Текст книги "Даниил Андреев"

6. Письмо в ЦК

Рассказами Фумико Хаяси Андреев надеялся заняться в Доме творчества писателей в Малеевке, куда они приехали 14 января 1958 года. Путевку ему дали как сыну Леонида Андреева. Алла Александровна в Малеевку отправилась сразу же после снятия швов, чуть ли не из самой больницы, и первые дни по приезде лежала в постели. Потом поднялась и даже ходила на этюды. «Конечно, нас разглядывали: сын Леонида Андреева!.. Вышел из тюрьмы… – вспоминала она малеевские недели. – И все с изумлением смотрели, как я бегала зимой на этюды. Почти десять лет я прожила без живописи и теперь не могла остановиться. С нами вместе жил в Малеевке кто-то из Кукрыниксов, и он мне сказал: “Видно, до чего же Вы по живописи изголодались!”

С Малеевкой связано несколько забавных эпизодов.

Даниил там читал свою поэму “Рух”. На чтение к нам в комнату пришло человека четыре, из которых я помню только чью-то жену, тоже писательницу. Кто-то из них очень смешно отреагировал:

– Позвольте, это что… монархическая вещь?

Даниил ответил:

– Нет, это русская вещь.

Неожиданный переполох в писательской среде вызвало Данино хождение босиком. Он очень любил ходить босиком по снегу. Даже в тюрьме ему это разрешали. В Малеевке в те дни, когда Даниил чувствовал себя лучше, мы уходили подальше в лес, чтобы никто не видел, как он разувается.

Однажды в конце прогулки, когда Даниил уже обулся, недалеко от малеевского дома, выяснилось, что мы что-то потеряли. Я вернулась в лес, потом той же дорогой пошла обратно и вижу: стоит группа писателей, человек шесть, носами вниз: что-то разглядывают. Что же? Следы босых ног на снегу! Совершенно обмерев, прохожу мимо, а они серьезно рассуждают.

– В чем дело? Кто мог ходить по снегу босиком?

Наконец один из них догадывается:

– Знаете что? Кто-то пишет о войне, о гитлеровских пытках, о том, как водили на казнь босиком. Он хотел это прочувствовать сам, разулся и прошел!»⁷⁰²

От добропорядочных членов Союза писателей Андреев отличался, как марсианин. Худое индусское лицо, выражение нездешности, «босикомохождение», поэтическая симфония со святорусским синклитом, уицраором и демонами. А кроме того, он курил махорку, которую курить в Доме творчества было немыслимо, рассказывала Алла Александровна. «Что делать? В то время продавались пустые гильзы. Я их покупала, а Даниил набивал махоркой и складывал в коробку от дорогих сигарет. И вот мы сидим в холле вдвоем. Даниил курит махорочную “сигарету”. Мимо проходят какие-то писательские дамы, и я слышу, как одна говорит другой: “Какой прекрасный табак!”»⁷⁰³

Из Малеевки Андреев прежде всего написал Шульгину, адрес которого наконец-то удалось узнать. Письмо начиналось с вопроса: «В чем Вы нуждаетесь?»

Малеевка показалась ему райским уголком, где все создано для творчества. Он писал Татьяне Морозовой о «райской жизни»:

«Встаем часов в 9; сперва – всякие туалеты, завтрак и пр., потом идем на процедуры и на прогулку, причем Алла – с этюдником, а я – с пустыми руками. Она находит где-нибудь живописное местечко и располагается там со своим художническим скарбом, а я разуваюсь и ухожу бродить по лесу. Места здесь дивные, но санаторий с трех сторон, как подковой, окружен маленькой речкой, протекающей по очень глубокому оврагу. Это очень красиво и мило, тем более что склоны оврага поросли лесом, но с моим сердцем я предпочел бы более плоскую местность. Гуляю я минут 40, после чего иду работать. В третьем часу – обед, потом опять работа – до ужина. Перед ужином опять прогулка. После ужина, по большей части, смотрим кино. Видели несколько хороших фильмов: “Искусство друзей” (о фестивале), “Фанфан-Тюльпан” и в особенности итальянский фильм “Вор и полицейский”: изумительная картина!

Читать – не хватает времени. За 11 дней я успел только перечитать “Князя Серебряного”, случайно попавшегося в здешней библиотеке.

