Текст книги "Даниил Андреев"

9. Последние кочевья

В Москву они вернулись 23 июня и отправились в Измайлово. Дописывалась одиннадцатая книга «Розы Мира», «К метаистории последнего столетия», под ней дата – 5 июля 1958. «Помню, что Даня в основном лежал на раскладушке на открытой террасе в саду. Погода была солнечная, теплая… Он просматривал рукописи, отпечатанные на машинке…»⁷²¹ – так запомнился их приезд дочери Тарасовых. После Измайлова три дня они прожили у родителей.

Еще перед отплытием строились дальнейшие планы. Квартирка в Ащеуловом покинута навсегда. Несколько дней в Москве на неотложные дела, и снова в путь. Планы, куда ехать, все время менялись: то на Сенеж или в Звенигород, то в деревню в Смоленскую область, а в начале сентября в теплые края – на Кубань или в Молдавию, где неплохо пробыть до ноября. Но так же неожиданно, как отплыли в Уфу, они отправились в Переславль-Залесский, увлеченные «поэтическими преувеличениями Пришвина и некоторых знакомых художников»⁷²².

Переславль-Залесский, куда они приехали 6 июля, разочаровал, окрестности показались голыми. Алла Александровна к выставке «Советская Россия» должна была написать несколько подмосковных пейзажей. Но писать, оказалось, здесь нечего, кроме превращенного в музей монастыря и старых храмов, а они для выставки – как стихи Даниила Андреева для советской печати – не годились. Они едва не отправились обратно. Но деньги на дорогу были потрачены, представили нелегкий для больного сердца путь в душном автобусе – и остались, перебравшись через два дня в деревню Виськово на берегу Плещеева озера. Не радовала первые дни и погода, нахмуренная, прохладная, плохо на него действовавшая.

Новое кочевье он описал в письме Ирине Бошко: «Весьма возможно, что при Невском этот городок и стоило прославлять (от тех времен сохранился, по крайней мере, белый одноглавый собор и еще нечто, о чем местные патриоты в один голос говорили нам так: “Вы непременно должны посмотреть вау”. – “Что значит ВАУ? – спрашивали мы. – Что это за сокращение?” – “Да нет, нет: вау, вау, городской вау”. Оказалось, что речь шла о земляном вале, похожем на железнодорожную насыпь, но датируемом XIII веком). Позднейшие эпохи, вплоть до XVIII столетия, оставили после себя несколько чудесных церквей, ныне требующих немедленного ремонта и наказания тех безобразников, которые превратили их в мастерские и хлебозавод, и целых 4 монастыря, – из них один теперь называется музеем, а остальные мало-помалу превращаются в руины. <…>

Комнатка у нас чистенькая, хозяева очень симпатичные. Окна выходят на поросшую травой улицу. Большой недостаток – отсутствие сада. Из-за этого приходится все то время, которое не удается посвящать прогулкам за 3–4 версты, проводить в комнате, за пиш<ущей> машинкой или с книгой. Что же касается Аллы, то она первую неделю носилась по всей округе с этюдником, по своему обыкновению не соразмеряя своих желаний со своими силами, а теперь под действием наступившей пасмурной погоды приуныла и мучается невритными болями»⁷²³.

Как и в Копанове, электричества в Виськове не было, вечерами зажигали керосиновые лампы, готовили на керосинке. Здесь Алле Александровне самой пришлось делать мужу уколы. Она рассказывала: «В одно из пребываний Даниила в больнице медсестра сказала мне: “Если Вы при таких сердечных приступах, которыми он страдает, будете вызывать неотложку и рассчитывать на ее помощь, вы потеряете мужа через неделю. Давайте-ка я Вас научу делать уколы. Если сами будете колоть, как только ему становится плохо, сколько-то он еще проживет”.

Она учила меня делать уколы в подушку. И вот когда мы попали в Виськово, мне пришлось сделать мой самый первый укол. Даниил сказал:

– Листик, мне плохо, нужен укол.

Я вскипятила на керосинке шприц и иголку, набрала лекарство, как мне показывали, протерла руку спиртом и уколола первый раз в жизни живого человека, и еще какого – любимого. Уколола, громко заплакала и выдернула иголку. Было очень страшно. А Даниил меня успокаивал:

– Ну, чего ты испугалась? Делай укол спокойно, все правильно.

