Текст книги "Даниил Андреев"

3. Копаново

В Копаново – село на правом окском берегу между Рязанью и Касимовом – они доплыли за двое суток и поселились в избушке вдовы по фамилии Ананькина, тети Лизы. Первыми впечатлениями и планами Андреев делился с Раковым: «Сейчас я пишу Вам, сидя в деревенской комнатке в 2-х минутах ходьбы от Оки, которая здесь великолепна (шириной – вроде Невы у Дворцового моста). Комфорта здесь абсолютно никакого, уровень быта – есенинских времен, даже электричества нет; но это в некоторой степени уравновешивается тишиной, покоем и красотой природы. Впрочем, мы здесь еще только 2 дня и, при моей ограниченности теперь в движениях, успели посмотреть только самые ближайшие окрестности. А я так истосковался по природе, что сейчас меня радует вид любого дерева, а тем более те массивы их, которые по-русски называются лесом.

Собираемся пробыть здесь июль и август, отдыхая и работая. А<лла> А<лександровна> сегодня уже ходила на этюды, невзирая на грипп и совершенно хулиганскую погоду. Я же собираюсь продолжать начатое ранее и, между прочим, думаю подготовить маленькую книжечку стихов о природе (в сущности, уже написанных, но требующих некоторой отделки и перестройки общей композиции), с которой осенью попробую сунуться в печать. Уверенности в удаче, конечно, не может быть, но попробовать не мешает»⁶⁶⁴.

Андреевых «завлекли» в Копаново рассказы о здешних красотах и дешевизне. Дешевизна – не последний аргумент. У них не было ничего – ни жилья, ни вещей, ни работы, ни денег. «Нам помогали мои родители, а кроме того, собирали деньги друзья Даниила по гимназии, – рассказывала Алла Александровна о том, как им жилось после освобождения. – Кто-нибудь из них приходил и клал конверт на стол, мы даже не знали, от кого. Знаю, что в этом участвовала Галя Русакова, думаю, что Боковы, помогал и математик Андрей Колмогоров…»⁶⁶⁵

Заросшие травой улицы, плетни, огороды, Ока и старый лес. Но не повезло в Копанове с погодой, похолодало. И деревенская жизнь с керосиновой лампой, с русской печью, со стиркой на речке для больных измученных людей стала сомнительным отдыхом. «Почта и телеграф – в 4 км, причем дорога по голому полю. Аптеки никакой, вернее – ближайшая – в 12 км, и тоже извольте пешком. Вдобавок отвратительная погода, – писал Андреев Морозовой через неделю. – Вчера был единственный хороший день, но сегодня опять хмуро и северный ветер. О купании не может быть и речи. Оба мы прихварываем, у Аллы разыгрался полиневрит, болит спина и ноги. В довершение всего, около дома ни единого деревца, негде полежать. Приходится тащиться в лес. Правда, дальше он очень красив и разнообразен, богат грибами и цветами, но это далеко, а поблизости он кишит муравьями, изрывшими буквально всю почву, так что сидеть на земле почти невозможно. Значительную часть времени приходится проводить дома. Алла чуть-чуть ходит на этюды, я тоже работаю, но очень мало, часа по 2 в день»⁶⁶⁶.

Здесь он расслышал имя выразительницы Вечной Женственности. Ее, неназванную, Пресветлую и Благую, узрел Владимир Соловьев в Египетской пустыне. Это утро запомнилось Алле Александровне: «Я встала, делала что-то по хозяйству. Даниил медленно просыпался: это был тот миг, когда нет ни сна, ни бодрствования. И вдруг я увидела его удивительно светлое счастливое лицо. Он проснулся и сказал:

– Ты знаешь – услышал! Ну как же я раньше не понял: Звента-Свентана»⁶⁶⁷.

