Текст книги "Даниил Андреев"

12. Институт Сербского

1957 год для Даниила Андреева начался в палате Института судебной психиатрии, в его четвертом отделении. Институт находился в Кропоткинском переулке – он попал в родные места, совсем рядом с Малым Левшинским. Больничный корпус, куда помещали политических, от тюремного отличался. В вестибюле – стол, стулья, регистрационное окошко, няни в белых халатах. Небольшой коридор, несколько палат. Большие, светящиеся зимним солнцем окна из непробиваемого стекла, зарешечены только узкие форточки. Пациенты – в больничных фланелевых халатах. Срок психиатрической экспертизы по закону – один месяц, но обычно экспертиза затягивалась. Попал сюда Андреев стараниями жены. Спасая мужа, она писала в заявлениях, что ни при аресте, ни после него тот не проходил «психоневрологической» экспертизы.

Когда его привезли, в отделении находилось двадцать с небольшим человек. Все они обвинялись по политическим статьям, как правило, по 58-й – антисоветской.

Подружившийся здесь с Андреевым Родион Гудзенко так описывал его появление в палате: «…весь насквозь тонкий, звонкий и прозрачный. Интеллигентный, беззубый, высокий, седой, тощий. Босой. Босиком, хотя всем тапочки давали. В кальсончиках, в халатике. И – в слезах, заплаканный! Улыбается, стесняется, слезы. “Что такое? Почему вы плакали?” – “Ой, простите, – он сказал. – Вы знаете, я в первый раз за десять лет увидел дерево!” – “Как – дерева не видели?” – “Я в тюрьме был, во Владимирской, там прогулки в крытом дворике, цемент, я деревьев не видел вообще. И тут я вдруг увидел во дворе, когда меня провели, живое, настоящее дерево, и, знаете, просто потекли слезы”»⁶⁴³.

Среди тех, с кем он оказался вместе и с кем общался в эти недели, были кроме молодого художника Родиона Гудзенко вчерашний ярославский школьник Виталий Лазарянц, восемнадцатилетний москвич Борис Чуков, недавний техник-лейтенант Юрий Пантелеев, студент из Ульяновска Валерий Слушкин, учитель истории Рафальский⁶⁴⁴.

Гудзенко удивлялся, что Андреев ухитрялся знать всех. По его мнению, простодушный поэт считал, что и остальные также «интересуются судьбами друг друга». Его занимала молодежь, которую всколыхнуло послесталинское оттаивание. В тюрьме он такой не встречал.

Оказалось, осенние венгерские события не все встретили безмолвно-безучастно. Десятиклассник Виталий Лазарянц, примерный ученик и комсомолец, на демонстрации 7 ноября поднял плакат «Руки прочь от Венгрии» и, понятно, был сочтен не вполне вменяемым. Андреев, узнав историю Лазарянца, назвал его не вовремя прокукарекавшим петушком. Другим протестантом оказался готовившийся стать студентом и кипевший революционным задором Борис Чуков. Его обвиняли не только в попытке создать антисоветскую группу и намерении связаться с иностранной разведкой, но и в том, что на заводе, где он работал, предлагал желающим «вступить в католическую лигу сексуальных реформ»!⁶⁴⁵

Гудзенко, высоколобый, с умным сосредоточенным взглядом, был взят меньше чем полгода тому назад. В 1947 году исключенный из художественной школы, он заочно учился в Московском полиграфическом институте. Увлеченный французской живописью, в особенности Дега, подражая которому писал балерин, он стал учить язык, знакомился с посещавшими Эрмитаж французами. Рассказывают даже о его попытке убежать во Францию в гардеробном ящике актрисы театра «Комеди Франсез», приехавшего на гастроли, и о том, что Гудзенко арестовали чуть ли не на корабле, отплывавшем с декорациями в Гавр⁶⁴⁶. Обвинялся он в антисоветчине, поскольку не стеснялся говорить то, что думал о свободе творить. Самонадеянного и нервного, его на всякий случай отправили на экспертизу. Здесь он узнал о рождении сына и, как потом Андреев писал жене Гудзенко, пытаясь приободрить ее, воспрял духом.