Кормят очень хорошо. Мы стараемся съедать все, что дают, но это не всегда удается. <…>

Публика здесь (как и персонал) – вежливая, – вечные улыбки и раскланивания, – но малоинтересная. Из “знаменитостей” – Кукрыниксы, ленинградская писательница Марич, обогатившая нашу литературу беспомощным романом “Северное сияние”, и один известный кинооператор»⁷⁰⁴.

Читая здесь поэму, он не мог не почувствовать настороженное отношение и не задуматься о том, что мнение «Даниил Андреев пишет монархические вещи» может мгновенно дойти до «органов». И хотя времена изменились, стали издавать Достоевского и Леонида Андреева, можно, пусть вполголоса, говорить о Пильняке, Клюеве и Мандельштаме, новое «дело» реально. Второго ареста они не переживут, все написанное последует за «Странниками ночи» в казенные печи. А лубянские тени, кружившие в Малом Левшинском переулке, возможно, уже кружат и в Ащеуловом.

«Даниил требовал, чтобы я уничтожала все письма, которые мы получаем, – признавалась Алла Александровна. – Он говорил: “Если заберут еще раз, не хочу, чтобы хоть один человек попал с нами. Ты понимаешь, что одно письмо от твоей подруги может стоить ей второго срока?! Все жги! Все уничтожай! Нам никто не пишет. С нами никто не связан. Вот кто-то заходит из москвичей, приносит картошку, деньги – и все”.

Как потом оказалось, Даниил был прав. Недолгое время, пока мы жили в Ащеуловом переулке и он мог еще ходить, у нас бывала Аллочка, милая молодая девушка, <…> жившая неподалеку. Поздними вечерами она выводила Даниила на прогулки. В темноте он мог гулять босиком. Аллочку начали вызывать в ГБ с расспросами о нас. Она тогда ничего нам не сказала, просто потихоньку отошла, перестала у нас бывать и рассказала мне об этом много лет спустя.

Даниил требовал, чтобы я никому не говорила о том, что он пишет, особенно о “Розе Мира”»⁷⁰⁵.

По свидетельству Чукова, рукописи самых крамольных стихотворений Андреев уничтожал. Но крамольным казалось чуть ли не все написанное.

Он решил хоть как-то обезопасить себя. По возвращении из Малеевки написал письмо в ЦК КПСС и отправил туда, кроме прочитанного писателям «Руха», рукописи поэм «Гибель Грозного», «Немереча», «Навна», циклов «Святые камни», «Зеленая пойма», «Босиком», «Древняя память», «Лирика» и «Миры просветления». Выбор продуман: «Симфония городского дня» или «У демонов возмездия» стали бы самодоносом. Продумано и письмо:

«Я обращаюсь в ЦК КПСС со столь необычным делом, что должен сопроводить свои рукописи, об ознакомлении с которыми прошу ЦК, письмом, излагающим причины такого обращения.

Почти вся моя сознательная жизнь была связана с литературным творчеством. Я был художником-оформителем, позднее написал для Географического издательства две научно-популярные книги, а в настоящее время редактирую сборник рассказов, переведенных с японского. Но всегда, параллельно с этой работой, я занимался художественной литературой. При этом я писал так, как мог, и то, что мог, не сообразуясь с конъюнктурой, и о печатании своих вещей я долгое время не задумывался, так как не считал их доведенными до надлежащего художественного уровня.

В 1947 году я был арестован, а все рукописи мои сожжены. После 10 лет тюремного заключения я был освобожден и реабилитирован.

Среди моих погибших рукописей было несколько тетрадей с лирическими стихотворениями и поэмами и большой роман, над которым я работал много лет. Восстановить эту вещь, конечно, невозможно: память не может хранить столько времени такой объемистый материал. Некоторую часть погибших стихотворений я восстановил по памяти еще в тюрьме и доработал их. Их снова у меня отбирали и уничтожали – или просто теряли, – я их снова восстанавливал и, кроме того, писал новые вещи. В условиях тюремного режима, созданного Берия и его сообщниками, некоторые из этих вещей тоже погибли.

Кроме черновиков и набросков у меня сейчас имеется ряд рукописей, приведенных в доступный для прочтения вид. Копии наиболее законченных из этих вещей я представляю в Центральный Комитет вместе с этим письмом, надеясь, что с моими вещами ознакомится кто-либо из ответственных работников ЦК. При этом, однако, надо иметь в виду, что некоторые из моих вещей (поэмы “Гибель Грозного”, “Рух”, “Навна” и др.) со временем должны войти как составные части в большую книгу. По форме она будет представлять собой поэтический ансамбль, а тематика ее связана с проблемами становления русской культуры и общественности.

