Текст книги "Даниил Андреев"

Часть шестая
Странники ночи. 1937–1941

1. Письмо Сталину

Не дожив получаса до Нового года, умер старый друг Добровых Николай Константинович Муравьев. Смерть спасла от ареста защитника преследуемых. «Даниил читал всю ночь над его гробом Евангелие – он всегда читал над усопшими друзьями Евангелие, а не Псалтырь. Как раз в это время явились с ордером на арест покойного и обыск. <…> Гроб с телом покойного стоял на его письменном столе, Даниил продолжал читать, не останавливаясь ни на минуту, а пришедшие выдергивали ящики письменного стола прямо из-под гроба и уносили бумаги»²⁷⁵, – рассказывала со слов Андреева его вдова. Так начался 1937 год в знакомом ему с малолетства доме в Чистом переулке. Не случайно в нем он поселил главных героев своего романа.

Год оказался страшным, но страшное становилось обыденным, многим казалось, что их репрессии не коснутся хотя бы потому, что они ни в чем не виноваты. Так днем считали те, за кем являлись той же ночью. Органы старались делать свое дело по ночам, не привлекая лишнего внимания, расстреливали тайно, родным сообщали не о казни, а о приговоре – «десять лет без права переписки». Существовало как бы две действительности: ночная, с арестами и расстрелами, страхами, и дневная, с надеждами на лучшее, с инстинктивным желанием не знать, с попытками разумного объяснения совершающегося, пока оно тебя не задело. Лион Фейхтвангер, в январе посетивший Москву, писал в молниеносно изданной по-русски книге «Москва 1937»: «Громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того – счастьем»²⁷⁶. Фейхтвангер присутствовал на процессе Пятакова – Радека и, по его словам, убедился в виновности обвиняемых, но признался, что их поведение на суде осталось ему непонятным. Роли определяли сценаристы и постановщики судилища, они же приглашали зрителей. А что могли понять те, кто узнавал о судах из газет?

Андреев писал тогда: «Нет победителей. Нет побежденных. / Над красными лужами – чертополох». И даже готовился к гибели:

 
Помоги – как чудного венчанья
Ждать бесцельной гибели своей,
Сохранив лишь медный крест молчанья —
Честь и долг поэта наших дней.
 

Стихи написаны в 1937-м. Но, видимо, не раньше осени. А зимой Даниил продолжает по просьбе брата, рвущегося из эмиграции, малоуспешные хлопоты. 18 марта пишет ему:

«Дорогой мой, родной мой Димуша, мной сделано все, от меня зависевшее. Не так давно было отослано письмо И. В. Сталину, и я думаю, что на протяжении апреля, может быть мая, дело вырешится окончательно. Если ты получишь какое-либо сообщение из консульства, пожалуйста, тотчас же напиши мне, чтобы я мог немного подготовить ваше, так сказать, pieds á terre²⁷⁷ (во франц<узской> орфографии я не силен). Должен сознаться: неужели действительно приходит к концу двадцатилетняя разлука. Это так странно, так невероятно, что боюсь мечтать, и все-таки мечтаю беспредельно.

Мы живем по-прежнему. Только дядя что-то стал сдавать (с прошлого года). Грудная жаба часто не дает ему возможности двигаться, и иногда ему приходится лежать по целым неделям. Лежит он и сейчас, тихо читая у себя за занавесками.

Мама тоже, конечно, чувствует себя не блестяще, ведь надо учитывать, что им обоим уже под 70 лет. Бодрее и крепче держится тетя Катя. Алекс<андр> Викт<орович> страшно много работает, я его почти не вижу.

У меня в работе бывают перебои – исключительно по вине моей феноменальной практической бездарности. Исключая этой стороны жизни да еще того, не менее плачевного факта, что личная жизнь моя не устроилась и, вероятно, никогда не устроится, – в остальном этот год был для меня плодотворным и, если так можно выразиться, внутренно-щедрым. Читаю, впрочем, немного. Знаешь ли ты роман Бруно Франка “Сервантес”? Книга замечательная, настоящая большая литература. Она здесь имеет громадный успех.

