Текст книги "Даниил Андреев"

10. Письма 1933 года

Следующий год принес худые вести из Трубчевска. Туда дошел голодомор. Весной пришла большая вода, летом зарядили дожди. «Что посеяли – всё отмякло», – говорили деревенские, голодавшие и умиравшие. «В Трубчевск мне в этом году уехать, видимо, не удастся, – писал он в апреле Рейнфельд. – Оттуда приходят ужасающие письма, там жестокий голод. Семья из 5 человек живет на 100 р. в месяц, в то время как хлеб стоит 120 р. пуд. Люди не видят всю зиму не только хлеба, но даже картошки. В день варится 5 бураков (по бураку на каждого) – и это всё. А ведь там дети! Удалось тут организовать регулярную отправку посылок, но это, конечно, кустарщина, да и не знаю, долго ли мне удастся продолжать в том же духе…»²¹⁷ Посылки посылал голодающим не только он. Той же весной в доме Киселевых на Зубовском бульваре, куда изредка заходил Даниил, на обеденном столе раскладывалась груда мешочков, пакетов, кульков, а на стульях стояли ящики для посылок. «Мелитина Григорьевна (мать), Зоя и Катя деловито упаковывают продукты – отправляют одиннадцать посылок на Украину»²¹⁸. А газеты в эти апрельские дни, когда он беспокоился о трубчевских друзьях, восхищались подвигом летчиков, спасших челюскинцев. О голоде помалкивали.

Семье Левенков приходилось туго. Старшие дети жили самостоятельно, но младшие еще ходили в школу, а главному кормильцу, Протасию Пантелеевичу, было уже под шестьдесят. В трудах и заботах, он держался бодро, приговаривал: «Когда тебя припечет, тогда вволю нафилософствуешься». Философствовать приходилось частенько. Зарабатывал он после революции не только преподаванием, но и тем, что писал портреты вождей: спрос на них возрастал, некоторые лица менялись – Троцкого и Бухарина сменили Молотов и Каганович. Как-то получил за очередной ленинский портрет фунт пшена и две иссохших тарани, в голодное время это считалось заработком.

Даниил не смог поехать не только в Трубчевск, но и в Ленинград. Евгении Рейнфельд он доверительно писал:

«Вот опять идет весна, и опять дух непокоя заставляет по ночам путешествовать… по атласу, – за невозможностью лучшего. Целыми часами сижу над картами Индии, Индокитая, Малайского архипелага. Кстати, Женя, почему мы, русские, создавшие такой великолепный язык, так осрамились с названиями и именами? Посмотрите на Запад: Нюрнберг… Равенна… Рио-Жанейро… Руан… – Оглянешься на Восток: Гвалиор… Рангун… Айрэнг-Даланг, Бенарес… А у нас: Рыльск! Скотопригоньевск! Вокса!! Икша!!! В чем же дело?! Из каждого названия глядит хулигански ухмыляющаяся, хамская рожа. Или я необъективен и слишком уж поддался отвращению, которое так долго росло и так заботливо вскармливалось прелестями окружающей обстановки?

Идут нескончаемые будни. Пишу книжку для Энергоиздата: серия биографий (для юношества) ряда выдающихся ученых и изобретателей, начиная с Архимеда. Это было бы интересно, если бы дано было время (и задание) писать серьезно, основательно изучая эпохи и личности. Но мне дано время только до 1 июля, а книжка в 6 листов; к тому же материалов мало и доставать их трудно. <…>

С деньгами туго, поэтому приходится брать и работу диаграммно-чертежного характера. Ею загружены вечера и читать почти не хватает времени. Но все же прочел недавно очень интересную книгу, одного из крупнейших современных астрономов сэра Джемса Джинса “Вселенная вокруг нас”. Это описание вселенной с точки зрения последних научных теорий. Страшно интересно!

<…> На лето поеду, кажется, под Москву, в Калистово (недалеко от Хотьково) – там будет жить Нелли Леонова (Вы ее немного знаете) и зовет к себе погостить июль»²¹⁹.