Через неделю погода установилась, заиграло июльское солнышко. Пришло известие: в Москву приезжает брат. Через сорок лет разлуки Вадим Андреев, с 1949 года работавший в издательском отделе ООН в Нью-Йорке, с женой и детьми приехал на родину. Они приплыли из Лондона в Ленинград на теплоходе «Молотов» как раз в день разоблачения «антипартийной» группы (возвращались они на том же самом теплоходе, уже переименованном в «Балтику»).

Братья не могли не увидеться. «Родные, драгоценные – не знаю, какие еще подобрать слова – до последнего дня не верилось, что это возможно!!»⁶⁶⁸ – обращается Даниил к брату и его жене, подробно объясняя дорогу. О том, чтобы возвращаться в Москву им, не могло быть и речи. «Состояние здоровья у обоих неважное, но бывает и хуже, – объясняет он вдогонку. – Алла все время температурит по непонятным причинам. <…> Однако она ходит на этюды и, перемогаясь, хозяйничает. Прости, родной, за почерк: до обеда я лежу в тени на огороде и пишу лежа»⁶⁶⁹.

Опять начались дожди, и Андреев простудился, как он считал, оттого, что помногу лежал на земле. Жена подозревала воспаление легких. Температура то поднималась до сорока, то падала. До больницы и врачей не добраться.

Вадиму Андрееву, чтобы попасть в Копаново, потребовалась решительность. Без ведома властей зарубежный гость выезжать из Москвы не имел права. Поэтому ни пароходом, ни поездом он не поехал, а отправился на такси до райцентра Шилово, откуда оставалось километров сорок проплыть по Оке. Десятилетиями мечтавший о возвращении в Россию, он оказался в ее глубине, рядом с есенинскими местами.

«Я никогда в жизни не бывал в этих краях, но я узнавал их, – описывал он плавание по Оке и встречу с братом, – каждый поворот реки открывал мне до боли знакомое и родное: серые ветлы раскинули над рекой свои коряво-грациозные ветви; серо-голубые поймы блестели среди заливных лугов; вдали чернели скелеты заброшенных церквей; над крытыми соломой крышами редких деревень кружилось воронье – все это было мое, родное, все это вошло в меня с русскими книгами, русскими стихами, все это стало моей кровью.

В Копаново я приехал уже поздно вечером, в серой, густой мгле, охваченный неизъяснимым волнением. Волнение нарастало с каждой минутой: широкая, еле видная улица, перерезанная глубокими колеями, черные плетни, провал глубокого оврага, а с поднадгорья – звуки шарманки, смех, женский визг и проникающие в самое сердце таинственные шепоты»⁶⁷⁰.

Поздним вечером на пристани Алла Александровна узнала его сразу – так он напоминал Даниила.

«Я вошел в избу. В комнате, уставленной фикусами, на кровати, подпертый подушками, под маленькой лампой-коптилкой – лежал я. Действительно большое сходство двух родных братьев в первые минуты показалось мне абсолютным. Те же седеющие волосы, тот же лоб, то же худое лицо, тот же андреевский нос и складки у углов рта…

Никто не помнит первых слов, произнесенных после долгой разлуки. Да их и немного, этих бессвязных слов: главное – ощущение живых губ, небритость щек, костлявое плечо, которое не могут отпустить скрюченные пальцы, и сквозь слезы, в затуманенном зеркале – родное лицо.

В тот вечер у Дани упала температура, и мы долго говорили – и тут произошло последнее чудо этого неповторимого дня: очень скоро мы ощутили оба, что мы понимаем друг друга с полуслова, что начатая одним фраза заканчивается другим, как будто мы прожили всю жизнь вместе. Вдруг оказалось, что нет и не было сорокалетней разлуки, что две судьбы, столь непохожие, в сущности одна судьба одной русской семьи.

Потом Даня читал мне свои стихи, и я был поражен тем, каким цельным, уже сложившимся поэтом оказался мальчик, которого когда-то я силком тащил на пожарную лестницу. Поразило меня его мастерство, то, с какою уверенностью и свободой он обращается со словом, – трудолюбивый хозяин на своей родной земле. Но самым удивительным было то, как совпало Данино ощущение России с моим, как в его стихах я нашел выход тому огромному волнению, с которым я подплывал к Копанову»⁶⁷¹.

