Текст книги "Даниил Андреев"

9. Снобдения

В снобдениях, в тысячах ночей на казенном ложе, отправляясь в трансфизические путешествия, как Даниил Андреев называл свои состояния, ему открывалось и неизвестное, и знакомое, но с неожиданной стороны. В записях о путешествиях в потустороннем есть раздел «Личное». Личное также входило в стихи, попадало на страницы разраставшегося трактата. И то, что казалось совсем не личным, часто исходило именно из личного. Многие записи, как кажется, вырастали не из небывалых откровений, а из давних переживаний.

Одна из записей – история предсуществований, предыдущих жизней, – в них он верил безусловно. Это комментарий к давнишним строкам – «…я умер. Я менял лики, / Дни быванья, а не бытие…», ко всему циклу «Древняя память», написанному почти двадцать лет назад. Он пишет об Атлантиде и о Гондване. Причем под Гондваной имеет в виду не легендарный материк, а некую метакультуру, включающую остров Яву, Суматру и Южную Индию. Помечает, что жил в странах Наири. Припоминает о жизни в Индии – то на севере ее, во времена империи династии Гуптов, при которых процветали литература и искусства и где он был заклинателем змей, то в XVII веке в Траванкоре, где видит себя брамином-поэтом, живущим на побережье, у озер или у гор, у синей вершины Анаймуди. Именно там, на юге Индии, предопределился его путь поэта в последующей жизни: «Дар поэт<ической> ген<иальности> был решен, еще когда ты умирал в Траванкоре».

Он записывает воспоминание о встрече с девушкой, изображенной им некогда в поэме, и тут же возникает давнишний соперник Ю. (Юрий Попов): «Ради ее любви ты отдал сомнит<ельные> блага. Исключен из касты и изгнан. Встречался и в других слоях, но в одном из них Ю. соверш<ил> тяжкую ошибку». «Вызволить Ю. стоило огромных усилий. Он же падал ниже Агра…» Агр, четвертый из слоев чистилищ, слой «черных паров», где грешники искупают свою карму, подробно описан в «Розе Мира». Одно из мучений Агра – «чувство бессильного стыда и созерцание собственного убожества. Другое мучение в том, что здесь начинает впервые испытываться терпкая жалость к другим подобным и приходит понимание своей доли ответственности за их трагическую судьбу». Похожее мучение и переживал Андреев, все время возвращаясь к вине – действительной или мнимой – перед Поповым.

Так все его трансфизические путешествия оказывались связаны с собственной жизнью и были путешествием по мирам прошлого, вновь и вновь переживаемого глубинами подсознания. Он пишет о чаемой встрече с другом юности: «Сердце остановится. Он бросится к тебе сам. Будет безумно любить, и ты его так же. <…> Поэтому прост<ится> все, при условии, что это не повр<едит> миссии. Станет чудесн<ым> художн<иком>: роспись одного из замечат<ельных> храмов С<олнца> М<ира>».

В записях живые и ушедшие рядом. Под заголовком «Судьбы посмертные» он делает пометы, не все из которых понятны. Первыми обозначены судьбы самых близких – Добровых. Саше Доброву нечто «ускорит смерть», но он «спасет мать из Морода», то есть из третьего слоя чистилища, царства абсолютной тишины, где пребывающих мучает тоска великой покинутости. Рядом с именем Елизаветы Михайловны два слова: «Мород. Тайна». Какая семейная тайна здесь скрыта, мы не знаем. Дяде, Филиппу Александровичу, назначены «лучезарный покой» и «творчество во время смены эонов». Ниже перечислены те, о которых ничего пока не сообщено. В списке: Ирина Усова и ее муж – Налимов, Татьяна Усова, первая его жена Александра Гублёр, Мария Васильевна Усова, Ивашев-Мусатов, Аня – видимо, Егорова, Зоя Киселева…

О Коваленском Андреев никогда не забывал, ведя с ним воображаемый диалог и спор, дорожа «тонким хладом» дружбы, как он определил их отношения. В октябре 1950 года, в стихах обращаясь к нему – «незабвенный, родной», не получая «ни вестей, ни ответа», писал:

 
И промчались безумные годы,
Обольстив, сокрушив, разметав,
Заключив под тюремные своды
И достойных, и тех, кто не прав.
Где же встреча? когда? меж развалин?
 