Переписка с Рейнфельд была ему интересна не столько общими воспоминаниями, сколько интересами. Она занялась арабским языком, и он спрашивает, ссылаясь на недоумение Коваленского: «Почему Вы взяли именно арабский, а не персидский или санскрит?»²²⁰ (Рейнфельд потом окончила иранское отделение ЛГУ и преподавала как раз персидский язык.) Их объединяла тяга к тайнам Востока. Этими тайнами, как и любовью к восточным языкам, ее навсегда увлек Федор Ростопчин (был ли с ним знаком Андреев – неизвестно). Именно ей он подробно описал открывшееся на Неруссе. Имея в виду темы такого рода, обсуждавшиеся им далеко не с каждым из друзей, он собирался поговорить с ней в Ленинграде. Там же в те годы жила другая его подруга детских лет, учившаяся с ним еще у Грузинской, – Татьяна Оловянишникова, вышедшая замуж и ставшая Морозовой. В Ленинград она переехала с мужем и двумя дочерьми после нескольких лет работы на Чукотке.

В декабре 1933-го он писал Рейнфельд, подводя итоги уходящему году:

«Летом я никуда не выезжал, если не считать нескольких дней, проведенных у знакомых на даче. Вызвано это тем, что издательство задержало мои деньги за книгу до сентября месяца. Я должен был бы поехать в Трубчевск, но на этот раз поездка эта ничем бы не напоминала partie de plaisir²²¹ прежних лет: она сулила мне только очень тяжелые переживания. Но их все равно не избежать – они закрутят меня в Ленинграде, куда я съезжу при первой материальной возможности. С февраля по июль я писал книгу – серию биографий ученых изобретателей (для юношества), в которую вошли Архимед, Л. да Винчи, Паскаль, Эйлер, Даниил Бернулли, Фрэнсис (изобретатель турбин) и наш акад<емик> Жуковский. Это была довольно приятная работа, но под конец она мне здорово опротивела. Сейчас к книге подобрано уже большое количество (свыше 50) иллюстраций, и она находится в печати. На невыплаченную мне еще часть гонорара вот за эту-то самую книгу я и надеюсь съездить в Ленинград. Думаю, что будет это в январе – феврале.

Теперь я работаю по другой линии – по графической: делаю диаграммы, таблицы и пр<очую> чепуху. Если б такая работа была постоянно – больше нечего и желать было бы. Работаем мы обычно вдвоем с одним моим приятелем-художником у меня в комнате. И благодаря механичности работы, мы имеем возможность большую часть времени предаваться разговорам или же просто молчаливому размышлению (каждый о своем)»²²².

Сообщает он и о Добровых, Евгению помнивших. «Мама больна, она вообще очень ослабела и сдала за этот год, – пишет он. – Моя сестра и ее муж на днях переезжают на несколько месяцев в Калугу, и мы надеемся, что тогда мама сможет поехать к ним на несколько недель отдохнуть. Без такого отдыха все может кончиться для нее (еще больше – для нас, т. к. она сама этого не боится) – самым дурным образом.

Материально – хуже, чем в прошлом году, но по крайней мере есть уголь и в комнате тепло»²²³.

Книжка для «Энергоиздата», начатая в феврале, требовала серьезных усилий. Нельзя походя написать цикл биографических очерков об ученых-изобретателях, начиная с легендарного Архимеда. В эти годы резко повысился интерес к изданиям о науке и технике. Но каждая рукопись рецензировалась, проходила серьезную, прежде всего идеологическую, проверку. Известный автор научно-популярной литературы Лев Гумилевский, в те времена сотрудничавший с «Энергоиздатом», в воспоминаниях рассказал, как Главлит запретил в мае 1933 года его уже отпечатанную биографию Дизеля. Сорокатысячный тираж книги, в которой якобы «воспевался капиталистический строй», пустили под нож²²⁴. То же произошло и с трудом Андреева. В конце следующего года он сетовал в письме вдове Волошина: «В прошлом году я имел несчастье написать книгу – ряд биографий-очерков, посвященных ученым: Архимеду, Леонардо да Винчи и др<угим>. Часть денег была получена мной еще в прошлом году, а оставшуюся тысячу мне должны были уплатить этим летом или осенью. Теперь же оказалось, что книгу закрыл Главлит»²²⁵.