Вчера был на Пушкинской выставке. Впечатление грандиозное. 17 зал, полных рукописями, документами, редчайшими портретами, великолепными иллюстрациями к Пушкину и т. п. Нечего и думать осмотреть все это за 1 раз. Выставка будет функционировать до 1 января, т<ак> ч<то> ты ее, надеюсь, еще застанешь и мы сходим на нее вместе».

Наивные надежды. Посетителей Пушкинской выставки встречал двойной портрет Пушкина с женой. Она смотрит в зеркало на себя, поэт мрачно оглядывается, а над его резким профилем парит отражение благодушной светской толпы. Советская толпа, запуганная, управляемая, на собраниях требовала беспощадно уничтожать врагов народа, предателей и убийц. Раскрывались троцкистские «военно-фашистские» заговоры, обнаруживались террористические организации.

Письмо Андреева Сталину написано по совету Пешковой, знавшей, от кого в СССР все зависит. Тем более что с Иосифом Виссарионовичем о желании Вадима Андреева вернуться вроде бы успел поговорить Алексей Максимович. Но письмо осталось без ответа.

Блестяще переведенная поэтом Александром Кочетковым книга о Сервантесе рассказывала о безуспешной и страдальческой борьбе гения с судьбой и эпохой – нищета, война, тюрьма, непризнание и – бессмертная победа – роман о Рыцаре печального образа. Восхитившийся книгой Бруно Франка Андреев не думал о том, что его ждет впереди то же – и война, и сума, и тюрьма.

2. Встреча

В начале 1937 года женился Ивашев-Мусатов, только недавно пришедший в себя после безумной любви к однокласснице Андреева – Зое Киселевой. Вот портрет Киселевой: «…античные черты лица, озаренные византийской духовностью; строгий профиль и правильный овал белого лица с легким румянцем; темно-каштановые косы обвивают голову двойным венцом; густые брови с грустным изгибом; излучающие внутренний свет серые глаза; губы классической формы очерчены индивидуально. Рост выше среднего, фигура стройная, пышная в расцвете молодости и здоровья. Одета в простое платье, никаких украшений»²⁷⁸. Художник потерял голову.

Старше Киселевой на восемь лет, Сергей Николаевич Ивашев-Мусатов родился в 1900-м. Родился незаконнорожденным и потому долго носил отчество, данное по крестному отцу – Михайлович. Отец его – Николай Александрович Мусатов. Мать – Ивашева, из рода декабриста, преподавала немецкий язык. После гимназии, где он учился в одном классе с Колмогоровым, дружил с ним, тоже увлекся математикой, окончил физико-математический факультет Московского университета. Недолго преподавал математику. Но увлечение живописью взяло вверх. Он стал учиться в студии Ильи Машкова.

Высокий и прямой, худощавый, светловолосый, в круглых очках, артистичный и красноречивый, он со знанием дела говорил о музыке и философии, часто о Сократе и Платоне, о литературе. Страстно любил музыку, музицировал.

Зое Киселевой родные запретили выходить замуж за неуравновешенного художника. И не потому, что тот представлялся им идеалистом, витавшим над немилосердной действительностью. Ивашев-Мусатов уже был женат, причем церковным браком, на Анне Егоровой, дочери известного историка, тоже выпускнице гимназии Репман. С ней он в 1934 году развелся, но требовался церковный развод, а получить его оказалось непросто. Семья Киселевых, истово православная, принадлежала к «тихоновцам», к «катакомбной» церкви. Противилась этому браку и Зоина наставница – Строганова, прочившая ее в монахини.

Ивашев-Мусатов разрыв переживал трудно. «Однажды Даня шел по какому-то делу мимо его дома, вовсе не собираясь заходить к нему. Но вдруг какое-то непреодолимое чувство заставило его повернуть к дому и войти в квартиру друга как раз в тот момент, когда тот был уже готов покончить с собой. Дане удалось отговорить его…»²⁷⁹ – так передает эту историю Ирина Усова. И вот Ивашев-Мусатов женился на художнице Алле Бружес, моложе мужа на пятнадцать лет, красавице.