«Сходство братьев по первому впечатлению было поразительным. Однажды мы с Вадимом гуляли по лесу, собирали грибы. К нему подошел кто-то из деревенских, пожал руку и сказал, принимая его за Даниила: “Как я рад, что Вы выздоравливаете!”»⁶⁷², – вспоминала Андреева о четырех днях, проведенных братьями вместе. Тогда же приехала в Копаново и ее лагерная подруга Джонни – Валия Круминьш.

Отсюда, оправившись от простуды, он успел еще раз написать брату в Москву: «Здесь мы гуляем почти каждый день по несколько километров. Третьего дня попали под здоровенный дождище и промокли до нитки, но – сошло! Вчера отдыхали, а сегодня собираемся съездить на катере в одно место, более интересное, чем Копаново. Там берега кудрявые, все в ветлах, тополях и лозняке, лужайки со стогами и леса с огромными деревьями»⁶⁷³.

Возвратиться в Москву оказалось непросто. Трудности преодолевала Алла Александровна. «Я пошла за билетами, но их не было. А нас уже знала вся деревня, вся пристань. И мне сказали: “Приходите завтра, будет теплоход ‘Григорий Пирогов’, там, среди пассажиров, – Александр Пирогов, брат Григория, известный певец Большого театра. Мы вас пропустим без билетов. Подойдете к Пирогову и попросите его помочь”.

Вечер. Тьма и дождь. Кто-то помогает мне нести вещи. Я веду Даниила, которому плохо. К пристани надо спускаться вниз по косогору. И прямо посередине этого спуска в темноте под проливным дождем Даниил начинает падать мне на руки, как это бывало, когда он терял сознание от сердечного приступа. Я кричу в темноту: “Помогите! Помогите!” И сразу из этой темноты буквально со всех концов бегут люди, подхватывают Даниила и каким-то образом переправляют нас на теплоход, который тут же отчалил. Я оставляю Даниила, едва пришедшего в себя, внизу, где-то на полу, и иду разыскивать Пирогова. Подхожу к нему и рассказываю: “Я – жена Даниила Леонидовича Андреева, сына Леонида Андреева. Он только что из тюрьмы, я из лагеря. Он очень тяжело болен. Нам надо вернуться в Москву, но у нас нет билетов”. И сейчас же Пирогов дал распоряжение. Кажется, нас поселили в каюте медсестры, которую куда-то перевели»⁶⁷⁴.

В Москву приплыли 12 августа, через день после окончания фестиваля. Встречало их семейство брата. Сын Вадима Александр вспоминал, как впервые увидел дядю на пароходе, подходящем к речному вокзалу: «Поразило внешнее сходство с отцом и возникшее сразу же чувство родства…»

«Органы» с опозданием, но узнали о поездке Вадима Андреева. «К нашей чудной хозяйке тете Лизе явились сотрудники ГБ, – рассказывала Алла Александровна, – и стали расспрашивать:

– У тебя жили москвичи?

– Жили.

– А к ним приезжал кто-нибудь?

– Да, приезжал кто-сь.

– А кто?

– А я нe знаю.

– Ну как не знаешь? Ну как фамилия тех, кто у тебя жил? И кто к ним приезжал?

– Да ня знаю я никаких фамилий. Хороши люди жили, хорош человек приехал, нямножко побыл, уехал, они тоже уехали. А я ня знаю куда. И фамилий ня знаю»⁶⁷⁵.

4. Бездомная осень

Пока они находились в Копанове, пришли бумаги о реабилитации. В справке из Военной коллегии Верховного суда говорилось: «Постановление особого Совещания при МГБ СССР от 30 октября 1948 года и определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 17 ноября 1956 года в отношении АНДРЕЕВА Д. Л. отменены и дело прекращено». Начались хождения, добывание справок, чтобы прописаться, добиться жилья. Жить было негде и не на что.