11. Контуры

Даниил Андреев рассказывает в «Розе Мира»:

«В ноябре 1933 года я случайно – именно совершенно случайно – зашел в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула теплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне чрезвычайно трудно говорить, да еще в таком протокольном стиле. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий, тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то тайная дверь души, и слезы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо. <…> Содержанием же этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлем. Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь – один из ярчайших светильников Русского Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей света и ласкового тепла. В продолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам преподобному Серафиму – и – удивительно! – переживал это состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой».

Небольшая церковь Святого Власия «на Козьем болоте» с начала XVII века и поныне стоит на углу Большого Власьевского и Гагаринского переулков. После закрытия в ней размещался овощной склад, но и тогда, проходя мимо, он чувствовал душевное просветление. Это состояние сказалось на замыслах. В первую очередь на сочинении «Контуры предварительной доктрины». Андреев пытался осмыслить и привести в определенную систему то, что, казалось, открылось ему в последнее время – на берегу Неруссы и в церквушке Святого Власия, в индуизме и буддизме. Очертить основы своего мировидения он пытался не один раз, не завершая, откладывая, вновь возвращаясь. Не закончив и это сочинение, он использовал многое из него в первых двух частях романа «Странники ночи».

«Контуры предварительной доктрины» не сохранились, но известно, что, как и в романе, речь шла о теории смены красных и синих эпох. О ней, изложенной в «Странниках ночи» и долго его занимавшей, есть свидетельство Ирины Усовой:

«…У Дани была интересная и оригинальная концепция исторических духовных циклов, охватывающих большие массы людей и даже целые народы. Нечто вроде своеобразной кривой: разгорание, подъем, взлет духовности, затем спад. Каждый цикл мог охватывать большее или меньшее время, большее или меньшее количество стран и народов, достигать большей или меньшей высоты или, наоборот, глубины падения. К сожалению, я не помню, как располагал Даня эти циклы во времени и пространстве, то есть по годам и народам. Помню только, что окраска циклов соответствовала их сущности: от золотисто-голубой, светло-лучезарной вверху до кроваво-багровой внизу»²²⁶.

На этой теории явно сказалось его увлечение астрономией. О спектральной классификации звезд он мог знать не только из книги Джемса Джинса «Вселенная вокруг нас» (любопытно, что тогда же ее прочел и Николай Заболоцкий). И вполне логично, что Андреев представляет эпохи как периоды жизни звезд, которые можно описать, в зависимости от их возраста и количества излучения духовной энергии, оттенками цвета – от красного до фиолетового или синего.

В «Странниках ночи» теорию излагает один из героев – Леонид Федорович Глинский. Суть ее «в чередовании красных и синих эпох в истории России… – пересказывала эти страницы Алла Александровна. – Цвета – красный и синий – взяты условно, но понятно, что они отображают: красная эпоха – главенство материальных ценностей; синяя – духовных. Каждая историческая эпоха двухслойна: главенствует окраска стремления властвующей части общества, и всегда в эпохе присутствует “подполье” противоположного цвета. Позже, созрев и накопив силы, это подполье становится главенствующей, связанной с властью, окраской следующей эпохи, а в подполье уходят силы и течения, прежде бывшие наверху.

С течением исторического времени смена эпох убыстряется, а цвет их становится ярче. В глубинах истории любое материальное стремление не теряло духовного отсвета, а любая духовность не разрывала связи с землей. Имеется в виду государственная структура, а не аскетический подвиг, это – явление другого порядка. Хотя очень часто этот аскетический, как бы оторванный от земли, подвиг предпринимался не для личного спасения, а для спасения мира.

Древние эпохи можно назвать лиловыми – то синее, то краснее. Чем ближе к нашему времени, тем цвет определеннее.