Так я, всхлипывая, сделала первый укол. Потом я колола еще много, иногда по два раза в день»⁷²⁴.

Когда погода наладилась, облака унесло, воцарило июльское солнце. Окна смотрели на широкую, поросшую клочковатой травой улицу, шедшую к озеру, на светящиеся закаты. Андреев большую часть дня сидел за пишущей машинкой, отдыхая, брал книгу. Ходить далеко ему стало трудно, а рядом не росло ни деревца. Не манил и плоский берег пообмелевшего озера. И все же иногда он отправлялся с женой на этюды. «Гуляя как-то в ближнем лесу, – рассказывала она, – мы встретили дикую горлинку на дороге. Там, в оврагах, были удивительные иван-чай и летняя медуница. Цветы стояли выше нас ростом. Господи! Как Даниил радовался! Как он всем этим цветам радовался!»⁷²⁵ В том же лесу он обнаружил «часовню, построенную ровно 400 лет назад Грозным на том самом месте, где родился Федор Иоаннович»⁷²⁶.

Однажды они отправились в монастырь Даниила Переславского, в честь которого крещен Даниил Андреев. Монастырь занимала воинская часть. «На нас очень строго и неприязненно смотрели вахтенные в воротах, – описывала Алла Александровна это паломничество. – Разумеется, о том, чтобы попасть внутрь, не могло быть и речи. В воротах мы увидели только остатки облупленных фресок и часть лика, смотревшего на нас удивительными глазами»⁷²⁷.

В начале августа небо заволоклось, начались дожди, ему стало хуже. Слегла на неделю с жестокой простудой жена. Но все полтора месяца в Виськове он занимался «Розой Мира» и, как сам считал, наверстал упущенное, к зиме собираясь «отдаться поэзии». Радовался работам жены: «Алла везет в Москву 4 картины и десяток этюдов. К сожалению, 2 по-настоящему удачные картины никак не подходят для выставки по своей тематике; одна – старинный монастырь, другая – буйные заросли иван-чая и пресловутой медуницы в глубоком овраге»⁷²⁸.

Занятый работой, он здесь успел прочесть роман Веркора «Люди или животные?», «в утопической форме ставящий ребром вопрос о грани между животным и человеком и о том, есть ли какой-нибудь совершенно бесспорный признак – физиологический или психологический, – отличающий человека от остальных видов». В нем, писал он Пантелееву, «выдвигаются, анализируются и отбрасываются один за другим всевозможные признаки, пока автор не приходит наконец к заключению, что единственным признаком приходится признать религиозный дух в самом широком смысле этого слова, со включением науки в круг охватываемых им понятий»⁷²⁹.

Мысль французского романиста о «религиозном духе» как о главенствующем человеческом свойстве казалась ему само собой разумеющейся. Роман-размышление его не увлек. Сам он в «Розе Мира», в главе «Отношение к животному царству», шел дальше. Необходимо совершенно новое этическое отношение к живому, говорил он и выдвигал программу духовного просветления животного мира, перед которым люди очень виноваты. Нужны новые направления науки – зоопсихология и зоопедагогика. «Лев, возлежащий рядом с овцой или ведомый ребенком, – отнюдь не утопия. Это будет. Это – провидение великих пророков, знавших сердце человечества».

В Виськове он работал над завершающей книгой «Розы Мира», начинавшейся с главы «Воспитание человека облагороженного образа». Это главная задача человечества – гармонизироваться на пути к Розе Мира. Здесь Андреев следует Достоевскому, мечтавшему «о положительно прекрасном человеке». В мае он посмотрел фильм «Идиот» и восхитился главным героем: «Мышкин совершенно бесподобен, едва ли даже не лучше, чем у самого Достоевского. Это настоящий шедевр. Ничего подобного я в кино еще не видал»⁷³⁰.