Копановская болезнь даром не прошла. Он сетовал: «Что за мерзость – сердечные приступы с тяжелой рвотой, обмороки (неожиданно, например, в метро), а главное – безобразная ограниченность в движениях»⁶⁷⁶.

Пользоваться гостеприимством родителей жены Андреев хотел как можно реже. Двоюродному брату он так рисовал ситуацию: «Ал<ексан>др Петрович работает большей частью дома, в той же комнате; а у Аллы громоздкая оформительская работа; а мне для работы нужен покой и тишина; а нервы у всех никуда не годятся; а у нас с Юлией Гавр<иловной> были уже инфаркты; <…> а… еще 10 “а”»⁶⁷⁷. Теща, самоотверженно заботясь о дочери и зяте, все же поговаривала: «Избави нас, Боже, от гениев!»

Через неделю, проводив брата, они перебрались в Перловку, на дачу к Смирновым. Здесь он гащивал до войны в странноприимном флигельке с верандой. По словам их сына, с Андреевым дружили не только его родители, но и «бабушка по отцу, урожденная Долматова, и все их друзья и знакомые»⁶⁷⁸, и даже дед, некогда «сочувствовавший эсерам» и любивший книги Леонида Андреева.

У них продолжался «организационный», как Андреев его называл, период, так при жизни и не закончившийся. После прописки нужно хлопотать о компенсациях, о восстановлении пенсии, об инвалидности, о комнате – этим занималась жена. Езда в Москву из Перловки ее выматывала. Постоянной работы у нее не было. Наконец удалось найти – в Медучебиздате, но с заработком более чем скромным – на чай, хлеб и сахар. Удалось получить компенсацию, но сумма оказалась смехотворной. Планы не обнадеживали. Составленный в Копанове сборник «Босиком» – единственная соломинка, за которую он мог ухватиться, чтобы «всплыть на поверхность литературы». Но она казалась «попыткой, заранее обреченной, почти наверняка, на неудачу»⁶⁷⁹. В сборник он включил пятьдесят два стихотворения из разных циклов о природе, главным образом «трубчевские». «Роза Мира», ставшая первоочередным делом, продвигалась медленно, но почти ежедневно.

«Вечером, совершенно уже выдохнувшиеся, коротаем время у лампы, причем жена что-нибудь шьет или вяжет, а я читаю вслух Тагора или Диккенса»⁶⁸⁰, – сообщал он о дачной жизни.

«Должен признаться, вообще, что настроение очень пониженное, депрессия, свойственная маниакально-депрессивн<ому> психозу, началась на этот раз в апреле и до сих пор не поддается преодолению, тем более что внешние обстоятельства мало ему способствуют»⁶⁸¹, – писал он Юрию Пантелееву, после экспертизы отправленному в Потьминский лагерь. Посылая ему деньги, извинялся: «Простите меня, пожалуйста, за микроскопичность денежн<ого> перевода. Как только наладится работа и мы хоть немного вылезем из всех дыр, я с огромной, величайшей радостью постараюсь быть Вам полезен»⁶⁸².

Еще откровеннее письмо Морозовой: «Дорогая Татьяша, я не писал главным образом потому, что был загружен работой и каждый день после ее окончания был уже не способен ни на что. <…> Теперь на днях надо ехать к Чуковскому, но он живет в Переделкине, и я никак не могу собрать сил, необходимых на такую поездку. В Москве я за это время был один раз и потом едва донес ноги до Перловки. <…> Алла получила работу, приносящую мало денег, но неимоверное количество хлопот, разъездов и т. п. Она героически пытается совместить рисование плакатов, поездки в Москву, живопись (иначе ее выставят из МОСХа), уход за мной и хозяйство. В последнем огромную помощь оказывает Ир<ина> Усова, но через несколько дней она возвращается в Москву.