В свете этой теории рассматривается, например, накопление “красных” сил декабристов в конце царствования Александра Благословенного с его синей окраской. А также – соотношение запутанно-мистических метаний начала двадцатого века с приходящими к власти уже вопиюще-красными силами, воплотившимися в победе большевизма»²²⁷. Себя герои романа считают «Синим подпольем». Андреевым была разработана специальная таблица чередования синих и красных эпох в истории. Он демонстрировал ее друзьям.

Возможно, отсюда он вывел свое отношение к формам государственности, считая, как признавался на допросах, самодержавие и в форме Империи, и в форме Советского Союза явлением вредным для русской культуры и возлагающим слишком тяжелое бремя на русский народ. В оправдание теории Андреев, по его словам, выписывал из всемирной истории случаи, когда период усиленного культурного творчества народа совпадал с периодами его политической раздробленности: Иудея, Древняя Греция, Италия эпохи Возрождения, Германия XVIII века…

Говорилось в «Контурах предварительной доктрины» о грядущем Храме Солнца Мира²²⁸. А изваяние «белого старца» на храме Христа Спасителя представлялось изображением наставника, открывающего тайны мироздания. Ключи к ним он искал в обдумываемой «доктрине»:

 
Перед Мадонной
           и перед Кибелой,
На берегах Ганга,
           на площадях Ура,
Под солнцем инков,
           луной Астарты,
Пред всеми богами,
           всеми кумирами
Священник бдил в синеве алтарной
           И руки к тебе воздевал,
Свет Мира!
 

Так поэт начинает складывать «лепестки» вер, надеясь вырастить из них чаемую Розу Мира. Здесь он объединяет свой поэтический Восток и поэтический Запад. Откуда и как вырастало такое мировозрение? По его сочинениям видно, что оно менялось, однако новые открытия не отменяли прежних. Представления о мироустройстве и его божественной основе росли, как многолетнее растение: новые побеги появлялись из уже существующих, порождая все больше листьев и соцветий. Выраставшее становилось не столько учением, сколько мифологией. Но в ней проявилось его свойство, заметное уже в детстве, – тяга к систематизации всего и вся, какими бы причудливо фантастическими ни казались описываемые им подробности увиденных иномиров. Любопытно, что это типично для индуистского миросозерцания, стремящегося к всеобщей классификации таинственного и божественного.

В этом году он написал небольшую поэму «Титурэль», отнюдь не следуя сюжетам рыцарских романов, таких как «Титурэль» Вольфрама фон Эшенбаха или «Младший Титурэль» его последователя Альбрехта. Эти рыцарские романы, как и романы Томаса Мэлори о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, были в России известны по пересказам и изложениям. Они стали любимым чтением Андреева. «Рыцари Круглого стола и связанное с некоторыми из них – тот мир образов, в котором (в значит<ельной> степени) я живу последние года 2»²²⁹, – писал он жене брата, чья шестилетняя дочь в то время читала истории о Парцевале и Ланселоте, признаваясь в любви к книгам, считавшимся детским чтением. В рыцарских романах он вчитывался в важнейшие для мистиков нового времени сказания о Святом Граале. Задетая теми же сюжетами Малахиева-Мирович в стихах 1930 года сравнивала облако с белым лебедем Лоэнгрина, плывущим «Из тайных высей Монсальвата». Титурэль – одно из действующих лиц в оперной мистерии Вагнера «Парсифаль» – из того же предания о Граале.

Титурэль андреевской поэмы, ставший одним из королей Грааля, в «Розе Мира» – великий дух, известный лишь из эзотерических сказаний создатель Монсальвата, проходит мистический путь в поисках Сальватэрры, Святой земли. Мальчиком на ангельский зов он пускается в дорогу. Время обозначено ясно: вторая половина XII века. В пути Титурэль взрослеет. Нищим паломником он встречает рыцарей-крестоносцев, потерпевших поражение от египетского султана Саладина, захватившего Иерусалим, проходит по землям ислама, где его принимают за странника Аллаха, и лишь умирая обретает чаемое. Ангелы вручают ему «дивную Кровь в хрустале», чтобы она хранилась на Монсальвате в горных высотах. Отсюда и будут сходить, говорит поэт, народоводители «к новым и новым векам». О духовной жажде, которая позовет народоводителей, о мистических путях к Граалю забрезжил и стал складываться замысел большой поэмы. Ее Андреев в те годы считал главным своим замыслом.