Поэтому перечисленные поэмы следует рассматривать не как замкнутые в себе, автономные произведения, а скорее как звенья в единой цепи, хотя эта цепь – будущий поэтический ансамбль – еще весьма далека от завершения.

Причина моей просьбы об ознакомлении Центрального Комитета с моими работами – то фальшивое и психологически невыносимое положение, в котором я нахожусь.

Я не могу забыть, что в 1947 году на основе моего уничтоженного, к сожалению, романа было выстроено абсурдное обвинение, стоившее многих исковерканных лет мне и целому ряду людей, виновных в том, что они знали кое-что из написанного мною. Двум из моих близких эта история стоила жизни. Этот факт никогда не сможет стереться из моей памяти. Я вышел из тюрьмы больным, с совершенно расшатанной нервной системой. И хотя я вполне отдаю себе отчет в благотворных переменах, происшедших за эти годы, и в строгом соблюдении законности, отличающем теперь деятельность органов Госбезопасности, но травмированность пережитым часто вызывает в душе беспокойство и тревогу: неужели когда-нибудь смогут возобновиться слежка и травля: “А что это пишет у себя ‘тайком’ Даниил Андреев”.

“Тайком” я не пишу ничего. Но я теряюсь: имею ли я право читать свои вещи, до публикации большинства которых дело дойдет нескоро, хотя бы самому ограниченному кругу слушателей – людям, причастным литературе и чей критический разбор был бы мне нужен и полезен. Больше того, – я даже не понимаю, что я должен отвечать на естественные вопросы окружающих: пишу ли я, и если – да, то что пишу.

Вряд ли нужно объяснять, что жить, не разговаривая с людьми и скрывая буквально от всех свое творчество, – не только тяжело, но и невыносимо. Это и вредно, – во всяком случае, для автора и для его творчества.

Этим и объясняется моя просьба к ЦК – ознакомиться хотя бы с основными моими поэтическими произведениями».

Письмо он отправил 12 февраля, а 26-го его вызвали в ЦК. На другой день он писал Ракову: «Разговор велся в самом благожелательном тоне. Мне было указано, что нет никаких оснований мне “таиться” с теми фрагментами большой книги, которую я давно начал, окончу, вероятно, года через два-три. Печатать отрывки, вроде “Грозного” или “Руха” – не стоит, пока книга не закончена, но не нужно и вредно избегать ознакомления с этими вещами тех литературных кругов, где я могу встретить товарищеский разбор и серьезную квалифицированную критику. Должен признаться, что эта беседа сняла с моей души порядочный груз».

Другим грузом стала болезнь жены. После возвращения из Малеевки они узнали, что удаленная опухоль – раковое образование. Началась рентгенотерапия, и она две недели ездила на другой конец Москвы на процедуры, а возвращаясь, ложилась без сил.

Дела с получением комнаты не двигались. Множество реабилитированных, получивших бумагу, что их безвинно и бессудно держали в лагерях и тюрьмах, толкались по приемным, стояли в очередях, писали заявления. Для маломальского восстановления справедливости требовались влиятельные ходатайства, связи, начальственные звонки. 31 марта они отправили заявление «В президиум сессии Верховного Совета СССР пятого созыва», в нем писали: «Состояние здоровья лишает нас возможности с необходимой энергией настаивать в Райжилотделе на немедленном предоставлении полагающейся нам по закону жилплощади».

Денег – не хватало. «Живем фактически в долг, причем без сколько-нибудь четких надежд, на что и как вылезем из этой трясины. Пока что погружаемся в нее глубже и глубже», – писал Андреев Гудзенко и жаловался на неудачу с японскими рассказами: «Абсолютно не понимаю, кому и для чего нужен их перевод на русский. Работа скучная, поглощающая много времени, оплачиваемая весьма скупо, а временами противная.

Опора – только внутри себя. Внешние тяготы жизни остаются тяготами, но я далек от тенденции придавать этим трудностям космическое значение. Есть внутреннее пространство, есть страны души, куда не могут долететь никакие мутные брызги внешней жизни»⁷⁰⁶.