Алла Бружес была дочерью физиолога, профессора Александра Петровича Бружеса, происходившего из петербуржской литовско-датской семьи. В юности он мечтал стать композитором, учился у Римского-Корсакова, и любовь к музыке прошла через всю жизнь, передалась детям. Мать, Юлия Гавриловна, в девичестве Никитина, по семейному преданию, из рода ходившего за три моря Афанасия Никитина, была новгородкой «с цыганской примесью». Ее мечта стать певицей оборвалась с рождением дочери. Дочь, подрастая, в свою очередь мечтала стать актрисой, но стала художницей. В 1935 году поступила в Институт повышения квалификации живописцев и художников-оформителей при МОСХе. Институт, по ее воспоминаниям, создали «для того, чтобы те, кого испортил формалистический ВХУТЕМАС… переучились на реалистический манер». Учеба вместе с выпускниками ВХУТЕМАСа, а среди них были одаренные и почти сложившиеся художники, дала неплохую подготовку. Там же учился у на редкость независимого, тончайшего мастера Михаила Ксенофонтовича Соколова и будущий муж, уже выставлявшийся. Сблизили их и живопись, и любовь к музыке. Кроме того, Ивашев-Мусатов производил впечатление человека не просто талантливого, но и значительного, особенно когда, загораясь и не без театральности, говорил о греческой философии или о Граале. Ближайшим другом Ивашева-Мусатова был Даниил Андреев, и тот прежде всего познакомил жену с ним. «Он хотел показать ему меня как свое спасение, – вспоминала Алла Александровна. – Произошло это так: Сережа позвонил и вызвал Даниила на улицу… Начало марта. Было темно, крупными-крупными хлопьями шел снег. Стояла чудесная зимняя погода, когда холодно, но не мороз и не оттепель, а белые мостовые и падают мягкие хлопья снега. Такая погода мне всегда казалась блоковской…

И вот мы пришли в Малый Левшинский переулок, где стоял тот самый некрасивый маленький домик, дверь которого выходила прямо на улицу. Даниил был всегда очень точен. Поэтому в назначенное время, когда мы подошли, дверь открылась и из нее вышел стройный высокий человек.

С тех пор прошло 60 лет. А я помню – рукой – теплую руку Даниила, его рукопожатие»²⁸⁰.

Высокий и легкий человек со смуглым лицом и темными узкими глазами произвел на нее впечатление необычности. То, что он вошел в ее жизнь навсегда, узналось позже.

В доме Добровых Ивашев-Мусатов стал появляться с женой. Чаще они бывали у Коваленских, изредка заставая Даниила. Коваленские, редкостные домоседы, выходили из дому лишь по крайней надобности. Это было следствием не только болезней Александра Викторовича, но и характера. И к ним захаживали главным образом старые знакомые. Чаще всего Коваленский читал гостям свою прозу. Чтение начиналось после полуночи, новеллы мистического содержания требовали соответствующей обстановки. В доме всегда бывали художники, некоторые знали Добровых с дореволюционных лет, лечились у доктора. Федор Константинов одно время жил у них. Окончивший Строгановское училище, он учился у Врубеля и Коровина, жил в Париже, участвовал в выставках «Мира искусства». В комнате Коваленских висели две его работы – портрет Шуры и натюрморт с пионами, украшали его картины и кабинет Филиппа Александровича. Уже совсем редко, но заглядывал Федор Богородский. До отъезда в 1928-м в Париж, откуда он уже не вернулся, заходил Николай Синезубов, иногда вместе с женой.