В написанном в том же 1933 году стихотворении «Серебряная ночь пророка», об известном ночном полете-путешествии пророка Мухаммеда в Иерусалим, он продолжает мистическую тему «Каменного старца»:

 
В уединенном храме
           ждут Моисей и Христос,
Вместе молятся трое
           до предрассветных рос.
 

Говорит он в стихах этого года и о бронзовом музейном Будде: «Каждого благословлял он полураскрытой ладонью, / С благоуханного лика веял внемирный покой…»

12. Предгория

Бодрей звучала музыка, чаще маршировали физкультурники, аплодисменты переходили в овацию. Террор усиливался – ширилась радиофикация. Начало 1934 года – XVII съезд ВКП(б), доклады Сталина, Молотова, Кагановича. Интересующиеся вникали в доступные по газетам и слухам подробности. Еще не отменены продуктовые карточки. Но в Москве появились первые троллейбусы. Соседняя Остоженка, скоро ставшая Метростроевской, перекопана – строилось метро. Заодно на ней снесли храмы Воскресения и Успения, хотя строительству они не мешали. Но к сносу храмов москвичи привыкли.

17 августа 1934 года открылся первый Всесоюзный съезд писателей: овации Сталину и Горькому, доклад Бухарина о поэзии, речи писателей.

Это лето Андреев большей частью провел в Москве. Возможно, именно тем августом они вместе с Глебом Смирновым поехали в Звенигород, где заказали в соборе Успения Божьей Матери на Городке панихиду по Владимиру Соловьеву. В храме, скоро закрытом, почти пустом, отслужил ее им двоим старый растерянный батюшка. Какое-то время Андреев пожил у Смирновых в Перловке. Там он бывал часто, знал многих. Как уверяет Алексей Смирнов, познакомился с родственниками Джунковского (некогда товарища министра внутренних дел и командира жандармского корпуса, скрывавшегося на даче в Перловке, но выданного их бывшим дворником) и «бывал у них, расспрашивал о Распутине». Джунковского расстреляли в 1938-м. «Мой отец, – пишет Смирнов, – предупреждал Андреева: опасно посещать семью царского генерала! Но куда там!»²³⁰

Еще он гостил на даче Муравьевых на Николиной Горе. В это лето они с Николаем Константиновичем могли обсуждать только что вышедшую книгу Ганди «Моя жизнь», которую оба прочли, или говорить о стихах Максимилиана Волошина, увлекших старого адвоката. В сентябре Муравьев писал давнему соратнику в Харьков: «Я сейчас очень интересуюсь Волошиным и собираю его работы. Последний сборник его стихотворений издан в Харькове, если не ошибаюсь, в 1923 г. Не могли бы Вы антикварным путем приобрести для меня эту книжку…»²³¹ Речь шла о книге «Демоны глухонемые».

С первого знакомства, еще в 1929 году, Даниил сошелся с Гавриилом Андреевичем Волковым, мужем Татьяны Муравьевой. Волков занимался Львом Толстым, участвовал в редактировании его Полного собрания сочинений. Занималась Толстым и Татьяна, работавшая с мужем в Музее Толстого на Пречистенке. Любовь к Толстому у нее была наследственной, с ним долгое время общался ее отец, участвовал в составлении его духовного завещания.

