Текст книги "Даниил Андреев"

4. В Филипповской

Требовался отдых, и в начале июля они отправились в Филипповскую, куда Андреевых, а следом и Галину Русакову с мужем, зазвала Морозова. Хотя она сама в Филипповской, где прожила всю войну, осталась чужой. По воспоминаниям дочери, деревенские говорили, издеваясь над ее житейской неумелостью: «Хуже тебя нет человека на свете». Жила она с дочерьми в тесной пристройке трудно, голодно, к концу войны руки ее стали трястись, лицо подергиваться. Друзья ненадолго скрасили ее беспомощное одиночество.

Добираться пришлось долго, на перекладных – деревня находилась в сорока километрах от Загорска, по направлению к Вербилкам, в стороне от проезжей дороги. Места большей частью низменные и лесистые. За полями синели перелески, петлявшие проселки открывали пологие холмы, в недалеких чащах таились болота.

«Мы очень хорошо провели там месяца полтора, – вспоминала Алла Александровна. – Гуляли все вместе или вдвоем с Даниилом. Как раз тогда, 6 августа, американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Даниил это страшно переживал. Самым драгоценным в мире для него была культура, поэтому свершившийся ужас он воспринимал как возможное начало гибели мировой культуры. <…> Смешно и дико, что в ходе следствия именно Даниилу пытались приписать попытку подложить атомную бомбу под Красную площадь.

Мы много гуляли вдвоем. Вся деревня над нами смеялась, потому что не понятно, что за люди: грибов не собирают, вообще ничего не делают, а, как выражались деревенские, “хлыстают и хлыстают”»³⁹⁰.

Прогулки получались дальними, многокилометровыми. Они шли проселками и лесными тропами, дышали вольным воздухом почти безлюдного простора, забредали в дикие малинники. В округе часто встречались пруды, большей частью заросшие кугой, в перелесках бурой водой мерцали бочаги. В непритязательной природе они находили что-то врачующее, успокаивающее. Здесь к нему возвращались стихи:

 
И если бывало мне горько и больно,
Ты звездную даль разверзал мне в тиши;
Сходили молитвы и звон колокольный
Покровом на первые раны души.
 

Возможно, о детских ранах души ему напомнило присутствие Галины Русаковой. Мучила невозможность помочь Татьяне Морозовой. Она тоже была из его детства, из счастливого младенчества. Внутреннее беспокойство заметно в письме из Филипповской Миндовской:

«Живем в абсолютной изоляции. Ни писем, ни газет – и совершенно не представляем, что делается среди друзей. За Вас как-то особенно тревожно. <…>

Очень трудна и утомительна была сама дорога, да и условия жизни оказались не вполне удобными. Во-первых, помещение лишено изоляции, во-вторых – чудовищное полчище блох и стаи мух, не дающие спать, в-третьих – погода, превратившая местность более или менее в болото и не позволяющая вдоволь насладиться солнцем и теплом. Спим очень мало и плохо, тем более что давно вышел весь люминал. Но все-таки стараемся не падать духом и взять от этой поездки все, что возможно. Гуляем каждый день; промокли до нитки только один раз. Ходим за ягодами (здесь уйма лесной малины), немного читаем и крохотулечную чуточку занимаемся. Только здесь выяснилась в полной мере степень нашей усталости. Такое чувство, что надо бы еще 2–3 месяца растительной жизни, чтобы опять превратиться в людей. Но это, конечно, нереально»³⁹¹.

Вечерами мужчины отправлялись за водой на колодец и долго стояли там, что-то обсуждая. Их беседы жены, смеясь, стали называть «мужчины у колодца». Во время такого стояния у колодца они и узнали об атомном взрыве. Кто-то услышал сообщение по радио.

Дождливая погода с начала августа сменилась зноем, и засобиравшиеся было Андреевы остались еще на неделю.