«У Добровых бывало и много других гостей, – вспоминала Алла Александровна. – За столом велись очень интересные разговоры (которых я никогда не слышала раньше) обо всем: о философии, Православии, католицизме, Бетховене… Не могу припомнить прямых антисоветских высказываний, но вся атмосфера была такой. <…>

Люди тогда редко собирались помногу – это одна из характерных черт времени. Добровский дом был исключением. К ним приходили помногу на Пасху, на Рождество. Раздвигался стол, и без того большой, и за ним легко умещалось человек двадцать. Накрывался он изумительной красоты скатертью, когда-то привезенной из Финляндии. Теперь я понимаю, каких стоило трудов содержать ее в чистоте. Но клеенка на праздничном столе была совершенно недопустима. Дверь из столовой всегда была открыта в переднюю, и когда семья собиралась за столом или приходили гости, дверь не закрывали, хотя уже было известно, что одна из соседок получила ордер на комнату от НКВД. К моменту моего знакомства с семьей Добровых многие из их друзей были арестованы, в том числе по “делу адвокатов”. Но люди с трудом отвыкают от прежних привычек, и за столом все так же говорили то, что думали…»²⁸¹

3. Тоска и расколотость

27 февраля, в день открытия Пленума ЦК ВКП(б), политбюро утвердило первый подготовленный НКВД расстрельный список 1937 года и без всякого суда отправило на расстрел 479 человек. А страна широко отмечала столетие со дня гибели Пушкина. Историческая ирония, мрачное совпадение или тайный мистический умысел – ознаменовать расстрелами годовщину смерти поэта, призывавшего «милость к падшим»? В Историческом музее как раз к февралю открылась Пушкинская выставка, восхитившая не только Андреева, – очередь на нее не иссякала. При подготовке выставки со сто первого километра привозили для консультаций сосланного пушкиниста Виноградова. Издавались собрания сочинений, однотомники, исследования, проходили заседания и конференции – славили «загубленного царизмом» Пушкина.

Страна жила в напряжении и страхе, об арестах говорили или крикливым языком собраний – «смерть контрреволюционерам, вредителям, шпионам, троцкистским бандитам», или шепотом. Любой мог оказаться изменником, наймитом, пособником. В осажденной оцепенелой Цитадели неустанно искали внутренних врагов. Но за зимой являлась весна, сходил снег, зеленели деревья. Люди шли на работу, с работы, надеялись, влюблялись, растили детей, стояли в очередях. Поздравляя брата с рождением сына, называя себя «счастливым дядей», Даниил жаловался на неприятные события: «К сожалению, я не могу описать тебе всей мучительно-нелепой, дикой, карикатурной канители, которую я выносил целый год. <…> Это, конечно, касается исключительно области так называемой личной жизни. <…> Слава Богу, теперь, как будто, самое трудное позади; я был доведен до состояния белого каления и все разорвал разом. Но все-таки это еще не конец: тут возможны самые дикие и неожиданные сюрпризы. Вся эта история не только ужасно измучила, но и состарила меня»²⁸².

Возможно, речь идет о коротком романе со Скородумовой-Кемниц. Понятно, что отношения с женой доброго знакомого, разрыв с ней не могли не быть мучительны. О романе известно лишь со слов Аллы Александровны. Она, говоря об определяющем жизнь Даниила «тонком ветре “оттуда”», заметила, что «яснее и лучше других слышала эту его особенность, пожалуй, Анечка Кемниц»²⁸³. Умевшая чувствовать и «особенность» поэта, и чутко понимавшая поэзию, Анна Владимировна нервно переживала крушение балетной карьеры. После тяжелого гриппа, давшего осложнение на сердце, она оставила сцену, стала хореографом.

В том же письме он рассказывает о семейных неурядицах: «Дома тоже мало радостного. Дядя проболел 3 месяца (старческое ослабление сердечной деятельности); пришлось подать заявление о пенсии. <…> Сам он очень мрачно переносит падение своей трудоспособности, мучит сам себя измышлениями о своей бесполезности, дряхлости, ненужности и т. п. Мама тоже постоянно хворает. Вдобавок отношения между некоторыми членами нашей семьи оставляют желать лучшего»²⁸⁴.