Последовательно нравственный человек грешным людям кажется сумасшедшим, идеал подобного человека – наивным. Осознавая утопическую сверхчеловечность своих поэтических проекций, автор «Розы Мира» стоит на своем, он провидит «такого человека»: «В легкой одежде по цветущей земле идет он, ее сын, ее друг и ее преобразователь, старший друг птиц и зверей и собеседник ангелов, строитель прекраснейших городов, совершенствователь гор, лесов и пустынь, хозяин планеты-сада».

Перед отъездом ему сделалось совсем плохо. В Москву он вернулся в полулежачем состоянии и в Подсосенском слег. Уколы и лекарства должны были восстановить силы для дальней дороги. Они собирались на осень в Горячий Ключ, куда Алла Александровна получила путевку от Союза художников, рассчитывая, что при ровной южной погоде мужу станет лучше.

Лежа на диване тестя, Андреев начал читать недавно вышедший в Ашхабаде перевод «Махабхараты» академика Смирнова и был буквально в восторге. «…Перед бездонной философской глубиной и колоссальностью всей концепции “Махабхараты” меркнет не только Гомер, но и решительно все, что я знаю, исключая, пожалуй, “Божественную комедию”, – делился он позже впечатлением со своей старой учительницей. – Но то – создание одного лица, великого гения, глубокого мыслителя и притом воспользовавшегося религиозно-философской концепцией, в основном сложившейся уже до него. Здесь же – фольклор, обширное создание множества безымянных творцов из народа, и это особенно поражает. Что это за беспримерный, ни с кем не сравнимый народ, способный на создание таких сложнейших философских, психологических, религиозных, этических, космогонических философем и на облечение их в ажурную вязь великолепного, утонченного стиха! Перестаешь удивляться тому, что именно Индия выдвинула в наш век такого гиганта этики, как Ганди, единственного в новейшие времена государственного деятеля-праведника, развенчавшего предрассудок о том, что будто бы политика и мораль несовместимы»⁷³¹.

Перед отъездом его навестил Борис Чуков. «Низковатый, глухой, с хрипотцой голос говорил мне, – вспоминал он, – насколько мучительны терзающие его сердце думы об опасности мировой войны, гибельной для нашей цивилизации»⁷³². Он передал Чукову цикл «Предварения», тот взялся переснять машинопись и размножить. Потом, «превозмогая острую сердечную боль, задыхаясь», прочитал ему «Ленинградский Апокалипсис».

10. Горячий Ключ

Горячий Ключ – поселок в предгорьях Кавказа к югу от Краснодара. Место курортное, живописное – горы, поросшие дубовыми лесами, речка Псекупс, приток Кубани, сбегающая с гор и успокоенно петляющая у их подножий по долине. Название поселку дал термальный источник.

Дом творчества художников размещался внизу и рядом с источником, от испарений которого Андрееву стало плохо. А кроме того, писал он Гудзенко, «жить в этом доме оказалось невозможно; неумолчное радио, по вечерам – баян, – словом, условия, не совместимые с лит<ературной> работой. В конце концов, поселились на горе над городком Горячий Ключ, напоминающим отчасти станицу, отчасти курорт. Здесь воздух чище и суше, меньше вредных для сердечника испарений сероводорода, стелющихся по долинам»⁷³³.

Переехали они в дом семьи Гречкиных, в комнату с кухней и отдельным входом. После Виськова условия казались идеальными. Отсюда открывался сине-зеленый с начинающими появляться вблизи желтинками горный простор, с долиной внизу. Вдоль нее, у подножий, вытягивались тонкие волокна тумана.

Он уже почти не мог ходить. «К сожалению, к букету моих недугов присоединилось еще одно прелестное заболевание: астматический бронхит, не дающий нормально дышать и спать… – описывал он свое состояние. – Мне нельзя умирать, не закончив хотя двух частей моей работы. Ведь я располагаю таким худож<ественным> материалом, которого нет больше ни у кого, и это накладывает определенные обязательства. Если ничего катастрофического не случится, I часть я закончу совсем скоро, но для второй требуется еще год жизни в состоянии не худшем, чем теперь. Третья часть потребовала бы тоже года или полутора. Поэтому приходится гнать, если к тому есть хоть малейшая физическая возможность.