Андреев постоянно вспоминает стихи Коваленского, цитирует. Судьба его открывается ему в новом метаисторическом свете: «Ков<аленский>. Несу ответств<енность>. Сейчас сдел<ать> нич<его> нельзя, а потом увижу. <…> Надеюсь, нисх<одящего> посм<ертия> не буд<ет>. Осталась способн<ость> писать хор<ошие> стихи, но нич<его> первокласс<ного> не созд<аст>. Ему предназнач<ена> опр<еделенная> роль во II э<оне>, до этого обречен на малую активность.

Была миссия, кот<орая> снята в <19>45, независимо от его вины».

10. Смерть Сталина

Свежие газеты заключенным не полагались, а с начала марта их перестали давать вовсе и не давали месяца полтора. Но о смерти Сталина тюрьма узнала сразу. Вот как о ней узнал Андреев:

«В ночь с 5 на 6 марта 1953 года камера спала, а Василий Васильевич Парин не мог заснуть от какой-то очередной болезни – все они были больны, ведь тюремная камера – место, где и здоровый заболеет. И вот Василий Васильевич, мучившийся без сна, услышал в ночной тишине обрывки слов, звучавших по репродуктору на близлежащей улице: “…вождь мирового пролетариата… скорбь народов всего мира…” и т. д. Он догадался, в чем дело, и утром поспешил сообщить об этом Даниилу. Но как? Сказать в камере, где сидят несколько человек, в том числе и стукач, означало в лучшем случае карцер, а может, и второй срок. Василий Васильевич сообщил так: подошел к Даниилу, изобразил рукой усы и показал пальцем в пол. Даниил ахнул. Василий Васильевич повторил пантомиму. Потом, кажется, в 2 часа дня, по всему Советскому Союзу завыло все, что могло выть»⁵⁴³.

Среди осужденных на 25 лет нашлись коммунисты, зарыдавшие о «вожде народов». Но и они понимали, что надо ждать больших перемен. Отношение к заключенным не сразу, но стало помягче.

То, что переживал тогда Даниил Андреев, в «Розе Мира» превратилось в метаисторическую картину, написанную с босховским размахом. Смерть Сталина стала в ряд судьбоносных событий русской метаистории. В тюремных тетрадях есть запись: «Яр<освет> сражался с У<ицраором>: <18>55, <18>81, <1>904, <19>23, <19>33, <19>49, <19>53 (дважды)». Смерть деспота изображена им так, словно бы из тюремной камеры поэт воистину переносился туда, где шла битва нечеловеческих сил зла. В черновых записях к «Розе Мира» он набрасывает метаисторический портрет Сталина и ситуацию среди его присных:

«Ст<алин>.

Лицо. Голос.

1) Мучительство. 2) Путь к абс<олютной> тир<ании>. 3) Кесарское помешат<ельство>: кровопускание, мания преследов<ания>, самопрославление…»

«С<талин> вовсе не обл<адал> мистич<еской> слепотой. Материализм был лишь маской. Был момент (<19>51), когда он даже молился в великом ужасе: ему приоткрылась грядущ<ая> перспектива – вплоть до судьбы Антих<риста>. Но упорство и безум<ная> беспред<ельная> жажда власти превозмогли.

Он надеялся, что наука успеет дать ему физич<еское> бессмертие. А мечта была с детства. – Пав уже до Шим-бига, он, уже в клочкообразн<ом> теле, вырвался при помощи анг<елов> мрака. Он же еще был очень силен и страшен (окт<ябрь> 53). В битве с ним трое из бр<атьев> Синклит<а> были пленены и до сих пор находятся в задней темн<ице> Друккарга (в том числе Якубович-Мельшин)».