7. Больница

Весной началось обострение стенокардии и атеросклероза, и 16 марта он слег. В одной комнатке оказалось двое больных. Ему запретили двигаться, заниматься рекомендовали не больше часа в день. Жена после рентгенотерапии лечилась от ожога и еле ходила. Выручали друзья и неутомимая Юлия Гавриловна. Японские рассказы измотали, он жил надеждой к 1 мая сдать в издательство законченные четыре рассказа – отработанный аванс и, если возможно, расторгнуть договор. Воодушевляло, что их денежные дела неожиданно поправились.

Через Союз писателей удалось выхлопотать Даниилу Андрееву, как сыну Леонида Андреева, персональную пенсию. А еще, несмотря на то, что право наследования истекло, получить гонорар за отцовскую книжку рассказов, правда, совсем небольшую. С 1956 года после многолетних перерывов Леонида Андреева стали издавать все чаще. «Очень многое делала для нас Шурочка, первая Данина жена. А по инстанциям ходила я, – свидетельствует Алла Александровна. – Мы получили деньги весной 58-го года, сорок тысяч. Их хватило на последний год жизни Даниила»⁷⁰⁷. Пенсию назначили – 900 рублей.

Получив деньги, Андреев отправил 300 рублей матери Слушкина, чтобы она могла съездить к сыну, 200 – жене Гудзенко. Он не забывал ни о ком. Просил Чуковского помочь Шульгину вернуть конфискованные рукописи романа «Чудесные приключения князя Воронецкого» (они были сожжены по указанию начальника тюремного управления МВД еще в 1948-м), и тот написал Ворошилову⁷⁰⁸. Правда, письмо, пересланное в КГБ, осталось без ответа.

С середины апреля Андреев опять оказался в Институте терапии. «Обстановка здесь сносная, но мне так опостылела всякая казенщина (вспомним Владимир), что я жду не дождусь дня, когда меня отсюда выпишут, – писал он Ракову, его понимавшему, тот и сам, попав в больницу, соседей по палате называл сокамерниками, – Алла Ал<ександровна> навещает меня через день и через силу. <…> Меня же пичкают всякими медикаментами, колют в вены и мускулы (хотя, казалось бы, таковых уже не осталось), и мало-помалу я начинаю вставать с одра»⁷⁰⁹.

Алла Александровна не только навещала мужа, но и неутомимо, стиснув зубы, выхлопатывала комнату. Добилась резолюции председателя Президиума Верховного Совета Шверника, организовала ходатайство Союза писателей, подписанное Сурковым и Леоновым, относила заявление за заявлением в нервно-психиатрический диспансер, в райсобес, начальнику районного жилищного отдела, председателю райисполкома.

Уже в больнице Андреев получил ответ из журнала «Знамя», куда отнес в начале марта стихотворения из сборника «Босиком». Поэт Константин Левин, сам не избалованный печатанием, в отзыве многое отметил точно: «Странное впечатление производят стихи Даниила Андреева. С одной стороны, нисколько не сомневаешься в том, что перед тобой по-настоящему талантливый поэт, и удивляешься тому, что никогда не встречал в печати это имя». С другой, рецензент, процитировав: «Моя веселая заповедь: / Обувь возненавидь!» – высказывал удивление, что «больно уж настойчиво возвращается Андреев к “вопросу об обуви”». Взглянувший лишь на фрагменты, обрывки его «поэтического ансамбля», он не мог воспринять их как целое и увидел в призыве к «общению с природой» «оттенок преувеличенности». Сопровождавшее отзыв Левина письмо завотделом поэзии Дмитриевой отказывало вежливо, с недвусмысленными подчеркиваниями: «невозможны стихи без визы времени», «необходимо пополнить сборник новыми сегодняшними стихами». «Как и следовало ожидать, из моих попыток в этом направлении ничего не получается, – констатировал Андреев, понимавший, что время его стихам не пришло, что он вестник – иного дня. – А что я им еще покажу? “Грозного”? “Рух”? “Навну”?»⁷¹⁰ На последующее письмо в редакцию Дмитриева ответила еще определеннее: «Журналу нужна поэзия с четким пульсом времени, актуальная и поэтически, и политически».