В дни улучшения и хорошей погоды (а эти 2 явления находятся в тесной взаимосвязи) я лежу на топчане под яблоней (вот и сейчас так), любуюсь на дальние горы, одетые пожелтевшим лесом, и, сколько могу, стрекочу на машинке»⁷³⁴.

Первые дни здесь он «увлекся стихами», признаваясь, что на них уходит весь запас энергии. Выстраиваемый ансамбль «Русских богов» менял состав глав, одно исключалось, другое дописывалось. Он считал, что для завершения книги нужно четыре или даже пять лет, и чувствовал, что этого времени у него нет. Здесь он закончил задуманную три года назад, в тюрьме, поэму в прозе «Изнанка мира». В письме Льву Ракову назвал ее «совершенно фантастической». Поэма начинается с изображения демонической изнанки России, Друккарга. В средоточии его – инфернальный двойник Медного Всадника, он, как и Белый Всадник, существует в «системе разнозначных зеркал», в смежных нашему мирах. Две расы античеловечества – игвы и рарруги, Жругр – уицраор России, плененная Навна – действующие лица метаистории. В поэме часть картины русского мироздания. А о Свете, о Небесной России и «белом колоссе» задуманы поэмы «Александр» и «Плаванье к Небесному Кремлю». За них он собирался приняться зимой.

Цикл «Миры просветления» он перестроил, выделил из него главу «Святорусские боги», написал два новых стихотворения – «Затомисы» и «Уснорм». Завершение ансамбля требовало описания светлых миров, но изобразить их без поэтических условностей не удалось. Свет слепит, лишь тьма живописна. Посылая цикл Шульгину, он заметил: «Пока перепечатывал, постепенно разочаровывался в написанном и под конец пожалел, что обрушил на Вас этот каскад. Я совершенно лишен возможности судить, как воспринимаются со стороны эти странные опусы. Конечно, для подавляющего большинства это – бред, но, мне кажется, отдельным единицам сквозь этот необычный подбор слов брезжит нечто подлинное. Так ли это?»⁷³⁵ Шульгин жил во Владимирском доме инвалидов, писал книгу «Опыт Ленина». Писал тайком, даже жена знала лишь заглавие. Миры Даниила Андреева были от него так далеки, что о присланных стихах он мог сказать только то, что «их понимать весьма трудно».

Вновь взявшись за главу «Предварения», переданную Чукову, Андреев написал ему: «Если вы еще не начали фотографирования, о котором говорили, – повремените. Дело в том, что необходимы некоторые добавления (они уже сделаны)»⁷³⁶.

Но главное – «Роза Мира». Он спешил ее дописать. Жалея времени, почти не читал. Правда, по ночам, во время бессонницы, когда не помогало снотворное, открывал «Махабхарату». Писал он сразу на машинке, полулежа или сидя на кровати. Иногда выбирался в сад, устраивался на топчане под яблоней. Большую часть октября погода стояла прекрасная – сияло солнце, лесистые отроги быстро становились золотыми, палевыми и рдяными, оттеняя дымчатую синеву вершин.

Начало трактата, написанное заново, звучало как завещание: «Я заканчиваю рукопись “Розы Мира” на свободе, в золотом осеннем саду. Тот, под чьим игом изнемогала страна, давно уже пожинает в иных мирах плоды того, что посеял в этом. И все-таки последние страницы рукописи я прячу так же, как прятал первые, и не смею посвятить в ее содержание ни единую живую душу, и по-прежнему нет у меня уверенности, что книга не будет уничтожена, что духовный опыт, которым она насыщена, окажется переданным хоть кому-нибудь…

Я тяжело болен, годы жизни моей сочтены. Если рукопись будет уничтожена или утрачена, я восстановить ее не успею. Но если она дойдет когда-нибудь хотя бы до нескольких человек, чья духовная жажда заставит их прочитать ее до конца, преодолевая все ее трудности, – идеи, заложенные в ней, не смогут не стать семенами, рождающими ростки в чужих сердцах».

Он переработал и дописал первую книгу – «Роза Мира и ее место в истории». Две начальные главы «Преобразование сущности государства» и «Роза Мира» заменил одной – «Роза Мира и ее ближайшие задачи». Закончил последнюю книгу, большей частью написанную в Виськове. В ней первоначально было шесть глав, стало пять. Составил краткий словарь имен, терминов и названий.