«С<талин> умер в результате обрыва канала инвольт<ации> во время поражения Ж<ругра> в битве с дем<иургом>. Это выглядело как удар. За время от уд<ара> до смерти М<аленков>, Б<ерия>, М<икоя>н (знал, но непосредственного участия не принимал) и Х<рущев> постарались, чтобы не выздор<овел>. Б<ерия> не оставил другого выхода, кроме переворота, п<отому> ч<то> был разоблачен. <…>

У него была тем<ная> миссия, но сознание плоское, как стол. На следств<ии> он разоблачил всех, это была его месть, а мстить он умел. Они сидели друг перед другом как оплеванные. Среди них нет никого, кто не знал бы преступ<лений> других. Пауки в банке».

Картина сложилась не сразу. Из официозных сообщений газет, наконец попавших в камеру, из ручейков слухов, бежавших отовсюду. Смерть человекоорудия демона государственности представлялась Даниилу Андрееву не обычной смертью старого и больного человека, а результатом действия метаисторических сил.

«В первых числах марта 1953 года произошел решительный поединок между Яросветом и Жругром. Канал инвольтации, соединявший существо уицраора с его человекоорудием, был перерезан во мгновение ока. <…> Это совершилось около двух часов ночи. Через полчаса его сознание угасло, но агония продолжалась, как известно, несколько дней. Урпарп подхватил оборванный конец канала инвольтации и пытался сам влить в погибавшего силу и сознание. Это не удалось – отчасти потому, что несколько человек, сновавших у смертного ложа, постарались, чтобы он не вернулся к жизни. Мотивы, руководившие этими людьми, были различны. Некоторые боялись, что, если он останется во главе государства, он развяжет войну, а война рисовалась им как великое бедствие для всех и смертельная опасность для Доктрины. Но был среди приближенных и тот, кто столько лет стоял у руля механизма безопасности; он знал, что вождь уже наметил его как очередную жертву, очередную подачку глухо ропщущему народу; на него должна была быть возложена в глазах масс вся ответственность за миллионы невинно погибших. <…>

Наконец великая минута настала: Сталин испустил дух.

От этого удара дрогнула Гашшарва. Друккарг огласился воплями ужаса и гнева. Жругр взвыл от ярости и боли. Полчища демонов взмыли из глубин в верхние слои инфракосмоса, стараясь затормозить падение умершего в пучину магм.

Горестное беснование передалось в Энроф. Похороны вождя, вернее, перенос его тела в мавзолей, превратились в идиотическое столпотворение. Морок его имени и его дел был так велик, что сотни тысяч людей восприняли его смерть как несчастие. Даже в тюремных камерах некоторые плакали о том, что же теперь будет».

Начинали веять иные времена. 26 июня арестовали Лаврентия Берию, 23 декабря казнили. Уже с августа 1953-го заключенным разрешили писать по письму в месяц. 1 сентября отменили ОСО. Начались первые освобождения невинно осужденных.

События 1953 года в снобдениях Андреева превращались в эпизоды схваток на изнанке мира, где решались исторические судьбы. 22 октября он записал:

«Раругги совсем сбесились. Буйствуют. Окружили капище, не дают игвам входа. Свергли статую. Игвы не хотят в<ойны>… Раругги способны на мас<совое> самоуб<ийство> в случае, если шансов на миров<ую> победу не останется.

Хр<ущев> много дней не вых<одил> из дому; страх. Но должен быть скоро на засед<ании> пр<езидиума> ЦК. Там будет буря, неизвестно чем кончится…» В «Розе Мира» Андреев объяснял эти события тем, что «демонический разум» отказался от идеи третьей мировой войны, схватка кончилась победой умеренных. А «нежестокий от природы характер» Хрущева «оставлял в существе его как бы ряд щелей, сквозь которые могла проструиться <…> инвольтация светлых начал».