В больнице было тихо, покойно. Он любил глядеть в большое окно, на ветки раскидистого клена, которые неприметно стали набухать почками, а перед его выпиской зазеленели. Здоровье за два с лишним месяца лежания и лечения улучшилось ненамного: «Если и встаю, то на самое малое время, и не для того, чтобы ходить, а чтобы сидеть, – жаловался он Тарасовым, мечтая еще раз побывать у них в Измайлове. – А всего хуже то, что столь же ограничен я сейчас в своих возможностях работать и – что еще глупее – общаться с людьми. Врачи требуют, чтобы я возможно меньше разговаривал. <…>

И все-таки месяц, проведенный в больнице, принес некоторое улучшение. Через недельку меня, кажется, выпишут…»⁷¹¹

8. Плаванье

Когда-то их венчание задержало отсутствие колец, потом арест. Теперь наконец кольца, «самые дешевые, тоненькие», куплены, на 4 июня назначено венчание. В шаферы пригласили Бориса Чукова, в дружки – дочь Татьяны Морозовой Веру.

Чуков описал день венчания: «В означенный час я вручил А. А. в Ащеуловом переулке огромную охапку выращенных моей мамой тюльпанов. А. А. была в белом подвенечном платье. Д. Л. и А. А. отправились в церковь Ризоположения на Донской улице, согласно древнему обычаю, разными путями. Д. Л. и я прошли из Ащеулова до тогда еще не снесенной Тургеневской библиотеки пешком и сели в стоявший ЗИМ (такси на стоянке не было). В машине Д. Л. мне сказал, что накануне они исповедовались и причащались, и после каждого посещения церкви сердечные боли, которые не оставляли обычно его в покое, сразу же на некоторое время проходят»⁷¹². Чуков замечает, что, когда они ехали в храм, Даниил Леонидович попросил водителя выбрать такой маршрут, чтобы не проезжать мимо здания КГБ…

Храм конца XVII века был нарядным и тихим. Венчал протоиерей Николай Голубцов. Старый знакомый Малахиевой-Мирович и Веселовской, а значит, и Андреева. «Низким контральто замещала хоровое пение дьяконица, Вера и я держали тяжелые венцы над головами брачующихся. Более никого на венчании не было, – повествует Чуков. – По завершении венчания я побежал за такси и наткнулся на стоявший рядом все тот же ЗИМ, на котором мы вчетвером отправились обратно в Ащеулов переулок». Мнительному шаферу даже показалось, что дождавшийся обвенчанных автомобиль подослан вездесущей Лубянкой.

Вернувшись, «сели за крохотный обеденный стол, – вспоминает Чуков подробности. – Скудная еда – что – не помню. Кубинского рома в пол-литровой бутылке едва хватило на четыре рюмки. Да и рюмок не было: разрозненные чашки и граненый стакан. Чтобы придать всем бодрости, Д. Л. обратил наше с Верой внимание на фигурку туземца в речной пироге с цветастой бутылочной этикетки»⁷¹³.

Какие бы «еретические» картины ни изображал Даниил Андреев в «Розе Мира», к православной церкви он относился с благоговением. И венчание для них стало таинством особенным, осенив и вместе пережитое, и грядущее, и вечное церковным светом. Об этом написала Алла Александровна: «Мы предстали пред Господом для венчания, уже пережив все: и десять лет дружбы, и войну, и тюрьму, десятилетнюю разлуку, встречу после разлуки, осознанное единомыслие, потому что я всегда была рядом и понимала, с кем я рядом. Поэтому наше венчание было настоящей клятвой перед Богом»⁷¹⁴.

Через день они отправились в свадебное путешествие. Провожали их несколько друзей. Татьяна Морозова принесла букетик ландышей. Пароход «Помяловский» по маршруту Москва – Уфа отплывал из Южного порта, отсюда же они плыли в Копаново. Рейс – по Москве-реке, Оке, Волге, Каме, Белой и обратно.

Подплывая к Уфе, он писал Татьяне Морозовой:

«Плывем… плывем!.. плывем!!!

Большую часть времени стоит чудесная, солнечная, даже жаркая погода, хотя были и ненастные дни. Берега сказочной красоты. Такой красоты, что мы не в состоянии ни читать, ни писать, ни работать, а только смотрим по сторонам, стараясь впитать это великолепие. Неинтересен был только первый отрезок пути – до Шилова. Волга грандиозна, Кама сурова и великолепна, а Белая так прелестна, что в любом месте хочется остановиться и пожить там. К сожалению, это невозможно прежде всего потому, что нечем питаться. В смысле продуктов пристани так пусты, будто здесь прошел Мамай.