«Очень вылезло старое… – делилась Татьяна Морозова в письме подруге, знавшей и Андреева, и Русакову, их давние отношения. – Погода наконец установилась, началась жатва, работаем целыми днями, т<ак> ч<то> Даню и Галю я почти не вижу. Только вечером, но они рано ложатся и пытаются уснуть, чему мешают блохи. Сегодня хороший вечер, Даниил мрачен, и Алла не отходит от него. Пошла к Галиному окну, предложила ей выйти, но она не может, моет посуду. <…> Прекрасный она человек, я ее любила, мою “королеву”… Завтра все уезжают. Тяжело, даже очень»³⁹².

Гости уехали 19 августа.

5. Новая жизнь

Сразу после Филипповской они отправились в Измайлово, к Миндовской. Ее мужа все еще не отпускали из армии. Измайлово в те времена казалось загородом, хотя туда можно было добраться на метро или на 14-м трамвае. Место называлось с незапамятных времен Анны Иоанновны Измайловским зверинцем. Дачная улица – небольшие деревянные дома с мансардами и высокими крышами – располагалась у самого леса, ставшего Парком имени Сталина.

На втором этаже дома с балкончиком в 4-м Измайловском проезде, среди лиственниц и лип, уже разместились две гостьи. Они, как оказалось по недоразумению, заняли место Коваленских, которые сами же направили их к Миндовской. Это две замечательные женщины – Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт, бывшая жена поэта, и ее ближайшая подруга – Леля, Ольга Николаевна Анненкова. Они и жили, точнее доживали, вместе, в Хлебном переулке (подруг потом и похоронили рядом на Даниловском кладбище). Екатерина Алексеевна, узнав о смерти в Париже Константина Бальмонта, в 1944-м принялась писать о нем, потом, увлекшись, о другой своей давней любви – о князе Урусове, и закончила воспоминаниями о детстве. Видимо, в Измайлове она не оставляла этих занятий. Гуляя, отстраняла собеседников клюшкой, чтобы не нарушали ее ауры.

Андреева-Бальмонт была убежденной антропософкой, как и ее младшая подруга. Несмотря на разницу между ними в семнадцать лет, часто казалось, что они – ровесницы, несмотря на непохожесть: Екатерина Алексеевна – высокая, внушительная дама, Ольга Николаевна – небольшого роста, худощавая, подвижная. Обе с молодости искали разгадок «тайн бытия» по доктору Штейнеру. Анненкова слушала лекции доктора, строила Гётеанум и даже получила от него права «гаранта», то есть имела полномочия принимать в общество. В 1931-м ее арестовали по делу антропософов, но она отделалась трехлетней высылкой в Орел.

По свидетельству Аллы Александровны, эти милые старушки пытались увлечь антропософской верой и Даниила. Книгами Анны Безант, Рудольфа Штейнера, конфискованными при аресте, снабжали его они. Благодаря им он прочел неопубликованные «Воспоминания о Штейнере» Андрея Белого, упомянувшего в них Анненкову. Но Штейнер не увлек Андреева, и не только потому, что показался «великим путаником», а из-за «резкой антипоэтичности». Отсутствие поэзии, считал он, признак ложных построений.

В Измайлове Андреевы чаще всего гуляли по лесу, шли к Серебряному пруду, иногда, по аллейкам в акациях, выходили к запустенью Государева двора, облепленного пристройками и давно забывшего богомольного Алексея Михайловича.

Здесь, в Измайлове, Андреева навестил Амуров. Они подружились в госпитале и вспоминали 1944 год. После того как Андреев уехал из Резекне в Москву, госпиталь оказался в Будапеште, потом в Вене. Амуров с грустной улыбкой рассказывал, как они, молодые, сработавшиеся и сроднившиеся за войну врачи, мечтали после победы устроиться работать вместе. И вот прошло совсем немного времени, а жизнь разбросала всех по городам и весям.