Перемены сразу отозвались в лагерях и тюрьмах. 29 октября 1953 года вернулся домой Василий Васильевич Парин, которому покойный правитель отказывал в доверии. Раков 25 ноября написал заявление в Президиум ЦК КПСС. Он писал об абсурдности обвинений и просил о встрече с работником ЦК как бывший член партии, чтобы рассказать о своем «деле». «Только очень прошу, – писал Раков, – не вызывать меня на Лубянку или в Лефортово, не возвращать (уже третий раз в жизни) к пытке следствия». Но ответа не получил.

С ноября энергичные хлопоты за дочь начал Александр Петрович Бружес.

11. Право на переписку

Юлия Гавриловна, всегда взвинченная, живущая в кольце страхов, пляшущих вокруг нее ночными тенями, что было, по словам дочери, ее естественным состоянием, при всей неутомимости в служении семье втягивала близких в свое мучительное нервное поле. На просьбы зятя сообщить адрес жены отвечала резко: «Повторяю, что я не знаю, имею ли право на это, и у меня нет решимости идти спрашивать об этом. Очень я потрясена страшным ударом до сих пор и, по-видимому, навсегда»⁵⁴⁴. Андреев обращался к ней сдержанно, обдуманно, тем более что мог писать лишь два небольших письма в год. В апреле 1952 года Андреев благодарил тещу за ежемесячно присылаемые 50 рублей. Совсем небольшая сумма в тюрьме, где всё – не только деньги – измерялось совсем иными масштабами, чем на воле, существенно улучшала жизнь. «С сентября прошлого года до 1 апр<еля> мною было получено от вас 350 руб<лей>… – отчитывался он. – Здоровье мое по-прежнему. В последнее время очень мучаюсь с зубами. Следующее письмо Вам надеюсь послать в марте и<ли> апреле 1953 г.»⁵⁴⁵.

Она отвечала немногословно и определенно: «Подумайте серьезно, очень серьезно о моем отказе дать вам адрес дочки»⁵⁴⁶. А дочери 5 марта 1953-го писала: «Даня жив и здоров, я ему посылаю деньги, так же, как и тебе, и такую же сумму. Относительно его адреса, тебе не сообщаю не только потому, что ты нам перестанешь писать, а потому, что не знаю, могу я это сделать или нет…» И 7 мая: «Сегодня я написала Дане о том, что ты жива-здорова и больше ничего, так-то вот, моя ненаглядная…»

Та все понимала, ища слова утешения родителям, но тон утешений, как ей свойственно, энергично наступательный:

«Любимые мои, мои хорошие!

Какие же мне найти слова, чтобы успокоить вас хоть немножко? Правда же, я не обманываю вас: я здорова, спокойна, весела, я умею всегда найти смысл и радость в жизни, во всем, что мне приходится переживать, а это – самое главное. <…>

Моя судьба закрыла вам весь свет в окошке, но даже ее – эту судьбу, вы не имеете возможности правильно оценить. Берегите же себя, любимые, вы должны иметь для себя какую-то точку опоры, вы должны хранить и беречь себя, мы увидимся, мы будем вместе, мы с Даником сумеем хоть немножечко заплатить вам за все страшное, что вы из-за нас перенесли и переносите, и за всю вашу заботу о нас, мои бедненькие, мои ненаглядные! Я очень плохо пишу, мне слов не хватает, поймите.

Если б вы знали, как я благодарна вам за помощь ему! Я не смела просить вас об этом, но меня день и ночь мучило, как он живет. Вы не имеете никакого представления о том, какое это имеет значение.