Возле дома с мезонином, в сосновом бору, вместе с Волковыми Даниил совершал долгие прогулки. Они дорого обошлись его друзьям. Сравнительно недалеко от Николиной Горы, в Зубалове, находилась дача Сталина. Они меньше всего интересовались правительственными дачами и жившими в них вождями. Андреев и в этом году жил поисками собственной Индии, полугрезами о том единственном образе, который, казалось, мелькнет в московской толпе. Ее, видевшуюся выражением идеала настолько достоверным, что он верил – встречался с ней в иной жизни, куда приоткрылась щелочка сознания, и надеялся встретить в этой не сегодня, так завтра.

«Сцена у реки (в поэме) действ<ительно> была», – записал он в тюремной тетради о видении, описанном в поэме «Бенаресская ночь»:

 
Над грудью влажно расцвело
Жасмина сонного дыханье,
И – обернулась… В первый раз
Забыл я снег и лед в Непале,
И прямо в душу мне упали
Лучи огромных, темных глаз.
 

Известна связанная с поэмой трагикомическая история. Рассказанная со слов поэта, она не без самоиронии:

«Однажды он ехал в трамвае, и вот на одной из остановок увидал девушку, которая стояла, прислонившись к столбу, держа в руках что-то прозаическое, вроде бидончика для молока и продуктовой сумки, и, видимо, ожидая свой номер. Что-то в ее наружности поразило его: “Она?!” <…> Вслед за ней вскакивает в трамвай и едет, не теряя ее из вида, до железнодорожного вокзала, где она выходит. Он за ней. Она входит в здание вокзала, он за ней. Она, уже смешиваясь с густой толпой, проходит через контроль на перрон, а у него нет перронного билета, и он остается… <…> Уж не помню, сколько дней <…> и по сколько часов ждал там, только однажды он увидел ее опять! А так как он понимал, что невозможно будет объяснить ей кратко – почему он обратился к ней, то он брал с собой эту индийскую поэму, где говорилось о любви, о предназначенности друг другу и прочих поэтических вещах <…>

И он подошел к ней, подал эту тетрадь – “прочтите” – и спросил, когда она снова будет в Москве. Через сколько-то дней он опять помчался на вокзал… Вот она, идет! Что-то она ему скажет?! Она возвращает ему тетрадь со словами: “Я замужем”»²³².

Мир поэта, вторая реальность. Но какой бы фантастической она ни казалась, как бы ни верил он в то, что в прошлой жизни «был индусом, принадлежал к касте брахманов, но был изгнан из нее за брак с неприкасаемой»²³³, на столе у него стояла фотография Галины Русаковой, а его видения оказывались связаны с творившимся на московских улицах. Поэтический путь через великие мифы вел к мистерии современности.

В 1933-м он написал строки, ставшие лирическим руководством к действию надолго:

 
Чтоб лететь к невозможной отчизне,
Чтобы ветер Мечты не стих,
У руля многопарусной жизни
Я поставил тебя, мой стих.
Чтобы сердце стало свободным,
В час молитв – подобным свече…
 

Стихотворение заключает цикл «Предгория», начинающийся со стихов о Феодосии. В 1934 году он вновь побывал в Крыму. Может быть, эта поездка была связана и с летними беседами с Муравьевым. Поэзию Волошина Андреев любил, и в «Розе Мира» поместил поэта среди тех, кто вступил в Синклит сразу после смерти. Высокой попыткой назвал он религиозно-этическую заповедь Волошина: «В дни революций быть человеком, а не гражданином». О единственной их встрече со слов поэта рассказала вдова, очевидно, путая даты: «Летом 1931 года он встретил в Москве, на улице, Максимилиана Александровича Волошина и, преодолев на этот раз свойственную ему болезненную застенчивость, подошел к нему и представился. Совершенно понятно, что встречен он был Максимилианом Александровичем с полным дружелюбием, радостью и тут же приглашен в Коктебель. Но этим летом у Даниила денег не было совсем, а на следующий год Волошина уже не было в живых». Однако это знакомство могло произойти лишь в феврале или марте 1927-го, когда Волошин в последний раз приезжал в Москву.