После беззаботных прогулок в начале сентября они вернулись домой, к будням. По ночам он писал. Тому, чтобы роман писался, мешало всё. Заботы о хлебе насущном, скудном и достававшемся трудно. Приступы депрессии. Вседневные, не кончавшиеся хлопоты. Но, когда не писалось, ему становилось еще тяжелее. Жене запомнились короткие отдохновения, вечера вдвоем. «Даниил читал вслух, я вышивала. Это называлось “мы читаем”. Как-то случайно я разыскала очень красивые разноцветные нитки – гарус, кусочек канвы и хорошие иголки. Даниил сказал, что все это принадлежало Бусеньке, Евфросинье Варфоломеевне. Он страшно обрадовался, когда я нашла эти нитки, канву и начала вышивать. Я вышила сумочку, потому что ее у меня не было»³⁹³. Он читал ей то, что писал. Читал «Преступление и наказание», «Тристана и Изольду», Мережковского, рассказы отца…

Тогда же они вместе стали бывать в консерватории. Слушали Вагнеровский цикл, потом Бетховенский. «Лоэнгрином» дирижировал Мравинский. Это запомнилось. Выросшая в музыкальной семье, Алла Александровна без музыки жить не могла.

«Так началась наша жизнь, – вспоминала она о послевоенном времени как о счастье. – Мы были очень бедны. К этому времени я уже стала членом МОСХа, но денег все равно не было. Поэтому мы не могли обвенчаться: не на что было купить кольца. <…> Расписались мы с Даниилом 4 ноября 1945 года. Важно, что мы были вместе, и, конечно, мы тогда думали, что вот еще немножко – и обвенчаемся. Обвенчались мы через двенадцать лет…»³⁹⁴

Поглощенный романом, стихов он писал немного. Одно из тех, в 1945-м написанных, – о детстве. После войны, после утрат, горьких для него размолвок с Коваленскими он все чаще вспоминал маму Лилю, дядю, свет добровского дома: «Наставников умных и спутников добрых / Ты дал мне – и каждое имя храню…» Стихи вырастали из благодарности – «За детство – крылатое, звонкое детство…» Были и встречи, напоминавшие о «звонком» детстве. Узнав, что наконец-то он женился, пришла посмотреть на Данину избранницу няня, когда-то выхватившая его из чернореченской проруби. Они не виделись с начала войны. Потом случайно встретился с Ириной Кляйне. «Как-то мы ехали в троллейбусе, перед нами, через два сиденья, сидела женщина с пышными белоснежными волосами, которыми мы с Даниилом залюбовались, – рассказывала Алла Александровна. – Когда она вышла и Даниил глянул за окно, он узнал Ирину Кляйне. “Кляйне, Кляйне!” – закричал он. “Данечка!” – Она его узнала, но троллейбус уже покатил. Кляйне была теперь Ириной Ивановной (Яновной) Запрудской». Это была совсем не та Ирина Кляйне его детства, а уверенная, благополучная жена работника МИДа, «очень советская». Но общие воспоминания волновали и ее.

6. Встречи

«…Господь дал нам вместе услышать начало колокольного звона, когда ожил голос колокола Новодевичьего монастыря в Сочельник 1946 года. Мы шли на Новодевичье кладбище, на могилу матери Даниила, когда в одно мгновение воздух наполнился этим потрясающим звуком, а прохожие, тайком поглядывая друг на друга, тихо плакали»³⁹⁵, – вспоминала Алла Александровна. После Рождества они опять собирались в Измайлово.

Мужа Миндовской в декабре 1945-го демобилизовали. Лев Михайлович Тарасов казался человеком тихим, но очень впечатлительным, болезненность подчеркивали сгорбленные плечи. Из армии, где, как и Андреев, служил в госпитале, Тарасов вернулся с нервным расстройством, мучился депрессиями. Волнуясь, молчал, курил, аккуратно держа двумя пальцами всегдашнюю «беломорину». Но внутренне сосредоточенный и твердый, верующий, производил впечатление значительное. «Кремень», говорили его знавшие. Тарасов был искусствоведом, писал стихи. Работал в издательстве «Искусство». Его независимость нравилась Андрееву. Еще с фронта он в одном из писем Валентине писал о Тарасове: «Я чувствую в нем близкого человека, никогда его не видав, – как это ни странно»³⁹⁶. Познакомившись, они подружились. Дружба стала семейной.