Как вы могли думать, что я, узнав его адрес, перестану вам писать? Я всегда была очень плохая по отношению к вам, но все же не настолько! Мой Даник лучше всех поймет, что, пока положение с письмами таково, как сейчас, я буду писать вам, но ведь все, что я пишу вам, интересно и важно и для него, потому что это моя жизнь, поэтому надо мое письмо, прочтя, послать ему. Его я тоже прошу писать только вам, наши адреса могут измениться, а ваши письма я всегда получаю очень аккуратно, только ради Бога не забывайте надписывать обратный адрес. Милые, я понимаю ваш страх и вашу осторожность, но не слишком ли это теперь, в этом вопросе? Вы никогда не имели никакого отношения к нашему, с позволения сказать, “делу”, а помочь двум любящим людям через столько лет немножко знать друг о друге – никаким законом, по-моему, не запрещается».

Письмо родителям переходило в письмо мужу:

«Даник, мой любимый! Я столько лет ждала твоего письма, и дождалась, и увидела тебя именно таким, каким все время молилась, чтобы ты был. Будь спокоен, я прошла трудный и сложный путь, и сейчас я тоже такая, какой ты меня хочешь видеть, мечтая обо мне, я это знаю. Я не хочу сейчас вспоминать плохое, что я сделала на своем пути – я за него платила, плачý, и буду платить, и тебя прошу: не мучай себя воспоминанием о твоем, никогда не существовавшем, невнимании ко мне – для меня наша с тобой прошедшая жизнь не имеет ни одного темного пятна. Как бы я хотела Дюканушке и маме передать нашу с тобой глубокую веру и душевные силы!»

И опять к родителям: «Солнышки мои, любимые, ненаглядные, я всегда с вами, и я гораздо лучше, чем была прежде! Жизнь моя, хоть мамочка и не верит, все-таки спокойна…» Она писала о том, как замечательно живется ей в лагере: «Работаю, читаю, вышиваю (декоративных птиц на сером холсте), немножко играю на рояле, аккомпанирую, оформляю. “Театральные” дела немножко застопорились, потому что больше нет режиссера, но художественное чтение не брошу, тем более что оно для меня труднее, чем любая роль, значит, надо это одолеть. У нас много очень красивых цветов, и я немножечко вожусь с ними – это тоже радость. Ненаглядные, можно жить в Москве, нарядной и веселой, и меньше чувствовать глубину и смысл жизни, чем иногда здесь. Даня это знает, потому что идет той же дорогой, а вы уж поверьте на слово…»⁵⁴⁷

1953 год – год перемен, и после смерти Сталина самым важным событием для Андреева стала переписка с женой. Ее адрес в конце концов он узнал сам и первое письмо написал 21 июня 1953 года, еще не получив от нее ни строчки:

«Бесценная моя, ненаглядная девочка!

С трудом могу представить, что в ответ на это письмо придут строки, написанные твоей рукой, и я буду читать их наяву, а не в бесконечных, бесчисленных снах о тебе. Боль за тебя – самая тяжкая из мук, мной испытанных в жизни, – вряд ли нужно говорить об этом, ты знаешь сама. В каких ты находишься условиях и в чем черпаешь силы – эта мысль без конца гложет и сознание, и душу, и в этом смысле каждый день имеет свою долю терзаний. Семь лет я думал, что моя любовь к тебе велика и светла. Но каким бледным призраком представляется она по сравнению с тем, что теперь! Если бы тогда она была такой как теперь – не знаю, смог ли бы я уберечь тебя от страшных ударов – в этом было слишком много независимого от моей воли – но, во всяком случае, наша совместная жизнь была бы другой. Каждый вечер после 10 часов я мысленно беседую с тобой или вспоминаю наше общее. <…> Что касается здоровья, то для правильной оценки нужно было бы очутиться в прежних условиях и сравнить; а без этого могу сказать следующее. – Еще с Москвы хожу без палки. Могу пройти час, но после этого отдохнуть. Впрочем, в легкой обуви или босиком, как любил я гулять в деревне во дни оны – мог бы пройти и больше. <…>

Почти каждый день отдыхаю за шахматами или просто за болтовней; как это ни странно, понемногу научаюсь вновь шутить, говорить глупости и иногда даже смеяться. Вообще стараюсь не терять бодрости; чувствую еще огромный запас внутренних сил и энергии; острота, глубина и даже – как это ни парадоксально – свежесть восприятия возросли.