Самый пожилой среди них, художник Ефим Шатов, написал в ЦК КПСС письмо с просьбой дать народу «хотя бы» свободу творчества. Еще Шатова обвиняли в том, что он по почте разослал пять листовок. Листовки были со стихами, призывавшими советский народ подниматься на бой за свободу, поскольку: «Властители сняли народ со счетов, их шкура всего им дороже, и правят страною вельможа Хрущев и всякая Фурцева тоже»⁶⁴⁷.

Родиону Гудзенко было двадцать пять, на год меньше – Юрию Пантелееву, автору другого письма в верха. Он, в отличие от ленинградца Гудзенко и москвича Чукова, вырос в деревне и не был таким шумным и самоуверенным. Отца его репрессировали, войну вдвоем с матерью он пережил под немцами, помогал партизанам. Окончив военное радиотехническое училище, служил в армии, а после демобилизации, в ноябре 1956-го, его неожиданно арестовали. Пантелеев написал письма в ЦК КПСС, Госплан и еще куда-то (как утверждало следствие, даже в американское посольство) со своими соображениями об экономике. Самодеятельный экономист указал на причины, по его мнению, мешающие эффективности социалистического хозяйствования.

«Даниил Леонидович очень необычно и точно выделял интересных и достойных людей», – вспоминал Гудзенко, называя Пантелеева удивительным человеком. «И гуманитарно был очень образован, – восхищался он. – Когда мы говорим о Блоке, о Цветаевой, тоже участвует в разговоре, да на таком уровне – все знает! “Странно, – говорю я Даниилу Леонидовичу, – когда? Это же военное училище – встать, лечь, подъем, побежали – больше ничего. Да и моложе меня на пару лет. Когда он это все успел?” – “И не только это, – говорит Даниил Леонидович. – Вы обратили внимание, какие у него лапки?” – “Как это – лапки?” Он говорит: “Посмотрите руки, это очень важно! – А у Юры короткие такие пальчики. – У него же добрые лапки!”»⁶⁴⁸.

Сам Пантелеев вспоминал:

«Только там я почувствовал себя в коллективе гармоничных людей, не единомышленников, ибо это скучно, но гармоничных, хотя и по-разному мыслящих. Гармоничность мировосприятия, мироощущения создавал среди нас Даниил Леонидович. <…> Все мы обвинялись в антисоветизме. Попали в психушку, пройдя до десятка пересылок, психушек, внутренних тюрем. Многие были больны и психически неадекватны. Создать из такой толпы гармоничный коллектив, дать ему занятие, оптимизм – задача почти не выполнимая. Ежедневно у нас что-нибудь происходило. Или лекция кого-либо из товарищей по несчастью, или же инсценировка самими же придуманного спектакля, или беседы на разные темы. Боря Чуков, помню, очень яркие лекции читал о поэзии 20-х годов. <…> Но больше всего нам дал Даниил Леонидович. Он обладал энциклопедическими знаниями и потрясающей памятью. <…> Но особенно мне запомнились чтения Даниилом Леонидовичем отрывков из своей [книги] “Русские боги”.

Читал он превосходно, завораживал самых скептически настроенных. Он мог быть и серьезным, и очень веселым. Много рассказывал о веселых проделках отца на даче. Создавалось впечатление, что все, или большинство, тайн вселенной ему известны. <…> Мне показалось, что он знает много больше, чем говорит. <…> Даниил Леонидович был не просто терпим к чужому мнению, но и чрезвычайно деликатен. Как-то я сделал замечание, что строчка его поэмы, ”По засекреченным лабораториям бомбардируются ядра тория”, не соответствует реалиям. Я сказал, что в училище нам говорили, что в атомном проекте используются Уран 238, 235, 233 и плутоний, а торий не используется. Даниил Андреевич промолчал, чтобы не ставить меня перед другими в неудобное положение. Потом я узнал, что прав-то был он. <…> Оригинальны его мысли о порче русского языка терминами, не соответствующими сути выражаемого понятия. И не только термин типа “пролетариат”, но и такой, как “национальность”. Искусственное внедрение этого термина сделало “нациями” даже мелкие северные племена и мешает складыванию русской нации, состоящей из более чем сотни народов. Особенно меня поразили его мысли о сущности большевизма и капитализма – либерализма. Он говорил, что это ипостаси одного и того же бесовского подхода к человечеству. Ведь даже с точки зрения рациональной науки – и большевизм, и либерализм основаны на неограниченном потреблении и росте численности населения, что не может не привести к катастрофе»⁶⁴⁹.