Настроение все время угнетенное…»⁶⁸³

Сыну Смирновых Андреев запомнился отчаянно курящим «дешевые крепкие пролетарские папиросы», с тронутыми табачной желтизной пальцами. «…Около его письменного стола всегда стояло ведро, полное окурков». И поскольку очень любил кошек, вспоминал Алексей Смирнов, «наши кошки все стаей собирались к Андрееву во флигель и постоянно сидели у него на спине, когда он писал, и спали на нем…»⁶⁸⁴.

Ирина Усова самоотверженно решила помочь, взяв на себя «возню с керосинками». Она, по ее словам, перенесла на это время отпуск, нашла в Перловке комнатушку поблизости от смирновской дачи. «К определенному часу они приходили ко мне обедать, после чего Алла уходила к себе, а мы с Даней отправлялись в ближайший лесок (Даня, конечно, босиком, несмотря на начавшиеся сентябрьские заморозки), расстилали одеяло, усаживались, и Даня читал мне свои “Миры возмездия”…»⁶⁸⁵

В солнечный день конца сентября Андреевы поехали к Чуковскому. Беседовали на верхней открытой террасе дачи. Корней Иванович, как всегда с гостями, был красноречив. На присутствовавшего при встрече поэта Льва Озерова Андреевы произвели впечатление людей изрядно намытарившихся. Портрет Даниила Андреева нарисован Озеровым через десятилетия, сквозь дымку времени и, очевидно, под воздействием стихов «смуглого поэта», прошедшего огонь, воду и медные трубы. Но портрет верен.

«Передо мной сидел незнакомый мне человек, необычайно привлекательный даже при незнании того, кто он и какова его судьба. Было сразу же видно, что этот человек много страдал. Более того, все его непомерные страдания соединились, сплавились, ссохлись и перешли в новое качество. Это качество можно было определить как сосредоточенную духовность. Как выход от великомученичества и долготерпения к победоносному владению собой, своей судьбой, к прозрению путей России и мира.

Не скажу, что взгляд Даниила Леонидовича был отрешен и не интересовался встречей у Корнея Ивановича. Нет, Даниил Леонидович был здесь, он не только присутствовал, но и молча был включен в происходившее действо. Более того, его молчание было говорящим, быть может, даже незримо влияющим на ход беседы. Есть редкие характеры среди людей, характеры, которые обладают не столько искусством, сколько силой влияния на присутствующих. Ученые пустили в ход словцо – биополе. Можно это назвать и по-другому. Взгляд Лермонтова, по свидетельству современников, был словом, был действием самым решительным. Даниил Леонидович молчал. Алла Александровна молчала. Я помалкивал»⁶⁸⁶.

Корней Иванович рассказывал о знакомстве с Леонидом Андреевым живописно и с пафосом, показал его письма. Помочь обещал и помог. Чуковский покорил Даниила Андреева: «человек очень добрый, отзывчивый и в высшей степени интеллигентный»⁶⁸⁷. Он передал ему повесть брата «Детство», с помощью Чуковского ставшую книгой. Вадим Андреев очень хотел издать ее на родине. Повесть – лучшее его сочинение. «Для меня самого знакомство с этой книгой имело очень большое значение, – писал Даниил брату. – В первый раз я уяснил себе трагедию чернореченского дома во всей ее глубине, многозначительности и сложности. Написана вещь превосходно…»⁶⁸⁸

В начале октября жизнь в Перловке осложнилась. «С наступлением холодов это местообиталище оказалось чревато рядом неудобств, – писал он Ракову. – Я из-за сердца могу ездить в Москву очень редко и только на несколько дневных часов. Каждая такая поездка – для меня целое предприятие. Зато Алла Ал<ександровна> героически мечется между Перловкой и Москвой, пытаясь продвинуть наши дела…»⁶⁸⁹

Благодаря протекции Чуковского появилась надежда на литературный заработок: обещано редактирование перевода для Издательства иностранной литературы. Но Даниил Андреев поглощен «Розой Мира». «Пока эта (или подобная) работа еще не отняла у меня досуга, спешу использовать его на работу для души; но это – нечто до того нескончаемое, что даже привставая на цыпочки, не вижу вдали ничего, кроме уступообразного нагромождения глав»⁶⁹⁰, – сообщает он Ракову. О том же пишет и двоюродному брату: «О Владимирском периоде я не жалею. Он дал мне столько, сколько я, суетясь в Москве, не получил бы и за 30 лет, но беда в том, что я принадлежу к тому сорту людей, которые, приобретя что-нибудь ценное, жаждут придать этому подходящую форму и поделиться с другими. Вот теперь и стоит передо мной задача – выполнить это при минимуме благоприятных внешних условий»⁶⁹¹.

«Сухое, выточенное лицо аскета, седеющие волосы, трагический взгляд. Читал стихи глухим, слегка надтреснутым голосом, но он был полон жизни, энергии. Речь Андреева была одним сплошным монологом пророка»⁶⁹² – таким запомнился поэт двадцатилетнему Алексею Смирнову, видевшему его не только читающим стихи, но и босым, убирающим листья в осеннем саду, идущим в лес в обвисшем плаще-реглане и с зонтом-тростью.

6 октября Андреевы поехали на Новодевичье. Коваленский добился разрешения на перезахоронение жены, привез из Потьмы прах Шурочки, и урну опустили в могилу ее родителей. Горькая церемония, известие о безнадежном состоянии Александра Доброва в инвалидном доме, не только о поездке к которому не могло быть и речи, но и о сколько-нибудь существенной помощи, встреча с молчаливым, болезненно задыхающимся Коваленским – все рвало душу.

В середине октября они перебрались в Москву. Сразу после этого Алла Александровна заболела и неделю пролежала с бронхитом.

5. Ащеулов переулок

С ноября они поселились в Ащеуловом переулке. Борис Чуков так описывал «местообиталище» Андреевых в доме 14/1: «Темный, неосвещенный двор в лабиринте сретенских трущоб, заваленный снежными сугробами. По краям сараи и двухэтажные развалюхи. Узкая, обледенелая тропинка приводит к перекошенной, резко хлопающей на сильной пружине двери. Темная, очень крутая, с резкими поворотами лестница. За узенькой площадкой крошечная комнатка с низким потолком»⁶⁹³.

Квартира, снятая в домишке, каких еще много оставалось в старых московских переулках, была тесной, но удобной – комнатка и кухня с втиснутой в нее ванной, газ, телефон. Стоила она дорого. «Долго вытянуть мы это не сможем, – писал Андреев Пантелееву. – Поэтому у нас созревает решимость – уехать на 1 ½ —2 месяца в Кишинев: там дешевле, теплее (жена все время хворает, ей противопоказаны холод и сырость) и спокойнее»⁶⁹⁴.

Здесь начавшейся зимой по вечерам он выходил, чтобы, не привлекая внимания, прогуляться босым. Эти прогулки вливали в него, как он уверял, новые силы. Но большую часть дня приходилось работать полулежа.

Ноябрь и начало декабря продолжались хлопоты. Чтобы восстановить пенсию инвалида Великой Отечественной войны, пришлось пройти ВТЭК. 22 ноября Андреева признали инвалидом второй группы по причине, «не связанной с пребыванием на фронте», и дали пенсию – 347 рублей. Но только комната стоила 900. И у них не было ничего: «ни стула, ни стола, ни кофейника или сковородки – все чужое, временное»⁶⁹⁵. Они написали заявление в КГБ в связи с ничтожной суммой компенсации за конфискованное имущество. «Наиболее ценной частью нашего имущества была библиотека, состоявшая примерно из 2000 томов», – писали Андреевы, обращая внимание на то, что в официальных описях «отсутствует множество книг, представляющих наибольшую ценность».

Благодаря Чуковскому Андреев получил работу – перевод книги рассказов японской писательницы Фумико Хаяси. «Мне вручается приблизительный, не вполне подстрочный перевод рассказов одного японского писателя, а я должен придать этому переводу художественность. Задача не из легких, т. к. японский язык очень своеобразен: совершенно не схожий с нашим синтаксис, конструкция фраз, ассоциации, идиомы, – короче говоря, не вполне уверен, что смогу одолеть к 1 июля 20 печатных листов»⁶⁹⁶, – делился он с Пантелеевым. Подстрочным переводом занялся Зея Рахим. Работа шла со скрипом. Зея переводил косноязычно, упрощенно. Но его, твердившего о собственных талантах, издательству рекомендовал он сам, и отступление исключалось. Работа, привычная для литераторов-поденщиков, легко изготавливавших из подстрочников приемлемые тексты, для Андреева оказалась сложной. Да и не мог он, отложив «Розу Мира», день и ночь сидеть над рассказами Фумико Хаяси.

С изданием стихотворений не сумел помочь и Чуковский. Как передает Алексей Смирнов, Корней Иванович будто бы говорил, что для напечатания стихов нужно «два ваших подлинных стихотворения, а два – подленьких». На что Андреев отвечал: «А подленьких у меня нет»⁶⁹⁷.

В комнатку в Ащеуловом приходили друзья: Ивашев-Мусатов, Морозова, Киселева, Бокова, дочь Веселовских – Анна. С некоторыми он не виделся десятилетия. Заходили новые знакомые: восторженная, всегда приносившая гостинцы Алла Смирнова, в начале марта появился Борис Чуков.

В тюрьме Андреев соскучился по кино. «Как я мечтал увидеть хоть несколько кадров какого-нибудь хорошего фильма! И вот, представьте, – писал он жене Гудзенко, – за полгода, когда появилась возможность удовлетворить эту потребность, мы удосужились побывать в кино всего два раза – на “Дон Кихоте” и на “Лебедином озере”. Просто не хватает времени и сил: днем – времени, вечером – сил. И один раз побывали в Большом театре на “Ромео и Джульетте” с Улановой. Восхищению нет границ. Это не балерина, а что-то большее»⁶⁹⁸. Еще видели мультфильм «Снежная королева» по Андерсену и цветной документальный фильм «100 дней в Бирме»: «Совершенно изумительна бирманская архитектура, – красота прямо-таки невообразимая, но, к сожалению, в фильме она показывается только мимоходом»⁶⁹⁹. Рядом на Сретенке находился кинотеатр «Хроника», и там они смотрели фильмы о Камбодже, Египте, Цейлоне.

Побывали в кукольном театре Образцова, где «смеялись до колик». В консерватории слушали Одиннадцатую симфонию Шостаковича. Жена вспоминала: больному Андрееву разрешили подняться в зал не по лестнице, а на служебном лифте. «Господи, как Даниил рассердился! Он сказал мне:

– Ну как ты не понимаешь, что не нужно мне этого лифта! Как ты не понимаешь, что, только поднявшись по этой белой лестнице, я почувствую, что вернулся из тюрьмы, только тогда будет освобождение.

И мы пошли пешком. Он тяжело опирался на мое плечо, мы останавливались через каждые несколько ступенек, но поднялись – освободились, вернулись из заключения»⁷⁰⁰.

Мнения их разделились: Алла Александровна была в восторге, а ему по-настоящему понравились «только отдельные места».

В начале декабря пришло горькое, впрочем, ожидаемое известие: 30 ноября умер Александр Добров. «Последние месяцы его жизни были превращены в сплошную цепь мучений благодаря сочетанию туберкулеза легких с циррозом печени. Умер, однако, тихо – спокойнее, чем можно было ожидать»⁷⁰¹, – писал Андреев брату в Нью-Йорк.

В декабре у Аллы Александровны стала расти опухоль, удаленная три года тому назад в лагере. В начале января ей сделали операцию, определив опухоль как фиброму. К тому же у нее обнаружились малокровие и базедова болезнь.