«Как-то я пришла с этюдов, – вспоминала эти октябрьские дни жена поэта, – прибежала в сад, где Даниил работал. Он был там удобно устроен. Перед ним стояла машинка, лежали тюремные черновики “Розы Мира”, рядом всегда стояли фрукты. Я подошла. Даниил сидел со странным выражением лица. Я очень испугалась, спросила:

– Что? Что с тобой? – Он ответил:

– Я закончил “Розу Мира”. Помнишь, у Пушкина:

 
Миг вожделенный настал:
Окончен мой труд многолетний,
Что ж непонятная грусть
Тайно тревожит меня?
 

Вот и я сейчас это чувствую: окончил работу и как-то опустошен. И не рад.

Я стала утешать его:

– Ну, я понимаю: ты кончил “Розу”, но еще столько работы!

И вроде бы все еще оставалось по-прежнему: были лекарства, уколы, врач приходил, кругом стояла все та же золотая осень. А болезнь Даниила с той минуты начала развиваться стремительно. Мне потом врачи говорили, что это я держала Даниила на этом свете. Может, и так… Только не я, Ангел его держал на земле до тех пор, пока он не завершил то, что должен был сделать»⁷³⁷.

Несмотря на усиливавшуюся болезнь, на ясное понимание, что жить остается недолго, в уныние он не впадал. Труд не закончен, чтобы закончить, нужно еще два года. Он должен дописать три главы «Русских богов». Друзей просил подыскать комнату, которую они могли бы снять, вернувшись. Писал Гудзенко в лагерь: «Не хочу распроститься с надеждой дожить до личных встреч с Вами. Ведь мы только начали сближаться и чувствовать друг друга. Впереди еще столько нерассказанного друг другу…»⁷³⁸

В конце октября писал Чукову: «…наша жизнь здесь не лишена уюта и поэтичности. Особенно по вечерам, когда топится печка, а мы читаем, работаем или просто разговариваем. Не последнюю роль играет и то, что кругом, даже прямо с крыльца нашей кухоньки, открываются чудесные ландшафты на горы и долину Горячего Ключа. Мы застали горы зелеными, потом они стали ржаво-золотистыми, потом бронзово-красными, а теперь кажутся сиренево-голубыми. А сегодня А<лла> А<лександровна> видела издали даже снежные вершины Кавказа»⁷³⁹.

Алла Александровна то искала врача, то бежала в аптеку, то ставила банки или горчичники, то делала уколы – муж держался на каждодневных уколах. На этюды всякий раз убегала с тревогой. Как он признавался, «исключительно жене обязан я тем, что вернулся к жизни и даже, как ни странно, к литерат<урной> работе»⁷⁴⁰. Беленые стены комнаты украсили ее писавшиеся урывками этюды, пахнущие свежей масляной краской, шла работа – в ненастную погоду – над тремя холстами.

Заканчивался октябрь, погода портилась – похолодало, задули ветры, пошли дожди. С ухудшением погоды и ему становилось хуже.

«Мы еще некоторое время прожили в Горячем Ключе, – писала о памятных днях Алла Александровна. – Даниил напечатал “Розу Мира” в двух экземплярах, и второй экземпляр я зарыла на вершине хребта, который перегораживал ущелье с запада на восток. За спиной у меня был Горячий Ключ, впереди – река, а за дальними горами – море. Я увидела триангуляционную вышку и, решив, что от нее хоть насыпь останется, отмерила тринадцать шагов до раздвоенного дерева, на котором перочинным ножичком вырезала крест. Под ним я и зарыла рукопись в бидоне, и думаю, что больше ее никто никогда уже не найдет. Лес там давно разросся»⁷⁴¹. Но нет, рукопись уже в новом тысячелетии нашлась. Сопровождала ее просьба к нашедшему его работу, которой он «посвятил восемь лет своей жизни», «сохранить рукопись… до того момента, когда созреют объективные условия для ее обнародования». Он писал: «Я предпочел бы, чтобы “Роза Мира” была напечатана анонимно». Дата под «Просьбой» – 12 октября 1958.