<…> Господь с тобой, обнимаю и целую тебя несчетное число раз и молюсь за тебя постоянно. Главное, самое главное – старайся не падать духом. Чувствую, что не сумел выразить самого главного, но оно вообще невозможно в словах!

Твой Даниил».

Приписка: «То, что любовь вечна – совсем не “слова”».

Следующее письмо жене по тюремным правилам он мог написать в феврале или марте следующего года. Но ответ получил еще позднее, через восемь месяцев.

12. Великие братья

Лето 1953 года стало завершением некоего этапа. Закончены две поэмы – долго не отпускавший «Ленинградский Апокалипсис» и «Рух». В главном, хотя и предполагалась еще не одна глава, сложились «Русские боги». Но метаисторический трактат о Розе Мира писался то продвигаясь вперед, то стопорясь. Он все еще не уверен – открылись ли «духовные органы», сопричастен ли он «космическому сознанию»?

«Открытие дух<овных> орг<анов> состоит в обнаружении способности лицезреть и беседовать, не забывая. Потом – странствие, вместе с телом, кот<орое> в это время становится иным, – записывал он. – <…> Мой даймон здесь, они его видят, но я только потом. В сквере у хр<ама> Христа (<19>21) было его первое вторжение. Практич<еские> способн<ости> и знан<ия> придут…»

Состояния «снобдений» в тюремных стенах не что-то совсем необычное. В тюрьме их испытывал не только Андреев. Шульгин записями снов заполнил около сотни тетрадей. В ночь на 5 марта 1953-го ему, например, приснилось, что «пал великолепный конь, пал на задние ноги, опираясь передними о землю, которую он залил кровью»⁵⁴⁸. Шульгин и всегда-то был склонен к мистике, но тюрьма болезненно обостряла психику, прислушивание к себе.

Осенью 1953-го перед Андреевым открылось необычайное, то, чего он ждал всю жизнь, хотя подобные состояния, пусть в меньшей степени, испытывал с 1950 года. Позже в дневниковых записях (7 февраля 1954 года) он попытался зафиксировать и оценить случившееся:

«Октябрь и особенно ноябрь прошлого года был необычайным, беспрецедентным временем в моей жизни. Но что происходило тогда: откровение? наваждение? безумие? Грандиозность открывшейся мировой панорамы, без сравнения, превосходила возможности не только моего сознания, но, думаю, и подсознания. Но панорама эта включала перспективу последних веков и в следующей эпохе отводила мне роль, несообразную абсолютно ни с моими данными, ни даже с какими-либо потенциями. Со стороны могло бы показаться, что здесь налицо mania grandiosa в сочетании с религиозн<ой> манией; но с этим не вязалось как будто бы два факта: то, что я не мог до конца поверить (а страдающие mania grandiosa непреложно верят) внушаемому мне представлению и колоссальности моего значения, и все-таки то, что истинность этого значения подтвердилась бы только в том случае, если бы подтвердился целый ряд прогнозов и общего, и личного характера. Должно пройти много месяцев, пожалуй, даже год, чтобы стало возможным судить об этом. Некоторые мелочи отчасти, правда, уже выяснились, но подтвердились зато и некоторые мелкие предсказания. Все это сопровождалось потрясающими переживаниями, ощущением реальной близости великих братьев из Синклита России. <…>

Этот период оборвался вместе с переводом в другую кам<еру>. Декабрь я был поглощен работой над трактатом, отчасти в него вошел и материал, почерпнутый в ноябре м<еся>це».

Он чуть ли не дословно повторил в «Розе Мира» эту запись. Великие братья из Синклита России, с благоговением и опаской не названные по имени, те, кто сопровождал его всю жизнь, чье присутствие он ощущал всегда. «Видел ли я их самих во время этих встреч? Нет. Разговаривали ли они со мной? Да. Слышал ли я их слова? И да, и нет. Я слышал, но не физическим слухом. Как будто они говорили откуда-то из глубины моего сердца» – так он определил эти встречи-видения. Первый, им встреченный, конечно, Серафим Саровский, чья иконка всегда находилась при нем: на фронте в кармане гимнастерки и здесь, в тюрьме. Святой являлся ему однажды, в 1933-м, в церкви Святого Власия, и это видение он никогда не забывал. Три других – можно предположить – Достоевский, Лермонтов и Владимир Соловьев.

Теперь, казалось ему, получили объяснение, сделались четче и понятней давние, редкие и обрывистые прорывы сознания.

Жене он писал: «Я лично встретил за эти годы и людей, с котор<ыми> роднила действительная внутр<енняя> близость, и таких, с которыми связывала просто горячая симпатия, уважение, общность некоторых интересов. Конечно, первых было мало (пожалуй, в сущности, один), а из остальных – каждый близок какой-нибудь стороной»⁵⁴⁹. Он в каждого встречного всматривался с доверчивым интересом, а если встречал хоть малейшую духовную близость, то на все остальное мог и закрыть глаза. Но чувство глубинного одиночества, как ком к горлу, подступавшее в периоды депрессии, его не оставляло. А произошедшее осенью усилило нервное напряжение. Он ждал очередных озарений – они не приходили.

«А с нов<ого> года наступила реакция, – записывал Андреев 7 февраля в дневнике, начатом для того, чтобы выкрикнуть на бумаге мучившее на грани сумасшествия. – Увеличивающаяся тягостность состояния коренится в следующем. Внутренняя связь прервалась, и прервалась, очевидно, столь же неожиданно для той стороны, но и для меня: во всяком случае, я не был об этом предупрежден. Ночные “встречи” прекратились. Обещанное мне, томительно ожидавшееся со дня на день открытие внутр<еннего> зрения и слуха, когда я не буду уже смутно ощущать, но увижу, услышу великих братьев духовными органами, буду беседовать с ними и они меня поведут в странствие по иным слоям планетарного космоса – это открытие до сих пор не состоялось. Для оправдания или опровержения внешних предсказанных сроков прошло слишком еще мало времени. Я вишу между небом и землей, не зная, что в происходящем со мной – истинно, что ложно, не понимая, как мне жить, что делать, к чему готовиться, как готовиться, да и готовиться ли вообще. Если весною не оправдается предсказанное, то в моих представлениях наступит настоящий хаос, т. к. я не буду знать твердо даже таких, основных для меня вещей, как создание Р<озы> М<ира>, ее историч<еской> роли, моя миссия, мое будущее, смысл моей литерат<урной> и религиозной деятельности; начатая раскрытием великая концепция останется лишь приоткрытой, совершенно недостаточно для проповедания – ни письменного, ни устного. Да и вообще опрокинется всё… Между тем я чувствую, что отречься от своей миссии я не могу и не захочу. <…> Давно, о, давно не было так тяжело. Страшна не внешняя тюрьма, а внутренняя, душевная: закрытость органов духовного восприятия, отсутствие связи с духов<ным> миром, жалкая ограниченность кругом сознания. <…> Великие братья Синклита, дайте знак! Не покидайте, я изнемог от сомнений, незнаний, блужданий и жажды. Поддержите на пути, на этом страшном отрезке пути – в двойном заключении. Отче Серафиме, открой мне духовные очи. Великие братья – Михаил, Николай и Федор, откройте мне духовный слух! Если правдой были слова, что “дверь не закрыта, а только прикрыта”: отчего же третий месяц очи не отверзаются? Великий брат Владимир, родной брат Александр, явитесь душе, дайте знак, дайте хоть какой-нибудь знак!»