В Коктебеле Андреев познакомился с Марией Степановной Волошиной. 20 октября 1934 года помечено написанное там стихотворение «Могила М. Волошина» и тогда же (24 октября) ей подаренное. Беседовали они и об издании книг Волошина, и Андреев не мог не взяться похлопотать об этом в Москве. Вернулся он 28 октября.

Малахиева-Мирович записала: «Стал совсем бронзовый. И совсем взрослый. Через пять дней ему 28 лет. Привез стихи Волошина из “Дома поэта”. А также и свои, написанные у моря»²³⁴. Ко дню рождения он успел заболеть. 4 ноября бесприютная Малахиева-Мирович все еще у Добровых, в комнате Даниила:

«Он с ангиной лежит на кушетке и весь ушел в творческий процесс. Я сижу у стола. <…> Мы не мешаем одиночеству друг друга – это такая редкость.

Сложное, странное и трагическое явление русской современности – Даниил. Отцовская наследственность – зачарованность неразрешимыми загадками бытия, влечение к недостижимому, пафос ибсеновского одиночества (бессознательного, может быть). “Во мне – сила, я хочу быть один”. Это одна сторона его существа. Другая – смиренность, склонность к самобичеванию. Свободолюбие. Жажда подвига. Культ героя. И тут же детскость. И оранжерейность. И нет женщины рядом. “Душой дитя (как большинство поэтов), судьбой – монах”.

Лирика Даниила искренна, возвышенна, грустна. Родственность с Максом Волошиным. Недаром его так тянуло в Коктебель, и недаром он приехал оттуда, переполненный встречей с М. Волошиным – с умершим как с живым»²³⁵.

Через два месяца, посылая вдове поэта новый вариант стихов, посвященных Волошину, и еще два коктебельских стихотворения, он писал:

«Что казалось возможным в Коктебеле, под непосредственным обаянием творчества и личности Макс<имилиана> Алекс<андровича>, то оказывается вовсе нелегким делом здесь, в Москве, где в представлении партийно-литературных кругов имя Волошина ассоциируется прежде всего с мистикой и с “весьма сомнительной” политической позицией. Прибавьте к этому, что идиотское убийство Кирова сильно изменило общую, так сказать, литературную конъюнктуру. Вот почему я не могу написать Вам ничего обнадеживающего».

Писал он и о своих делах:

«Работать приходится очень много, а с Рождества до мая даже придется засесть и не разгибая спины корпеть над диаграммами и таблицами по 14–15 часов в день, – то есть на несколько месяцев совершенно вычеркнуть себя из всякой жизни…

Все-таки за ноябрь и декабрь мне удалось писать – урывками, по ночам, иногда даже в трамваях! В результате я привел в порядок около десятка коктебельских стихотворений и написал не очень большую, но очень для меня важную поэму. Переслать ее Вам нет возможности, поэтому ограничусь пока 3-мя коктебельскими стихотворениями.

Стихотворение, посвященное Максимилиану Александровичу, Вы знаете, но я его несколько переделал, особенно конец, который меня не удовлетворял еще и в Коктебеле, “могила-колыбель” – образ слишком уж использованный, не свежий»²³⁶.

Много работать приходилось из-за того, что надежды на гонорар за книгу, запрещенную Главлитом, рухнули.

1 декабря страну потрясло и озадачило убийство Кирова. Обсуждали убийство и у Добровых. В 1948 году во время следствия эти разговоры всплыли. По крайней мере, в протоколе допроса Андреева в Лефортове есть такое показание: «Коваленский, будучи особенно озлоблен против Сталина, в 1934 году после убийства Кирова заявлял, что покушение на Кирова не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил Коваленский, так надо было стрелять в Сталина»²³⁷. Но ходили слухи, особенно в Ленинграде, о том, что за покушением стоят и НКВД, и Сталин. Словно бы заранее готовясь к покушению, советская юстиция мгновенно внесла изменения в уголовно-процессуальные кодексы, принятые «Постановлением ЦИК и СНК СССР» в тот же день. Изменения касались «дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти». Пункты были следующими: «1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней. 2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде. 3. Дела слушать без участия сторон. 4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать. 5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора».