Текст книги "Даниил Андреев"

9. Террористы

«Абакумов в пути наверх готов уничтожить любого», – доносил Сталину на своего недоброжелателя, назначенного в мае 1946 года министром госбезопасности, замнаркома внутренних дел Серов. Серов не догадывался, что вождю это качество министра на руку. Но Абакумову успокаиваться не приходилось. За последний год ни об одном серьезном умысле покушения на хозяина министерство не сообщило. Разоблачение в 1946-м на Ставрополье группы «Союз борьбы за свободу», состоявшей из нескольких двадцатилетних комсомольцев и ученика 9-го класса, или американских шпионов, вроде литературоведа Сучкова, вряд ли относилось к существенным достижениям. Поэтому делу Андреева на Лубянке придавали особое значение. Одним из его режиссеров был полковник Комаров. Алла Александровна запомнила его как человека «крупного, плотного, тяжелого, черного, с тяжелыми черными глазами»⁴⁷¹. Она увидела его в Лефортове, куда подследственных после первого этапа следствия перевели по приказу Абакумова. Тогда же министр государственной безопасности отправил спецсообщение:

«21 июня 1948 г.

№ 4248/а

Совершенно секретно.

Товарищу СТАЛИНУ И. В.

Об аресте в Москве террориста АНДРЕЕВА Д. Л. и ликвидации возглавляемой им антисоветской группы с террористическими намерениями. Всего по делу арестовано 16 человек»⁴⁷².

Читавший документ Сталин сделал отчеркивания на полях только там, где речь шла о местах предполагаемых терактов.

О замысле покушения на сталинской даче:

«Об этом АНДРЕЕВ показал: “Я неоднократно обдумывал различные варианты осуществления своих террористических замыслов против главы Советского государства. В частности, у меня было намерение искать возможность совершения покушения на главу Советского государства в его подмосковной даче в Зубалово”»⁴⁷³.

В Большом театре:

«Об этом АНДРЕЕВ показал: “…Я неоднократно задумывался над возможностью осуществления своих террористических замыслов против главы Советского государства во время торжественного заседания или спектакля в Большом театре, но опять пришел к выводу, что это неосуществимо, так как во время торжественного заседания или представления свет в зале гасится и делать прицельный выстрел крайне затруднительно, а в антракте трудно улучить момент, чтобы остаться вне публики, стрелять же прямо из публики я считал бессмысленным самопожертвованием, так как для того, чтобы прицелиться и произвести выстрел, необходимо какое-то время, в течение которого всегда кто-либо из окружения заметит и помешает осуществлению моих намерений…”»⁴⁷⁴.

На Арбате:

«Помимо этого, АНДРЕЕВ в тот же период часто ходил по Арбату, выслеживая маршрут движения автомашины И. В. Сталина».

Остальные подробности вождя не заинтересовали, но эти следовало тщательно выяснить. И в Лефортове следствие началось как бы заново, большинство вопросов повторялось, выстраивая и прорисовывая картину разветвленного и тщательно подготовленного антисоветским подпольем террористического заговора, о котором доложили Сталину.

Допрос «главы террористического заговора» 28 июля вел вместе с заместителем подполковником Сорокиным генерал-майор Леонов. Невысокий, большеголовый, Леонов вначале сидел, слушая вопросы Сорокина и ответы Андреева, потом начинал спрашивать сам, то громко, с театрально-патетической интонацией, то с презрительной усмешкой, иногда вставая и расхаживая по большому кабинету:

«– Являясь активным врагом, вы замышляли более гнусные планы борьбы против советского народа. Показывайте об этом.

ОТВЕТ: – Я не хотел бы говорить о своих более тяжких преступлениях, но вижу, что скрыть их мне не удастся»⁴⁷⁵.

Сам слог протокола свидетельствует о том, что признания облекались в формулировки, необходимые обвинению, и отличить то, что действительно говорил допрашиваемый, а что ему приписано, затруднительно. Андреев признавался, что критически относился к методам коллективизации и индустриализации, а в протоколе говорилось, что он не соглашался «с решениями партии и правительства» и «озлобился против советской власти». Цель признаний – подтверждение главного пункта обвинения. Протокол звенел чеканными формулировками самообличений:

«Вся моя ненависть обратилась против Сталина, в лице которого я видел олицетворение советской власти, последовательного и твердого руководителя Советского государства. Поэтому, начиная еще с тех пор, я поставил своей целью убить Сталина.

Я был уверен, что смерть Сталина вызовет растерянность в Советском правительстве, активизирует в стране враждебные силы и ускорит падение советской власти.

Подготовляя себя к террору, я перечитал много литературы о террористах и, восхищаясь их решимостью, начал сам изыскивать возможность осуществления террористического акта против главы Советского государства»⁴⁷⁶.

Вариантов возможного покушения на Сталина рассматривалось по меньшей мере четыре. Можно предположить, что их обсуждали герои «террористической» главы «Странников ночи». То, что все они – художественный вымысел, следствие во внимание не принимало, слишком реалистически и убедительно была глава написана.

Первый вариант – покушение на даче Сталина, в Зубалове. Главной уликой стали летние поездки Андреева на дачу Муравьевых на Николиной Горе, находившуюся в нескольких километрах от Зубалова. Его друзья – дочь покойного адвоката и ее муж, Гавриил Андреевич Волков, в начале войны арестованный и в 1943 году умерший в тюрьме, попали в сообщники. То, что Сталин после гибели Аллилуевой в Зубалове бывать не любил, к делу не относилось, – заговорщики этого могли не знать.

«ВОПРОС: – ВОЛКОВА знала, с какой целью вы поселились у нее на даче?

ОТВЕТ: – Прямо о своих замыслах ВОЛКОВОЙ я не говорил, но она знала о моем враждебном отношении к руководителям партии и Советского правительства.

ВОПРОС: – Какими сведениями для осуществления вашего вражеского замысла снабдила вас ВОЛКОВА?

ОТВЕТ: – Совершая с ВОЛКОВОЙ и ее мужем прогулки в район поселка Николина Гора, я после изучения местности пришел к выводу о том, что, пользуясь природными условиями, можно было бы под покровом лесов и зарослей проникнуть непосредственно к даче Сталина и во время его прогулки совершить террористический акт.

Но когда от ВОЛКОВЫХ я узнал, что подходы к даче усиленно охраняются, а сама дача обнесена высокой каменной стеной, и полагая, что там, возможно, имеется какая-либо сигнализация, я понял, что пробраться к даче мне не удастся.

ВОПРОС: – Однако известно, что дачу ВОЛКОВОЙ вы продолжали посещать и в более позднее время.

ОТВЕТ: – Не оставляя мысли о покушении на Сталина, я в 1938 году снова посетил ВОЛКОВУ на ее даче в Николиной Горе и, окончательно убедившись в непреодолимых препятствиях к осуществлению моего намерения, решил действовать в другом месте».

Последовал вопрос: «Где?» И обвиняемый стал излагать второй вариант возможного покушения на Сталина «в то время, как он будет проезжать в автомашине по Арбату».

На Арбате в доме 9 жила давнишняя знакомая и пациентка доктора Доброва зубной врач Амалия Яковлевна Рабинович, в свою очередь, лечившая добровское семейство. То, что Андреев лечил у нее зубы летом 1939 года, стало решающим эпизодом. Он признавался:

«Ранее я также посещал РАБИНОВИЧ и знал, что окна ее квартиры выходят на Арбат. Я намеревался использовать это обстоятельство для того, чтобы произвести из окна ее квартиры выстрел во время прохождения по Арбату автомашины Сталина. <…> Я не посвящал РАБИНОВИЧ в свои замыслы. Приходил я к ней раза 3–4 под предлогом лечения зубов. Бывая в квартире РАБИНОВИЧ, я изучал, из какого окна лучше произвести выстрел и каким путем можно будет бежать после покушения. Наряду с этим, специально прогуливаясь по улице Арбат, я выслеживал автомашину Сталина, и мне несколько раз удавалось видеть, как его автомашина, не доезжая дома, в котором проживала РАБИНОВИЧ, сворачивала направо в Большой Афанасьевский переулок и через Малый Афанасьевский, минуя памятник Гоголю, выходила на улицу Фрунзе, направляясь к Кремлю. Из этого наблюдения я понял, что квартира РАБИНОВИЧ не может быть использована мною для осуществления своего замысла».

И здесь требовалась решающая улика – оружие. Его всезнающее следствие усиленно искало и – неужели всерьез? – рассчитывало найти.

«ВОПРОС: – Какое оружие вы имели при себе, выслеживая автомашину главы Советского государства?

ОТВЕТ: – Боясь возможного задержания охраной, я вел наблюдение за автомашиной Сталина, не имея при себе оружия. Я намеревался приобрести где-либо оружие после того, когда окончательно избрал бы место совершения террористического акта.

ВОПРОС: – Лжете. Следствию точно известно, что вы заранее искали оружие и готовились стать метким стрелком. Говорите правду.

ОТВЕТ: – Решив твердо, что террористический акт против Сталина совершу выстрелом из пистолета, я, чтобы не дать промаха и действовать наверняка, стал учиться метко стрелять.

Для этого я посещал созданный при горкоме художников-оформителей стрелковый кружок, занятия которого происходили в тире какого-то спортивного общества, расположенном в районе площади Ногина. На протяжении нескольких месяцев я усердно занимался, научился владеть оружием и метко стрелять.

Бывая в тире, я также присматривался, как можно было бы добыть оружие, но приобрести его мне так и не удалось»⁴⁷⁷.

Третий вариант – покушение в Большом театре, задуманное в 1940 году.

«Зная расположение Большого театра, я обдумывал, – судя по протоколу, в отредактированном виде цитировавшемуся в спецсообщении Сталину, признавался Андреев, – каким путем можно произвести выстрел, но опять-таки встретился с рядом препятствий».

«Вместе с этим моя ненависть к советской власти и лично против Сталина все больше и больше росла, и я продолжал изыскивать возможности осуществления задуманного мною террористического намерения. – Допрашиваемый перешел к четвертому варианту. – В том же 1940 году я решил каким-либо путем в один из праздников пробраться на Красную площадь и разведать обстановку – можно ли там во время демонстрации произвести покушение на Сталина. Дождавшись празднеств Октябрьской революции, я 7 ноября 1940 года вместе с коллективом служащих московского горкома художников-оформителей пошел на демонстрацию.

ВОПРОС: – В какой колонне вы шли?

ОТВЕТ: – В колонне Куйбышевского района.

ВОПРОС: – А какое место в этой колонне занимали?

ОТВЕТ: – Я находился на правом фланге и прошел Красную площадь в 50–60 метрах от Мавзолея.

При движении через Красную площадь в колонне чувствовалась большая уплотненность рядов, и я убедился, что при таком положении произвести выстрел очень трудно. Кроме того, я обратил внимание, что вдоль всей площади выставлена плотная стена охраны из военных»⁴⁷⁸.

По свидетельству Василенко, следователи его спрашивали: «…бывал ли он на Красной пощади?» и к ответу – «…бывал, на майских и ноябрьских демонстрациях как преподаватель, вместе с университетом» – в протоколе добавляли: «…изучал место возможного покушения». Возникала даже нелепая версия, что террористы подумывали о возможности взорвать на Красной площади атомную бомбу…

Первый этап следствия длился, начиная с ареста Даниила Андреева, тринадцать месяцев.

10. Лефортово

Лефортовскую тюрьму открыли по соседству с Алексеевским военным училищем в год убийства террористами Александра II. Тюрьма предназначалась для осужденных военным трибуналом. Она расширялась до революции, достраивалась после нее, став следственной тюрьмой «органов», менявших аббревиатуры, начиная с ОГПУ. Лефортово славилось пытками и карцерами. В советское время страшнее ее считалась только Сухановка, следователями усмешливо называемая «дачей», где пытали еще серьезнее.

Алла Александровна вспоминала Лефортовскую тюрьму с ужасом:

«…страшное, чудовищное место. Камеры маленькие, больше трех человек втиснуть туда было немыслимо. Серый цементный пол, коричневые стены и черный потолок, двери железные. В камере унитаз, рядом раковина – все черное. Высокие потолки, напротив двери – окошко. Моя койка была как раз под ним, но даже если я на нее вставала, то до окна не дотягивалась. Окна забраны “намордниками”. Света попадает совсем чуть-чуть, и в камере круглые сутки горит голая лампочка.

Приезжающих в тюрьму встречали старый сад и дивный фасад здания екатерининского времени с большими колоннами, но таков только фасад»⁴⁷⁹.

Три соединенных тюремных корпуса располагались буквой К. На перекрестье коридоров с камерами стоял надзиратель – регулировщик с двумя флажками, который следил, чтобы заключенные не встретились, и когда из какой-то камеры выводили заключенного – «щелкал» флажками. Сразу закрывались «кормушки» (на Лубянке двери были глухие) – окошечки в дверях камер, куда слабо доносился звук шагов: цокали по железу подковки каблуков конвойных, скребли и шаркали подошвы узников. Три сквозных этажа, камеры выходят на галереи, между ними перекинуты мостки, между этажами железные лестницы, проемы затянуты сеткой – вниз не броситься.

«Было в Лефортове еще нечто, что так и осталось для меня тайной, – описывала Андреева. – По субботам и воскресеньям включалось что-то, наполнявшее грохотом всю тюрьму. Это напоминало тысячекратно усиленный звук вентилятора. Каждый человек, побывавший в те годы в Лефортове, помнит этот звук. Мы все холодели, потому что знали: раз включили, значит, пытают, и включили, чтобы не было слышно воплей. Люди здравомыслящие объясняли мне потом, что рядом находился институт ЦАГИ и это грохотала аэродинамическая труба. Но почему, если это труба, ее включали именно по субботам и воскресеньям, и то не каждую неделю?»⁴⁸⁰

Центральный аэродинамический институт во всю мощь начал действовать с конца 1930-х. Грозный воющий гул действовал на заключенных подавляюще. Казалось, рядом из-за стен пробиваются крики и стоны. Лисицына, у которой в ЦАГИ одно время работал муж, утверждала, что дело было не в ЦАГИ, что «когда включалась в тюрьме машина, все здание дрожало». «И вот однажды, – вспоминала она, – эта гуделка сломалась. <…> Прошло примерно полчаса, и начались крики, то мужские, то женские. Голоса кричали: “Помогите, убивают! Товарищи, убивают!” Выстрелов не было, но крики продолжались»⁴⁸¹.

В Лефортове, рассказывал Василенко, допрашивали так:

«Двое хватали под мышки и изо всех сил бросали от дверей вперед, на каменный пол следственной камеры. Когда со мной это проделали первый раз, я сильно разбился. Потом я уже готовился к этому броску. И следователь хохотал: “Научился?” И прибавлял непечатные слова. Этот лексикон там все время был в ходу.

Потом опять были допросы, меня били, бросали на пол. В ребре у меня появилась трещина, и уже в конце 1948 года в лагере я долго не мог спать на правом боку» ⁴⁸².

Андрееву следователь, умевший изображать доброжелательность, не бил, поступая проще. «Те три недели, когда меня держали на допросах каждую ночь, – вспоминала она, – пришлись на июль. Он открывал окно во двор, и я слышала звуки ударов и вопли мужчин. Этого хватало. Все женщины в тюрьме это слышали, и, конечно, каждой мерещился голос мужа, сына»⁴⁸³. В Лефортове следствие вели по-иному, с целеустремленной жесткостью.

«Мне не давали спать три недели. Наверное, это была разработанная врачами система: спать разрешали один час в сутки и одну ночь в неделю. И человек сходил с ума, но не до конца. Вероятно, так можно было и совсем потерять рассудок, но им надо было поддерживать подследственного в полубезумном состоянии. Меня вызывали на допрос каждую ночь. И вот, никогда не забуду одного необыкновенно важного для меня эпизода. Однажды, не знаю, по какой причине, меня отпустили несколько раньше, чем обычно.

Я иду в камеру счастливая. В голове у меня только одно: “Спать. Я сейчас целый час буду спать”. И вот, когда я шла по переходу из следовательского корпуса в тюремный, по этим железным балконам, залитым ярким утренним солнцем, то вдруг поняла: если бы сейчас передо мной лежали два трупа самых любимых на земле людей – Даниила и папы, я бы переступила через них и пошла в камеру – спать! Я никогда этого не забуду. Это Ангел прикоснулся ко мне, и его неслышный голос, тот, что звучит в душе, сказал: “Запомни! Запомни! Ниже этого человек пасть не может, запомни и, когда будешь кого-то обвинять, вспомни об этом”. И я запомнила, знаю, что это – одно из самых важных воспоминаний в моей жизни. Благодаря ему я редко осуждаю тех, кто не выдержал следствия.

К этому времени я уже сказала и даже высосала из пальца все, что можно. На ночных допросах я умоляла:

– Дайте белую бумагу, я подпишу. Напишите, что хотите, потому что я уже больше ничего не могу!

А когда возвращалась в камеру, то сон был не сном, а бредом. Я куда-то проваливалась, и следователь начинал пихать мне в рот куски человеческого мяса. А потом целый день без сна; все время смотрят в глазок, и нельзя даже прислониться. И снова ночь допроса.

Следователь постоянно допытывался, было ли у нас оружие, и наконец заявил:

– Вы же врете. У вас было оружие.

– Ну не было!

– Ваш муж дал показание: было оружие.

Думаю: “Боже, бедный Даня! Значит, у нас было оружие, а он от меня скрывал. Просто берег меня, не хотел, чтобы я знала”.

– Так было оружие?

Отвечаю:

– Раз муж сказал, что было, значит, было… <…>

Тогда в нашей комнате устроили второй обыск. Простукиванием обнаружили в одной из стен замурованное окно. Представляю, с каким восторгом следователи раскидывали книги, чтобы до него добраться. Комната была угловая с двумя окнами, третье заложили за ненадобностью еще до Добровых, и никто о нем уже не помнил. <…> Разумеется, в замурованном окне ничего не нашли.

Потом я предположила, что, возможно, оружие хранилось в дровяном сарае, потому что муж туда ходил за дровами. Устроили обыск и там. Я была в ужасе, потому что представляла себе, как сейчас тяжело Даниилу, что он скрыл от меня, где оружие. Как он сейчас думает, что меня мучают напрасно. Лучше бы уж я знала и сказала, так было бы проще…

Под утро я уже начинала кричать все, что думала о следователе, о Сталине, о Ленине, о советской власти… Если бы у меня уже не было статьи 58/10, то ее вполне можно было получить. Как-то следователь сказал:

– Ну надо же! Доводишь вас до того, что вы орете и не соображаете, что говорите, но ведь ни разу не крикнули, где оружие спрятано!

Вот для чего он меня доводил. Как я уже сказала, мне не давали спать три недели. Видимо, я была в таком физическом состоянии, что когда опускала босые ноги на цементный пол, то он казался теплым, значит, ноги были ледяными. Не знаю, подмешивали что-нибудь к еде и питью, возможно. Я потом сообразила странную вещь: за девятнадцать месяцев следствия я только один раз попросилась в туалет. Это странно, ведь допросы шли целыми ночами. В туалет отвел меня конвоир. Он стоял у двери, и тогда я единственный раз за все девятнадцать месяцев увидела себя в зеркале. Хорошо помню это лицо, которое трудно назвать моим. Это была застывшая белая маска с огромными черными глазами. Глаза у меня совсем не огромные и голубые. А из зеркала на меня глядели в пол-лица черные, с разлившимися зрачками глаза. Тогда, по-видимому, у меня и началось что-то со зрением, то, что сейчас дало тяжелую глаукому и слепоту. <…>

И вот в Лефортово приехал министр Абакумов. Меня ведут к нему, а по дороге к кабинету через каждые полтора метра стоит солдат. Вводят в комнату, там сидят мой следователь и начальник отдела, а с ними очень крупный вальяжный и полный восточный человек в черном костюме. Начинает меня допрашивать.

– У вас было оружие. Почему вы не говорите, где оно?

– Потому что не знаю, – отвечаю.

– Но у вас было оружие?

– Так если вы, министр, говорите, что у нас было оружие, значит, оно было. Но я его никогда не видела.

Мне, столько лет прожившей при советской власти, не пришло в голову, что министр может врать. Он подошел ко мне близко, посмотрел:

– Какая молодая… Как же вы во все это влипли?»⁴⁸⁴

11. Очные ставки

В январе на следствие вызвали Галину Русакову. «Это была потрясающая встреча, какие бывают раз в жизни… – признавался Андреев, добавляя: – Она своим благородством едва не погубила себя совершенно попусту, будучи вызванной в качестве свидетеля»⁴⁸⁵.

Свидетели ничего не могли знать. Кроме разговоров о романе, а он постоянно что-нибудь писал, или неосторожной критики советской власти, никаких подробностей о покушении на Сталина, ни об оружии узнать не удавалось. Поэтому на лефортовском этапе следствия постепенно арестовали всех остававшихся на свободе, но намеченных в соратники террориста. Не получивших ролей не трогали. Даже выпустили перепуганную и ничего не понимавшую старуху Рабинович. Затем началось окончательное прописывание сценария.

5 июня взяли Арманд, Ивановского и Матвеева.

15 июня – Татьяну Волкову. Она все шесть месяцев до приговора просидела в одиночке. В письме на имя Фадеева, вынесенном из Интинского лагеря под стелькой ботинка, Волкова с отчаянием писала: «Меня допрашивали 49 раз. Ровно месяц мне не давали спать, потому что допрашивали по ночам, а днем не позволяли даже прислониться к стене. Через месяц бессонницы я уже совершенно не соображала что к чему. Следователь (майор Новиков) беспрерывно стращал меня, угрожал избить. Принимая во внимание те ужасы, что творились по ночам в соседних кабинетах Лефортовской тюрьмы, страхи мои были вполне реальны…»⁴⁸⁶

19 июня арестовали Добровольского и Александра Доброва. Уже после спецсообщения Сталину, 23 июня, арестована Лисицына, жена Белоусова. После ареста мужа она уехала в родной Лихвин. Там за ней пришли в три часа ночи, чтобы отвезти в Москву, на Лубянку, и оттуда в Лефортово. Лисицына вспоминала, что поначалу она ощущала себя «как в кошмарном сне» и ждала расстрела.

Если Волкову за полгода допросили 49 раз, то Андрееву – 195, Коваленского – 173, Василенко – 126, Ивашева-Мусатова – 123… Конвейер еженощных мучений. Самое тяжкое говорить о других, понимая, что становишься причиной их страданий. Как бы ни выгораживались они в ответах, в протоколе любые слова превращались в формулировки, чреватые грозными обвинениями. Андреев, судя по протоколу, «чистосердечно» рассказал, как после войны он усилил свою «подрывную работу»:

«В послевоенный период я обработал и привлек в нашу антисоветскую группу ШЕЛЯКИНА Алексея Павловича – архитектора, бывшего моего соученика по гимназии, и АРМАНД Ирину Львовну – преподавательницу английского языка Московского государственного университета, с которой был знаком с 1938 года по совместной литературной деятельности.

КОВАЛЕНСКОМУ в этот же период удалось привлечь в нашу антисоветскую группу адвоката ШЕПЕЛЕВА Сергея Дмитриевича, а ИВАШЕВУ-МУСАТОВУ – художницу КУЗНЕЦОВУ Наталью Васильевну, на которой он впоследствии женился.

Перед участниками возглавляемой мною антисоветской группы я ставил задачу проведения вражеской работы среди своего окружения, а наиболее активных из них продолжал обрабатывать в направлении использования их для террора.

ВОПРОС: – Для чего специально написали в своей антисоветской книге целую главу, посвященную террору?

ОТВЕТ: – Да, к этому времени я закончил свой роман “Странники ночи”, в котором уделил большое место террористической борьбе с руководителями Советского правительства.

По-прежнему считая террор наиболее действенным методом борьбы, я, читая главу о терроре своим единомышленникам, убеждал их, что убийство Сталина ускорит войну США и Англии против Советского Союза»⁴⁸⁷.

Называя имена друзей, он, конечно, знал, что те уже в тюрьме, о них упоминали следователи.

Чуков, со слов Андреева, рассказывал, что после проведения очной ставки с «беспрерывно плачущей» женой Малютина «избиения приняли изуверский характер. Его непрерывно били ногами по коленной чашечке, и колени превратились в незаживающие язвы. Следователи совали списки знакомых и незнакомых людей и требовали называть все новых “сообщников”.

Как-то его посадили в карцер: каменный, ледяной мешок, сантиметров на 20–30 наполненный водой. Между карнизами, выступавшими у подножия двух противоположных стен, была переброшена неширокая доска. На этой прогибающейся доске, без сна, чтобы не свалиться в воду, и сидел донага раздетый поэт»⁴⁸⁸.

Чтобы добиться признаний, мучили не только допросами, избиениями, карцерами. Некий Зубков, подсаженный к Андрееву, «ужасный человек», по его словам, стоил ему «не меньше крови, чем Леонов и Комаров»⁴⁸⁹.

История с Малютиным – перед ним особенно виноватой чувствовала себя Алла Александровна – показательна. Она его совсем не знала, но в «силу глупости», как признавалась мужу, упомянула. «Именно мне, – писала она ему, – принадлежит гениальная фраза о том, что тебе он предлагал вступление в какую-то организацию, и ты от этого отказался, сказав, что твое дело – писать, и больше ничего. Я же абсолютно ничего не знала о том, к чему он имеет отношение, и прекрасно знала, что тебе он тоже сказал каких-то туманных два слова, так что и ты не знал, в чем дело»⁴⁹⁰.

Лисицына вспоминала, что следователь, предъявив обвинение, показал ей протокол, подписанный мужем, в котором она прочла: «Еще одним членом нашей антисоветской группировки была моя жена…» На ночных допросах ее заставляли вспоминать, кто и что говорил во время читок глав из «Странников ночи» десять лет тому назад.

3 сентября взяли Хандожевскую. С ней у Аллы Александровны состоялась единственная за все следствие очная ставка. На ней она говорила Хандожевской: «Да я же хотела Сталина табуреткой стукнуть, Галина Юрьевна, не вы, а я: вы же даже внимания не обратили на эти мои слова!» Позже следователь прочел ей обвинение, среди которого была статья 58/8 – террор. «Это почему?» – недоумевала она.

«– А вот такая фраза – “я бы его табуреткой”?

– Да. Я сказала, что я бы его с удовольствием по башке табуреткой треснула за то, что он сделал с Россией!

– Так, Алла Александровна, ведь это же и есть подготовка террористического акта.

– Да будет вам, Михаил Федорович, какой террор? Где табуретка, а где Сталин?

– Да разберемся мы с этим. Вы поймите, существует юридическая форма. Вы так сказали. Я – следователь. Я записал. Я же не новеллу пишу и не роман. Пишу протокол допроса.

И он меня убедил. Я потом подписывала все эти листы протоколов, даже не читая»⁴⁹¹.

У Василенко очная ставка состоялась только одна – с Ивановским.

У Угримова ни одной – заграничный след не вытанцовывался, а потому и не особенно был нужен. В результате его с женой и тещей пустили по самостоятельному делу.

Почти через три года после того, как дело Андреева завершилось, в постановлении ЦК о практике тогдашних допросов говорилось: «В МГБ укоренилась неправильная практика составления так называемых обобщенных протоколов допроса арестованных на основании накопленных следователями заметок и черновых записей»⁴⁹².

Так, иезуитским канцелярским языком, характеризовалось литературное творчество лубянских следователей, сочинявших дела, выбивавших из подследственных подробности. Когда Абакумова арестовали, оправдываясь, он говорил, что исполнял указания товарища Сталина и ЦК выбивать признания из «врагов народа». Но обвинялись недавний министр госбезопасности и его подручные, в свою очередь допрошенные и расстрелянные, не в жестоких наветах и пытках, а, напротив, в том, что в преступной халатности или с умыслом не вносили в протоколы признания «законспирированных врачей», предателей и террористов.