Самым опытным сидельцем «психушек» среди них оказался Виктор Парфентьевич Рафальский. Его, директора школы, учителя истории в селе Конюхов Львовской области Украины, взяли в 1954-м за участие в подпольной организации «Украинский революционный центр». При аресте у него кроме листовок и воззваний изъяли рукописи, среди которых был роман «Вопли ярости».

Андреев и здесь, еще не зная, удастся или нет получить свои тетради из тюрьмы, по памяти восстанавливал тексты «Русских богов», читал новым знакомым. Больше всего их поразила «Симфония городского дня». «Мне кажется, – вспоминал Рафальский, – Андреев мало верил (либо совсем не верил) в эту хрущевскую “оттепель”. Во всяком случае, когда наиболее башковитые юнцы заучивали наизусть, он просил не распространять строфы поэмы…»⁶⁵⁰

Самым восторженным слушателем поэта стал двадцатилетний Валерий Слушкин, по словам Чукова, арестованный за то, что попытался проникнуть в посольство Индии.

«Из всех наших совместных шумных и веселых собраний более всего запомнилось <…> пародия на проходившие тогда выборы в Верховный Совет, – вспоминал Чуков. – <…> Из расчески с туалетной бумагой вырывалась ликующая музыка. Непрерывно и взахлеб вещающее “радио” извещало о сто двадцати процентной явке избирателей еще до восхода солнца. Мир тонул в народном энтузиазме. От переполнявшего счастья и любви к родной партии рыдал свинарь из Молдавии и хлопковод из “солнечного Туркменистана”»⁶⁵¹.

Все, входившее в жизнь Даниила Андреева, становилось значимым, к каждому знакомцу протягивались душевные нити. После освобождения он пишет ободряющие письма молодым друзьям, оказавшимся в тюрьмах и лагерях, живя на скудную пенсию, нуждаясь, кому-то высылает деньги. Узнавший о его смерти Валерий Слушкин писал вдове: «…потеря человека, перед которым я искренно восхищался, единственной личности, которая понимала меня, – огромная потеря… Даниил Леонидович много сделал для меня, для моей души, особенно в дни совместного пребывания… мне он дорог, как близкий человек, перед которым мне не стыдно было и исповедаться… его жизнь – подвиг».

Руководил четвертым отделением небезызвестный психиатр Даниил Романович Лунц. Лунца в диссидентских мемуарах называют и «полицейским профессором», и «доктором тюремных наук», и полковником КГБ в белом халате. Не умевший лгать и увиливать Андреев и перед ним не скрывал свои умонастроения. Многоопытный Даниил Романович, по свидетельству Чукова, предложил Андрееву изложить свои взгляды в письменном виде. Взявшись было просто и лаконично изложить свои представления о мироздании, поэт понял, что ничего хорошего ему подобный труд не сулит, и уничтожил написанное. А в беседах с психиатрами все же говорил то, что думал, мистических воззрений не скрывал.

В середине марта после экспертизы, впрочем, на исход дела не повлиявшей, Андреева вернули на Лубянку.

Часть двенадцатая
Роза Мира. 1957–1959

1. Освобождение

Когда Алле Александровне в конце марта в Институте Сербского объявили, что муж переведен в тюрьму, она ринулась выяснять – куда. Позвонила следователю, ведшему пересмотр дела, тот заявил, что ничего не знает. Побежала в Матросскую Тишину, в Бутырку, в Лефортово. Нигде нет.

«А я-то, зная состояние Даниила, подумала, что он просто умер. В морге надо искать! – вспоминала она дни неизвестности. – В конце концов прибегаю в справочную ГБ на Кузнецкий, 24, кидаюсь к дежурному:

– Боже мой, ведь у него же был инфаркт, он ведь умирает! Мне не говорят, где он. Ну что, где он – в морге?!

Я совершенно обезумела, готова была стену лбом пробить. И дежурный, перед которым катились волны таких дел, при мне звонил следователю, но следователь и ему не сказал. <…> И вот я прихожу 22 апреля, прямо перед окончанием срока, и дежурный мне говорит:

– Успокойся, жив, завтра выйдет. Завтра придешь сюда, вот придешь, и он сюда придет. <…>

На следующий день, 23 апреля, я пришла, в руках у меня была книжка “Наполеон” Тарле, я листала ее, не в состоянии прочесть ни единого слова, и никогда больше не смогла взять эту книгу в руки. Даниил вошел в приемную, где я ждала. Я встала, мы взялись за руки и пошли к маме, потому что больше идти нам на свете было некуда. Стоял солнечный день, такой же, как тот, когда Даниила арестовали»⁶⁵².

Пересмотр «Дела Д. Л. Андреева» кончился ничем, и это было не худшим исходом. Никто не решался ему простить слов из письма Маленкову об отношении к советской власти в зависимости «от той степени свободы слова, печати, собраний, религиозной деятельности, какую советская власть осуществляет фактически, не в декларациях, а на деле». Жена умоляла вести себя осторожней, «но он твердо стоял на том, что всегда будет говорить правду, – рассказывала она. – И в какой-то момент я не то сказала, не то написала ему: “Не выступляй”. Он потом, смеясь, рассказывал мне, что это слово все вдруг поставило на свои места. И он старался “не выступлять” на допросах». Но на переследствии сорвался. Следователь спросил об отношении к Сталину. «…“Ты не представляешь себе, – рассказывал он мне потом, – я, не умеющий говорить, обрел такой дар красноречия, разлился так обстоятельно, так обоснованно разложил ‘отца народов’ по косточкам, просто стер в порошок… И вдруг вижу странную вещь: следователь молчит, и по его знаку стенографистка не записывает”. Именно в это время у трясущегося от бешенства следователя посредством телефонного звонка от имени Шверника вырвали из рук дело, которое он благополучно “шил”»⁶⁵³. Неутомимые хождения жены по инстанциям спасли от нового срока. Но десять лет он отсидел день в день.

Из внутренней тюрьмы КГБ Андреева выпустили со справкой № 455, где говорилось: «23 апреля 1957 года из-под стражи освобожден по истечении срока наказания». 10 мая на основании справки ему выдали паспорт.

Поселиться пришлось у родителей жены. Дом – деревянный купеческий особняк. Сравнительно большая комната в многолюдной коммунальной квартире во весь второй этаж когда-то была игорной, и на потолке мореного дуба осталась роспись с цветистым изображением игральных карт с драконами. Немалыми усилиями Юлия Гавриловна устроила в комнате небольшую кухню-прихожую с чуланчиком.

В первые же дни он отправился к Коваленскому, жившему у Нелли Леоновой в Лефортове. Осенью 1956-го вышло собрание сочинений Ибсена с переводом «Бранда», и гонорар выручил Коваленского, оказавшегося в положении, как он сам говорил, «нахлебника». В ноябре его реабилитировали, в январе 1957-го восстановили в Союзе писателей. Болезненно пополневший, одышливый, он жил прошлым, тосковал о Каиньке, писал поэму о детстве, воспоминания, «касающиеся периода отсутствия». Встреча получилась трудной. Утраты, вольные и невольные вины стояли между ними, за десятилетие наросли как лед. В этой жизни его не растопить.

Через несколько дней в Подсосенский прибежала Ирина Усова. «Несмотря на прежнюю живость движений, инфаркт Дани, случившийся около двух лет назад, все же сказывался; уже скоро ему пришлось лечь на диван, а я села возле него, – рассказывала о встрече Усова. – Разговор не клеился»⁶⁵⁴. Встречи со старыми друзьями оказались и радостными, и тягостными. Тюремное десятилетие, как запотевшее стекло, мешало видеть и понимать друг друга.

Встретился он с Александрой Львовной Горобовой. Время сгладило обиду. Она помогала хлопотать о его освобождении, писала ходатайства в Союз писателей, посылала в тюрьму посылки. И теперь участливо смотрела на него большими темными глазами.

Навестил Татьяну Морозову, ютившуюся со взрослыми дочерьми в коммунальной комнатушке в Марьиной Роще.

Наконец они собрались в Малый Левшинский. Повидались с Ламакиными и Межибовскими. Их детей поразило, что высокий, сутулящийся гость ходит по квартире в носках. Дом стал чужим. В большой добровской комнате жила многодетная семья, занимавшаяся клеянием каких-то коробочек, в квартире стоял тошнотный запах клея. Глава семьи, инвалид, время от времени напивался и грозился Ламакиным, что снова их посадит. Другие пили не реже инвалида и тихо ненавидели «паршивую интеллигенцию».

Нереабилитированным жить в Москве не полагалось, их место – за 101-м километром. Стали искать, где прописаться. В конце апреля Андреевы вместе с племянницей Вольфина, Аллой Смирновой, поехали в родную деревню ее матери, Вишенки. Дорога через Серпухов: деревня за Окой.

«Мы приехали на станцию, пошли по направлению к деревне и сели на пригорке, – описывала поездку Андреева. – Аллочка шутя надела на Даниила венок из каких-то больших листьев, и мы очень веселились, потому что в этом венке, похожем на лавровый, в профиль он и вправду походил на Данте. Потом мы вдвоем остались на пригорке, а Аллочка пошла к тете спросить, можно ли прийти бывшим заключенным, из которых один еще не реабилитирован. Тетя возмутилась:

– Да ты что! О чем ты спрашиваешь? Веди сейчас же.

Нас приняли, угостили, мы там даже переночевали. Потом попробовали Даниила прописать, но из этого ничего не получилось – слишком близко к Москве»⁶⁵⁵.

Следующий маршрут – в Торжок. Там жили Кемницы, там Виктор Андреевич работал на авиационном заводе, и туда из Караганды приехала к нему жена, а следом ее лагерная подруга Вера Литовская. В их двухкомнатной квартире удалось прописать и Андреева. В Торжке оказалось немало вчерашних зэков.

У Кемницев он читал стихи. Глуховатый и негромкий голос звучал воодушевленно. Читал друзьям, стихи его любившим, понимавшим, прошедшим той же дорогой. «Даниил читал там “Рух”, – вспоминала жена поэта. – Слушали Верочка, Кемницы и кто-то из их торжковских друзей. Даниил вообще читал свои стихи хорошо, но в тот раз – поразительно хорошо»⁶⁵⁶.

Он не мог не читать друзьям стихи. Как и прежде, это не были большие сборища – три-четыре человека.

2. Встречи

После тюремной неподвижности началось скитальчество. Поездки в Торжок, встречи требовали сил. За три недели он многих повидал, натолкался в электричках, натрясся в автобусах.

Но и о вчерашних друзьях не забыл. 11 мая написал жене Гудзенко, стараясь узнать о его судьбе – предстоял суд, – сообщил о своей: «За два коротких месяца жизни с Вашим мужем я его искренно полюбил, глубоко уверовал в его замечательное дарование и буду с тревогой, беспокойством и надеждой следить за дальнейшими этапами Вашей с ним общей борьбы за справедливое решение его дела»⁶⁵⁷.

Написал Курочкину, оставшемуся досиживать, получил от него письмо и фотографию с надписью: «На память дорогому Даниилу Леонидовичу» с обозначением места: «Владимир – областной».

В мае стараниями Парина его положили в больницу Института терапии. С собой он взял книги, подаренные Новиковым. На книге стихов тот написал: «Когда-то надписывал книжку Вашему папе – Леониду Николаевичу Андрееву, а ныне Вам – его сынку…» Из больницы он благодарил: «Дорогой Иван Алексеевич, до сих пор не удалось навестить Вас после десятилетнего промежутка: лежу в больнице и подвергаюсь пока не столько лечению, сколько всевозможным исследованиям и обследованиям. Диагноз не очень благоприятен: стенокардия, атеросклероз аорты и мн<огое> другое. <…>

Жена мечтает к 1 июля увезти меня отсюда на Оку, в деревню, в красивые есенинские места, славящиеся к тому же дешевизной жизни. А к осени решится окончательно и мое дело в пленуме Верховного суда. И думаю, к тому времени отпадут все внешние и внутренние препятствия, тормозящие мою поездку к Вам.

Еще раз сердечное спасибо за Вашу поддержку, которую я чувствовал несколько раз в жизни – даже в такие минуты, когда Вы сами не сознавали, что ее оказываете»⁶⁵⁸.

В больнице его почти каждый вечер навещали. На больничной территории, в глубине, он облюбовал скамейку. Туда все и приходили. Татьяна Морозова, как всегда, выполняла его поручения, тем более что на жену свалились все неисчислимые житейские заботы. Появились Ивашев-Мусатов, Зоя Киселева, Зея Рахим, приехавший из Грузии. В мае, женившись на девушке, работавшей на текстильной фабрике, поселился на подмосковной станции Правда и, видимо с помощью Парина, нашел заработок – переводы японских научных статей.

Повидался с Галиной Русаковой. «В воскресенье была Галя, – сообщал он Морозовой. – Но народу, ради праздничного дня, привалило столько, что мы в саду сидели на лавочке так: слева от нас – 3 посторонних человека, справа – 2. О многом ли можно поговорить в такой обстановке?»⁶⁵⁹ Не удавалось и писать: «В палате шумно, бестолково и заниматься нельзя ничем. <…> Нетерпение, с которым я жду выписки отсюда и отъезда в Копаново, возрастает с каждым днем и часом. Я уверен, что в этой обстановке и поправка пойдет быстрее. Главное – природа, свобода и покой. И чтобы Алла была рядом»⁶⁶⁰.

Его выписали 22 июня. Диагноз не утешал: последствия инфаркта миокарда, стенокардия, атеросклероз аорты. Впрочем, нового о своем состоянии он узнал немного. Осталась надежда на одно лекарство – природу. В тот же день, сев отвечать на письма, он писал Ракову: «На днях мы с Аллой уезжаем, наконец, в деревню, на Оку (в Рязанскую обл<асть>, недалеко от есенинских мест), на 2 месяца. Буквально – уедем в считаные дни и часы: стосковался я о природе нестерпимо, да и вместе с женой мы еще как следует не пожили вместе из-за сутолоки первого месяца и из-за моей больницы. Она измучена до предела, т. к. последний период перед моим возвращением оказался для нее особенно тяжелым»⁶⁶¹.

В предотъездные дни он побывал в Кремле: «Впечатление огромное и глубокое, хотя ни в Грановитую, ни в Оружейную мы не попали. А интерьер Василия Блаженного! Чудо!»⁶⁶²

Пришло известие о суде над Гудзенко, получившим пять лет лагерей по 58-й статье. Такого исхода Андреев не предполагал и писал его оставшейся с полугодовалым сыном жене: «Насколько я понимаю, оснований для подобного приговора нет, и, конечно, надо упорно бороться, чтобы допущенная несправедливость была исправлена»⁶⁶³. Но Гудзенко ждал Дубровлаг. А Шатова освободили ввиду безнадежной болезни.

Накануне отъезда сообщили о пересмотре андреевского дела и отмене обвинения пленумом Верховного суда СССР. Теперь он мог прописаться в Москве. Но заняться этим решили осенью. Во-первых, нужно получить справку о реабилитации. Во-вторых, на Москву надвигался Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и уже начались проверки неблагонадежных, высылки за 101-й километр. И 1 июля в десять вечера на Южном речном вокзале у Данилова моста Андреевы сели на теплоход.