Поздравляя Тарасовых с Рождеством, Андреев спрашивал: «Удобно ли Вам, если мы нагрянем вечером 10 января? Если удобно – позвоните. В случае, если звонка не будет, мы будем считать, что эта комбинация, как принято выражаться, Вас “устраивает”.

Сейчас крутимся, сбиваясь с ног, с диспансером, ВТЭКом, обменом паспорта и т. п.»³⁹⁷.

Начавшийся год легкой жизни не сулил. Москва жила трудно и скудно, по карточкам. Поэтому объявленное 26 февраля понижение цен в «коммерческой торговле» – подешевели хлеб, макароны, крупы, даже папиросы на 50 процентов – сулило облегчение. Но постоянной работы у них не было. «А зарабатывать на жизнь было надо, – повествует Андреева. – И вот друг Даниила Витя Василенко договорился со своим знакомым, работавшим в Третьяковке… Фамилия сотрудника Третьяковки была Житков. Мы ужасно нуждались в деньгах. Поэтому, когда я пришла в Третьяковку и Житков меня спросил: “Что вы могли бы сделать?”, я ответила: “Да все, что угодно”.

Я имела в виду, что буду копировать что угодно, лишь бы работать. А он воспринял мои слова совершенно иначе, рассмеялся и сказал:

– Мне ваша самоуверенность мила. Хорошо. Делайте “У дверей Тамерлана” Верещагина.

О Боже! Дверь, изображенную Верещагиным, я думаю, все помнят и могут мне посочувствовать, но никто даже не подозревает, как трудно было копировать штаны двух стражей, широкие, сафьяновые, узорчатые»³⁹⁸. После Верещагина писать копию юоновского «Марта» было отдохновением.

Увидевшая его той зимой (12 февраля) баба Вава писала в дневнике: «Был сегодня Даниил. Последние три года видимся не больше двух раз в году. Но внутренняя связь, надорвавшаяся было года полтора тому назад, восстановилась в прежней, с его детских лет, живой силе и правде. Но как постарел он, бедняжка! Изнурение и опустошение – точно по безводным пустыням среди миражей прошел эти годы»³⁹⁹.

Без друзей они не жили. Редко, но забегал Василенко, появлялся, бывая в Москве, ставший главным архитектором Курска Шелякин, бывали Ивановский, Ивашев-Мусатов с женой, Лиза Сон, Ирина Арманд. Заезжали сослуживцы по госпиталю – Амуров, Цаплин. Читались свеженаписанные главы. 6 марта Андреев писал Тарасовым: «Мы очень соскучились. Но все это время болела Алла, да и сейчас мы еще не в состоянии выбраться в такое путешествие, как к Вам. Если Вы – в более подвижном состоянии, то было бы изумительно, если б Вы выбрались к нам»⁴⁰⁰. И они выбирались.

В следующий раз Андреевы поехали в Измайлово после Пасхи, 2 мая, когда зелень стала распускаться. Приезд они назвали «набегом», а день приезда «штурмом». В этот день женился брат Аллы Александровны – Юрий. Его избранница настолько не понравилась матери, Юлии Гавриловне, что свадьбу решили отметить в гостях, у Тарасовых. Все вместе прогулялись в парке, еще только готовившемся к открытию сезона, потом сели за стол, украшенный цветами и пирогом, испеченным хозяйкой.

В «Розе Мира» Андреев не один раз скажет о травмированности войной. В те годы, вспоминала его вдова, «Даниил часто задумывался, а я, естественно, всегда спрашивала: “Ты о чем?” Однажды он очень глубоко задумался, а я свое:

– Ты о чем? О чем, Заинька?

Он сказал:

– Перестань. Перестань, я о фронте»⁴⁰¹.

Фронтовые друзья не часто, обычно проездом, но появлялись в Малом Левшинском. Многие из них, как и сам Андреев, привыкнув на фронте к махорке, продолжали свертывать самокрутки. Фронтовики говорили, что с ней никакие папиросы не идут в сравнение, и «приходили в восторг, когда узнавали, что жена Андреева разрешает курить в доме и спокойно переносит махорку»⁴⁰².

Этой весной он увиделся с Татьяной Усовой. Малахиева-Мирович 20 апреля записала как важное: «Даниил – просил на коленях прощения у Тани за грубую форму, с какой отошел от ее жизни 2 года тому назад. Назвал свои письма и все поведение того периода “гнусными”. Это уже равносильно покаянию Никиты в толстовской “Власти тьмы”». И через несколько дней, 25-го: «Радость: письмо Даниила к Тане, прекрасное по искренности и силе покаянного чувства»⁴⁰³.

Он был готов к покаянию. Но Татьяна простить не могла.

7. География

Андреев всегда любил географию. В детстве старательно рисовал карты выдуманной планеты Юноны. Карты иллюстрировали описания стран – преимущественно географические. Замечательно преподавала в гимназии Репман географию Нина Васильевна Сапожникова. Ее они часто вспоминали с Мусей, Марией Самойловной Калецкой. Она, как и ее муж – Сергей Николаевич Матвеев, работала в Институте географии Академии наук. Сергею Николаевичу, бодрому, подтянутому, всегда готовому в путь, перевалило за пятьдесят. «Два – под дождем алтайской непогоды», – упомянуты они в поэме «Немереча», где перечислены ближайшие друзья. Матвеевы, рассказывает Андреева, «несколько месяцев в году проводили то на Тянь-Шане, то на Алтае, словом, в горах. Смеясь, они говорили, что по полгода проводят не только вне советской власти, но и вообще без всякой власти. Мы всегда так радовались, когда они приезжали в Москву. Это были удивительной чистоты и ума люди, веселые, с каким-то чудным, прямо-таки музыкальным звучанием, какое бывает у людей, много времени живущих среди природы, особенно в горах. Но мне кажется, что будь они другими людьми, то и с гор бы тоже приезжали не такими чистыми, глубокими и обаятельными. И вот эти друзья решили помочь Даниилу. Сергей Николаевич дал ему материалы, относящиеся к русским путешественникам. И Даниил написал маленькую книжечку – биографии нескольких русских исследователей горной Средней Азии. На ней стояли две фамилии, потому что с Даниилом никто не заключил бы договора»⁴⁰⁴.

Матвеев был кандидатом географических наук, старшим научным сотрудником Института географии. В том же 1946 году у него вышла книга «Турция» – фундаментальное физико-географическое описание Азиатской части Турции – Анатолии. Над ним Матвеев работал долго, использовав все доступные источники. После ареста доскональное знание Турции выйдет ему боком. По воле следствия он получит роль организатора подготовки побега «террористической группы» Андреева через советско-турецкую границу.

В книжке «Замечательные исследователи горной Средней Азии» – четыре кратких биографических очерка. Их герои – Семенов-Тян-Шанский, Северцов, Федченко, Мушкетов – выдающиеся ученые, самоотверженные, значительные люди. Все они оставили столь обширные труды, тома описаний и мемуаров (даже не доживший до тридцати Федченко, чье «Путешествие в Туркестан» опубликовано в пяти томах «Известий Общества любителей естествознания»), что без помощи Матвеева на их изучение ушли бы годы. Андреев увлекся судьбами русских путешественников. Его интересовали подробности знакомства Семенова с Достоевским, он возмущался позитивистским пылом Северцова, пропагандировавшего дарвинизм. Но времени недоставало, выдуманные герои, с каждым из которых он проживал часть своей жизни, теснили исторических, и книга получилась не блестящей. Но в Географиздате книгой остались довольны. Новый автор, не географ, но владеющий словом образованный литератор, сын знаменитого когда-то писателя, всех устраивал. Книга «Замечательные исследователи горной Средней Азии» в серии «Русские путешественники» вышла в сентябре, а он уже работал над новой книгой для той же серии. Теперь договор заключили с ним одним.

Уже после его ареста, в майском номере журнала «Наука и жизнь», появилась рецензия. Вполне положительная. «Книга написана очень увлекательно. <…> Здесь в общедоступной форме можно найти изложение главнейших теоретических трудов и достижений путешественников по Средней Азии»⁴⁰⁵.

Матвеев радовался успеху книги, тому, что помог друзьям. Чем их бескорыстная дружба чревата, никто предугадать не мог. «Сережу Матвеева мы погубили, – признавалась Алла Александровна. – Его арестовали по нашему делу. Оснований для ареста не было ровно никаких. Он получил срок и погиб от прободения язвы на каком-то этапе, кажется, его везли с лагпункта в больницу…»⁴⁰⁶

Чудом уцелели другие их друзья, тоже географы и путешественники – Авсюки – «Григорий Александрович и Маргарита Ивановна, которую звали Гулей, – вспоминала о них Алла Александровна. – По большим праздникам они приходили к Коваленским вчетвером, и мы к ним присоединялись. <…> Григорий Александрович был специалистом по ледникам, потом он, насколько я знаю, участвовал в первых антарктических экспедициях. Даниил был прямо без ума от него, в полном восторге от всего облика этого человека». Авсюки «рассказывали о горах, эти рассказы можно было слушать бесконечно»⁴⁰⁷.

В катастрофическом 1947-м, когда следователи настоятельно выспрашивали и об Авсюках и Андреев «лез из кожи», чтобы друзья не попали на Лубянку – «в Арктиду», Авсюк – крупный ученый, позднее академик – вступил в партию. Это казалось необходимым, чтобы спокойно заниматься наукой, и, может быть, помогло уцелеть, избежать «Арктиды».

8. Задонск

В июле 1946 года Андреевы вместе с Бружесами отправились на отдых в Задонск. Уезжали с Павелецкого вокзала, еле втиснувшись в грязный вагон, ехали долго, с частыми остановками – послевоенные поезда ходили плохо.

Задонск – южнорусский городок на левом берегу Дона при впадении в него почти пересохшей речушки Тёшевки – был не больше Трубчевска и одно время тоже входил в Орловскую область. Когда-то известный как «Русский Иерусалим», Задонск гордился монументальными храмами, четырьмя монастырями, а главное – святителем Тихоном Задонским. «Многие ли знают о Тихоне Задонском?» – спрашивал в «Дневнике писателя» Достоевский. В то послевоенное лето в разоренном Задонске еще находились жители, знавшие о Тихоне, помнившие о многолюдстве монастырей и благовесте пятиглавых соборов. Но знаменитый Рождество-Богородицкий монастырь лежал в запустении, занятый овощесушильным заводом. Правда, в нем уцелел белый Владимирский собор, и с его паперти открывались слепящие степные дали. Неподалеку, в Тюнинском монастыре, разместилась МТС.

Андреев так описывал друзьям житье в Задонске: «Перед глазами следующее: открытое окошко с геранью, за ним – уличка и сады, а дальше – даль по ту сторону Дона, с деревенькой и лесами. Лесами – увы – недоступными, ибо самочувствие наше не позволяет сделать ни одной настоящей прогулки. Это тем более досадно, что погода благоприятствует: много солнца. В результате за три недели осмотрели лишь ближайшие окрестности: интересный полуразрушенный монастырь, берега реки и недалекие, покрытые лесом холмы с живописными обрывами. Купаемся на мелком месте и развлекаемся по вечерам возможными petits jeux⁴⁰⁸ с Бружесами, – начиная с блошек и кончая подкидным дураком. Мои занятия немецким идут крайне туго. Аликова живопись – гораздо успешнее. Собраны материалы для трех больших картин, кот<орые> она собирается писать в Москве. Вообще ее состояние получше, даже потолстела чуточку.