Из городов нам понравились Касимов, Муром и в особенности Горький. Совершенно разочаровала Казань. А дальше идут не города, а жалкие дыры. Исключение составляет, кажется, только Уфа.

Питание на пароходе очень неважное и безумно дорогое. Живем не то что впроголодь, но, во всяком случае, недоедаем. Жалеем, что пренебрегли мудрыми советами и мало взяли из Москвы.

Другое несчастие – радио. Часть пассажиров против него, часть индифферентна, а команде скучно стоять на вахте в тишине. Поэтому значительную часть времени мы едем, оглашая речные просторы какофонией»⁷¹⁵.

Уфа исключением не стала: «Местоположение ее изумительное, но город сам по себе малоинтересен; великолепная Белая загажена нефтью и мазутом. Есть хороший музей с картинами Нестерова, Левитана, Поленова, Головина и с небольшой, но, по-моему, очень ценной коллекцией икон»⁷¹⁶, – писал он уже после Уфы Грузинской, тете Шуре, первой незабвенной учительнице. В Уфе пробыли две ночи и день, оказавшийся занятым добыванием обратных билетов, запасанием продуктов.

В плавание они познакомились и подружились с Ириной Владимировной Бошко, учительницей литературы из Киева. Андреев читал ей стихи. Довоенный ученик Бошко поэт Наум Коржавин в мемуарах называет ее порядочнейшим и тонким человеком из «старинной интеллигентной семьи»⁷¹⁷.

Собираясь в дорогу, рассчитывали поработать: взяли и пишущую машинку, и этюдник. Но на машинке писались главным образом письма, а Алла Александровна сумела сделать лишь несколько небольших этюдов темперой. Чаще всего они с восторгом глядели по сторонам, переходили с борта на борт, стараясь увидеть как можно больше.

В письме брату он так описал плавание: «Необозримые заливные луга сменялись песчаными обрывами, белыми утесами, лесистыми горами и красными кручами. Возникали и исчезали старинные города с дивными церквами, большие речные порты с кипучей жизнью, деревушки на гребнях холмов или на зеленых полянах, и всюду хотелось остановиться, поваляться по этой мягкой траве, пожить среди этого народа. Горький, Уфа, Казань, Кострома, Ярославль, Углич – сейчас все эти картины кажутся уже прекрасным сном. Особенно пленил нас Ярославль – тихий, с тенистыми бульварами, изумительной архитектурой, необыкновенно индивидуальными, полными очарования улицами – чистый, заботливо содержимый, насыщенный историческими воспоминаниями и в то же время живущий всей полнотой жизни. А какие храмы 15—17-го века! Когда подплываешь к нему с востока, он возникает во всей своей русской красоте, как чарующая сказка, как Китеж»⁷¹⁸.

Впечатлило утро у Ярославля. «Если рано утром снизу подплывать к Ярославлю, то первое, что видишь, – это дивные ярославские храмы. Так как они стоят на высоком берегу реки, а утром от воды поднимается туман, то кажется, что храмы эти появляются в небе, прекрасные, белые, совершенно неземные. Чтобы увидеть это, нужно подниматься к Ярославлю по Волге снизу и обязательно очень рано утром. Оба мы радостно замерли и долго молча сидели, пока не миновали это чудо»⁷¹⁹, – вспоминала Алла Александровна.

В то утро и явился замысел предпоследней главы «Русских богов» – «Плаванье к Небесному Кремлю». Плаванье по русским рекам мимо небольших пристаней и молчаливых деревень, мимо заливных лугов и сосновых лесов на высоких берегах, мимо древних волжских городов – Углича, Ярославля, Костромы и тех, что на Оке, Каме и Белой, на Днепре… Мимо Трубчевска и Новгорода-Северского по Десне… Там должны были струиться и совсем малые речки, такие как Нерусса и Навля… Их течение вместе с течением поэмы выводило речную Русь к Небесному Кремлю – средоточию Небесной России. Позже Ирине Бошко он писал в Киев о замысле поэмы: «Реализма в ней будет очень мало, а во второй половине он и вовсе заместится фантастикой – лучше сказать – метаисторией и трансфизикой. Только в начале предполагаются кое-какие приятные ландшафты, похожие на то, что все мы видели по берегам»⁷²⁰.

А заключительная глава поэтического ансамбля – поэма «Солнечная Симфония» – должна была ввести Русь во Всечеловеческое Братство и Всемирную Церковь.