«В первый раз за последние 20 лет появляется потребность вести записи, нечто вроде дневника, – писал он на следующий день, продолжая анализировать свое состояние. – Причины попытки: интенсивность внутр<енней> жизни в сочетании с абсолютным одиночеством. Кругом – 3 человека, но не с кем перекинуться простым словом. Празднословие окружающих <…> не удается прекратить хоть на мертвый час – о пытка! Одно из тягчайших мучений тюрьмы – отсутствие уединения. <…> Читать после 5 ч. дня почти невозможно из-за недостатка света; внутренно изолироваться для занятий или просто для размышлений, даже хотя бы для мило-беспредметных мечтаний, невозможно, когда над ухом 3 человека трещат в полный голос то о проблемах бумажной промышленности, то о тюремных девушках – раздатчицах пищи, которых мы видим иногда через кормушку, то, еще хуже, о посылках или о болезнях – полунастоящих, полувыдуманных. <…> Сейчас мои трудности усугубляются двумя обстоятельствами: во-первых, кончается творческий период, начавшийся с <19>49 г.; я выдохся и даже кончить “Рус<ские> боги” не могу. Возможно, идет конденсация с Буствича, а это вызывает страшнейшее напряжение и тревогу».

Буствич – четвертый слой нисходящих миров, там происходит гниение заживо узников, находящихся в духовной летаргии, их мучает неодолимое отвращение к самим себе. Надвигался очередной приступ депрессии, настигавшей его почти ежегодно. Депрессии мучили и его отца, наверное, это было наследственным…

В тот же день пришло письмо от Юлии Гавриловны, сообщавшей о начавшихся хлопотах о дочери и требовавшей, чтобы и он начал писать жалобы о пересмотре дела.

«Вчера положение осложнилось письмом, – записал Андреев 9 февраля 1954 года, – составленным в весьма сильных выражениях. То, чего она хочет и требует, идет настолько вразрез с моими желаниями и намерениями, настолько противоречит личным моим “установкам”, насущно мне необходимым в интересах “Р<озы> М<ира>”, что я не стал бы и задумываться над этим письмом, если бы не призыв к моей совести: ведь страдал, мол, не один я, но жизнь ломается у ряда людей…

Она и он, несомненно, единственные люди, имеющие внутр<еннее> право, настолько сильное и бесспорное, что я не могу просто пройти мимо… В конце концов, многое, если не всё, зависит от дальнейшего хода вещей на протяжении ближайшего месяца. До 10 марта не буду предпринимать ничего. <…> Ах, если бы уцелеть всему или “С<транникам> Н<очи>”!»

Следующая запись – 18 апреля, в Вербное воскресенье:

«Вчера пришлось оборвать работу над трактатом: выдохся. Сделано, правда, много, но 99 шансов за то, что всё это погибнет. Теперь буду учить наизусть “Ж<елезную> М<истерию>” и остальное. Депрессия разбушевалась. Этому способствует окружение. Это такие утилитары, такие материалистически-самодовольные тупицы, такие удушливо-приземистые житейские умы, что я задыхаюсь, как в могиле. За все 5½ лет здесь ни разу еще не оказывался на такой длительный срок в таком вопиющем одиночестве. Да и очень уж страдает самолюбие. Ежеминутно. Иногда по ночам, при воспоминании о прошлом, видишь свою глупость в тысяче мелочей: именно глупость и самую обыкновенную глупость. Ну а что как в большом я ее просто не вижу, а со стороны она так же ясна? В житейском отношении я глуп бесспорно. И это несмотря на всю грандиозность “Русских богов”, “Ст<ранников> ночи” и т. д.».

Эти самоуничижительные признания заставляют вспомнить Александра Блока, говорившего о себе: «Я человек среднего ума», а в январе 1918 года записавшего: «Сегодня я – гений».