Он устал от переживаний за близких, личных треволнений душного лета, от осточертелой работы, находившейся благодаря друзьям, помнившим о поэте и о его непрактичности. Не раз ему помогала Валентина Миндовская, ставшая художницей. Они дружили с отрочества. Иногда работали вместе, хотя, вспоминала Миндовская, Даниил бывал легкомыслен – пора сдавать написанные к празднику 1 Мая транспаранты, а он, увлеченный разговором и раскачивающийся на стуле, вдруг задевает банку с краской – и белила полились на кумачовое полотнище, труд целого дня пропал.

4. Янтари

В конце июня он писал Евгении Рейнфельд о том же, что и брату: «В личной жизни моей было очень много тяжелого, и хотя я Вас вспоминаю часто, но писать было трудновато… Теперь лучше, появилось нечто радостное, хотя, м<ожет> б<ыть>, и чересчур легкомысленное. Та тяжелая история еще не вполне, кажется, кончилась – возможны крупные неприятности – но все-таки самое мучительное как будто позади. Сейчас успешно работаю, к 15 июля думаю все закончить и уехать сперва в маленький городок на Оке, потом в Крым и вернусь в Москву к 1 сент<ября>»²⁸⁵.

Видимо, уже в начале июля Андреев уехал в Судак. Уехал с Марией Гонтой, которая помогла ему одолеть «тоску и расколотость».

Мария Павловна Гонта (Марика или Марийка, как ее звали близкие знакомые) в 1920-е годы была женой поэта Дмитрия Петровского. Начинал Петровский с футуристами. Во время Гражданской войны партизанил с анархистами, потом с Щорсом. Известны его воспоминания о Велимире Хлебникове. А тот в рассказе «Малиновая шашка» изобразил Петровского, недоучившегося семинариста и живописца, «опасным» человеком, кокаинистом, три раза вешавшимся, «ангелом с волчьими зубами»²⁸⁶. Петровский дружил с Пастернаком, в 1929-м они разошлись. В феврале 1937-го певец червонного казачества выступил против Пастернака, не чураясь политических обвинений.

Петровские жили в Мертвом переулке (в 1937-м уже носившем имя Николая Островского), где Мария осталась одна. Петровский оставил жену летом 1926-го. Они казались странной парой. Петровский был старше жены на двенадцать лет. Угловатая сухопарая фигура кавалериста с вытянутым лицом возвышалась над бойкой, всевосприимчивой, смугловатой Марийкой, восторженно слушавшей поэтов – Мандельштама, Пастернака, Тихонова, Луговского. По несколько карикатурному описанию дочери Владимира Луговского, Гонта была «небольшого роста, очень изящная, с тонкой талией, крутыми бедрами и высокой грудью. Разговаривая, она ходила взад и вперед, заглядывая в большое зеркало, висевшее на стене, и поглаживая себя то по груди, то по бедру»²⁸⁷.

Гонта, журналистка и сценаристка, неожиданно стала и актрисой. В 1931-м снялась в кинофильме «Путевка в жизнь» сразу в двух небольших ролях – воровки и нэпманши. Съемки сопровождались пылким романом с режиссером фильма – Николаем Экком. В 1930-е она публиковала очерки об авиации.

Роман ее с Даниилом Андреевым начался в мае или июне, и все лето 1937-го оказалось окрашено «легкомысленной» страстью. В этом году острое чувство жизни, приступы бесшабашного веселья чередовались с ощущением, как писала Гонта в воспоминаниях о Пастернаке, что они «забыли и разучились смеяться», чувствуя себя «придавленными, сжатыми, согбенными». Может быть, этот роман, поездка в Судак – попытка убежать от согбенности и страха.

В цикле «Янтари», посвященном Марии Гонте и судакскому лету, он признавался: «Я любил эти детские губы, / Яркость речи и мягкость лица». И еще: «Ты, солнечная, юная, врачующая раны, / Моя измена первая и первая весна!» Но и под обещающим счастье южным солнцем, у моря, в горах, там, где вырезался знакомый силуэт генуэзской крепости, он не забывался —

 
И не избавил город знойный
От темных дум,
Клубя вокруг свой беспокойный,
Нестройный шум…
 

Он остался благодарен Марии за все, даже уверял ее: «…к несравненному раю / Свела ты старинное горе / Души моей терпкой…» Все время стремившийся в путь, Даниил нашел в ней легкую на подъем спутницу:

 
Хочешь – мы сквозь виноградники
По кремнистым перелогам
Путь наметим полуденный
На зубчатый Тарахташ:
Там – серебряный, как градинки,
Мы попробуем дорогой
У татар миндаль соленый
И вино из плоских чаш.
 