Мозги спят непробудным сном, – даже это письмо оказалось для отупевшей головы предприятием почти непосильным. Что-то зловещее! Как буду я осенью справляться с географическими книгами, не говоря уж о более серьезных задачах – одному Богу известно»⁴⁰⁹.

Похожее впечатление от задонского отдыха в 1936 году осталось у жены Мандельштама: «…Мы прожили около шести недель на верховьях Дона, радуясь и ни о чем не думая»⁴¹⁰, пока радио не напомнило о новых процессах.

Алла Александровна вспоминала об этом лете идиллически. «Мы поехали <…> в Задонск всей семьей: мама с папой, мы с Даниилом и мой младший брат Юра с молодой женой Маргаритой. Жили на окраине Задонска, где мама сняла чистые беленькие комнатки. Мама хозяйничала, готовила какие-то вкусные вещи. Папа, как всегда, добрый и немногословный, был центром притяжения для всех. Очень юная Маргарита и такой же мальчишка Юра ходили в каком-то растерянно-городском виде, она в красивом платье, в туфельках на высоченных каблуках и с красным зонтиком. А мы с Даниилом, как обычно – он в выцветшей гимнастерке, я в задрипанном сарафане, оба босые, с непокрытыми головами, – часами бродили по задонской степи. Солнце нам было только в радость, и чем больше, тем лучше. Все вместе мы ходили на Дон, очень любили купаться ночью. Дон был действительно тихий, во всяком случае в Задонске, в нем совсем не чувствовалось течение и изумительно отражались звезды. Мы входили в звездную воду.

Я ухитрилась покалечиться – засадить в ногу целую щепку. Папа ее вытащил, перевязал, но несколько дней я не могла ходить. Первую ночь от боли я не спала, и Даня читал мне вслух всю ночь. Потом они с папой, передавая меня с рук на руки через забор, выносили под тенистое дерево, и там произошла забавная сцена. Даниил рассказывал мне план продолжения “Странников ночи”. Война должна была быть и в романе. Один из самых близких Даниилу героев поэт Олег Горбов – одна из проекций его самого – с фронта возвращается слепым. Боже, как я плакала. Как плакала! <…>

И еще воспоминание. В Задонске было довольно много детей, одинаково одетых, которые всегда держались вместе. Нас удивляло, что эти дети были очень приветливы, никогда не хулиганили, были ласковы с животными. Мы узнали, что они из детского дома для сирот военного времени, все потерявших. Отчего эти дети были такими хорошими, не знаю: страшное ли несчастье, которое они пережили, а может, так счастливо сложилась судьба, что нашлись воспитатели, которые отнеслись к ним как к родным. Мы были поражены поведением детей и вообще всем их душевным обликом. Для Даниила это была еще одна подсказка, подтверждавшая давнюю мечту, которая так и прошла через всю его жизнь и не осуществилась: основать школу для этически одаренных детей, где их будут не просто учить что-то читать и что-то делать, а воспитывать из них тех, кого в “Розе Мира” он называет “человеком облагороженного образа”»⁴¹¹.

Здесь, в Задонске, наверное, он и написал стихотворение о детстве: «Ударив мячик биткою, дать сразу гону, гону, / Канавы перескакивая, вихрем, прямиком, / Подпрыгнуть, если целятся, – и дальше, дальше, к кону…»

Больше всего удовольствия ему доставляли купания в Дону. О них он вспоминал в тюрьме, называя «психофизическим» наслаждением. Сохранившийся в черновых тюремных тетрадях отрывок отзывается безмятежностью этого лета:

 
Тополя пирамидальные
Прячут белый тихий дом.
Степь в росе и тучи дальние
Оторочены дождем.
Есть в нем и такие строки:
Ржанье конское!
Степь задонская…