Через неделю после завершения «Розы Мира», бессонной ночью 19 октября, им написано последнее стихотворение. В нем беспокойство о главном:

 
К листам неконченых, бедных книг
Там враг исконный уже приник:
Спаси их, Господи! Спрячь, храни,
Дай им увидеть другие дни.
 

Помня об обязательствах, он принялся за опостылевший перевод. Подстрочник рассказа «Бриллианты Борнео» оказался невнятным, с фразами, смысл которых едва брезжил. О темнотах текста он написал Рахиму. Дружба кончилась разрывом. Зея Рахим оказался отнюдь не благородным восточным принцем. По крайней мере, Борис Чуков рассказывает о нем такую историю. Приглашенный в дом Бружесов, за чаем «Зея околдовал широкой эрудицией и личным обаянием Александра Петровича, который убедился в правоте зятя: в тюрьму попадают и высокоинтеллигентные, порядочные люди». А наутро после визита Рахима профессор не обнаружил своей шубы. В милицию Бружесы обращаться не стали. А не пойманный за руку, «Зея повел себя вызывающе и стал терроризировать Аллу Александровну…»⁷⁴². Но не только Бружесов мог «околдовать» Зея Рахим, попавший и к Чуковскому, а позднее уверенно вращавшийся в переводческих кругах, переводивший с японского вместе с Аркадием Стругацким, бывавший у Даниэля с Синявским.

Письмо Рахиму Андреев завершил горько и резко: «Т. к. мы больше не встретимся, по крайней мере, на этом свете, хочу сказать тебе следующее. За все доброе, что ты сделал по отношению ко мне, – спасибо.

Какие мотивы руководили тобою при этом – это, в конце концов, твое дело, и отчитываться тебе придется не передо мной! Дурное, что ты сделал по отношению ко мне, я простил. Что касается Аллы, то ты не можешь не знать, как чудесно она к тебе относилась, пока ты сам своими действиями не погубил эти отношения. И предупреждаю тебя – хоть я не знаю, каковы теперь твои философские (в широком смысле) воззрения: если ты поступишь по отношению к ней или к моей памяти (ты понимаешь, что я имею в виду) недолжным образом – я тебя прокляну в другом мире, и не будет тебе ни счастия, ни покоя – ни здесь, ни там»⁷⁴³.

В эти дни он прочел «Приключения авантюриста Феликса Круля» Томаса Манна. «Написано просто великолепно. И хотя образ героя довольно-таки антипатичен, но кончаешь книгу с сожалением, тем более что смерть не дала автору довести свой замысел до конца и роман обрывается почти на полуслове», – делился он с Грузинской, не скрывая своего состояния: «Хотя мне еще только 52, но к своему концу я приближаюсь, кажется, довольно энергичными темпами. Во всяком случае, здесь, в Горячем Ключе, было уже 3 случая, когда окружающие и я сам думали, что мои дни и часы сочтены»⁷⁴⁴.

Здесь он встретил 52-й день рождения. Алла Александровна в этот день написала этюд – вид на долину Горячего Ключа с того места, где она зарыла машинопись «Розы Мира»: «Это был мой последний подарок ему. Я сказала:

– Вот тут зарыта “Роза Мира”»⁷⁴⁵.

Андреевы хотели уехать в начале декабря, но надвинулось ненастье, утренники задевали траву инеем. Ему становилось хуже, нужно было собираться с силами, чтобы доехать до Москвы, дотянуть до больничной палаты.

«В купе мы оказались втроем – четвертое место пустовало, – описывает их последнее путешествие Алла Александровна. – Наш попутчик был в темно-синей форме. Я решила, что это железнодорожник, а он оказался сотрудником краснодарской прокуратуры. С ним мы ехали до Москвы.

Поразительная помощь со стороны разных людей продолжалась. <…> На каждой станции, даже если остановка была десять-двенадцать минут, я хватала кислородную подушку и бежала в станционную санчасть. Врывалась, протягивала подушку, кричала: “Скорей! Скорей! Мужу плохо”.

А прокурор из Краснодара, который, может, и распорядился, чтобы к нам не сажали четвертого пассажира, оставался в купе и ухаживал за Даниилом…»⁷⁴⁶