Судя по сюжету «Янтарей», они побывали в Отузах, Ялте, Форосе, Бахчисарае, но чаще бродили по окрестностям Судака.

Видимо, с Гонтой он провел лишь часть лета. А оставшись один, поселился у безвыездно жившей в Судаке Репман. Пользоваться гостеприимством старой учительницы вместе с Марией ему было бы неловко. В этот раз он встретился здесь со своим одноклассником, ее племянником, Юрием Владимировичем Репманом, ставшим математиком. Они не виделись со школы. Потом, в Москве, он несколько раз заходил к нему, жившему неподалеку – в Гранатном переулке. Позже Юрий Репман погиб на фронте, а его жену с маленьким ребенком как немцев выслали из Москвы.

В августе Андреев писал Любови Федоровне, жене художника Смирнова, с которым когда-то познакомился именно в Судаке, что думает вернуться в Москву в середине сентября. Признавался, что вторая половина отдыха оказалась гораздо лучше первой. И о том, что часто уходит в пустыню, начинающуюся почти сразу от дома, где живет, за холмами. «Она окаймлена горами, и в линии этих гор – что-то невыразимо-спокойное, мудрое и умиротворяющее. Должен признаться, и это разочарует Г<леба> Б<орисовича>, что в настоящее время для меня гораздо целебнее и плодотворнее эта пустыня, чем знаменитая генуэзская крепость…»²⁸⁸

О том, что не всегда уходил за молчаливые холмы в одиночку, он умалчивает. Мария Гонта стала прототипом одной из героинь «Странников ночи», из украинки и журналистки превратившись в романе в татарку и художницу – Имар Мустамбекову. В нее влюблен Олег Горбов, поэт, мятущийся в раздвоенности, отказывающийся от «духовного» брака, поскольку «совсем иное чувство, простая земная страсть, связывает его с другой женщиной» – Имар, далекой от высоких мечтаний о работе над текстами Литургии. В конце концов он уходит к Имар. Олег в «Странниках ночи» – ипостась автора, и «раздвоенность», изображенная в романе, им пережита сполна и, видимо, не раз. В сохранившемся отрывке так или иначе описаны Имар – Мария, ее комната в Мертвом переулке и ставшее символом их отношений янтарное ожерелье:

«…Она действительно уже легла, потому, что, отворяя ему дверь квартиры на осторожный звонок его, оказалась в памятном для него бухарском халатике, фиолетовом с желтыми разводами. И когда, улыбнувшись ему исподлобья, она протянула ему руку гибким движением, он эту руку, как и всегда, поцеловал.

Угадал он и остальное: комната была уже приготовлена на ночь, лампа под пунцовым абажуром придвинута к изголовью, чистая постель постлана и уже слегка смята, а поверх одеяла брошены две книги: одна – с захлопнутым переплетом – том Маяковского, другая – раскрытая: очередная литературная новинка, “Лже-Нерон” Фейхтвангера.

– Хочешь поужинать?

Нет, он не хотел. Он вообще не хотел никакой суеты, ничего хлопотливого. Как он был доволен, что застал ее вот так: без посторонних. <…> Горячий полумрак сглаживал единым тоном ее смуглую кожу, яркие губы, косы, заложенные вокруг головы, и янтарное ожерелье…»

Алла Александровна рассказывала, что не раз просила Гонту написать о Данииле, но та, погруженная в воспоминания о дружбе с Пастернаком, о нем так ничего и не написала. Хотя в доме Марии Павловны на торшере всегда висело янтарное ожерелье – знак памяти о воспевшем ее поэте.