Текст книги "Даниил Андреев"

3. Обыденность

 
Вся жизнь – как изморозь. Лишь на устах осанна.
Не отступаю вспять, не настигаю вскачь.
То на таких, как я, презренье Иоанна —
Не холоден и не горяч! —
 

это строки тех дней 1928 года, когда Даниил Андреев вновь, и не в первый раз, искал себя, свое, иногда, казалось, находил, терял опять.

Но обыденность настигала каждодневно. Уйдя с курсов, он считал себя обязанным чем-то, кроме писания, заниматься, приносить в дом, пусть небольшие, деньги – «на хозяйство». Издания отца мало что давали, к тому же он долго не мог вступить в права наследства. Судьбой Даниила были удручены нежно его любившие тети – Екатерина Михайловна, в эти годы добровольно пошедшая работать в психиатрическую клинику, поскольку считала, что «душевнобольным помощь нужнее всего», и Елизавета Михайловна, обремененная заботой обо всей семье. В письме Вадиму она писала:

«…Я все-таки считаю, что вообще учиться Дане необходимо, а также необходимо привыкать к постоянным правильным занятиям, нельзя же считать правильной работой его писание, за которым, правда, он может просидеть целые сутки, а то другой раз сколько времени пройдет, прежде чем он сядет за работу. Ты сам пишешь и понимаешь, что по заказу эту работу делать невозможно.

Относительно нашей жизни могу сказать, что работаю столько, что больше невозможно. Семья у нас, как всегда, большая: нас двое, Шура с мужем, Саша с женой, Катя живет с нами вот уже пятый год, конечно, она помогает в работе; а также живет у нас одна сирота: отец ее четыре года тому назад случайно попал к нам да у нас и умер; осталось 9 детей, 8 из них благодаря одной энергичной женщине удалось устроить, а она так и осталась у нас; еще живет у нас Феклуша, которая ходила за маминой и Бусенькиной могилами, а теперь живет у нас, т<ак> к<ак> ей некуда деваться. Вот так и живем, такой большой семьей»¹⁵⁶.

Особенно трудно ей приходилось с сыном. С первой женой, Ириной, Александр через несколько лет расстался. Вино и кокаин он испробовал еще в гимназии. От наркомании удалось избавиться, но время от времени он запивал. При всем том знавшие его утверждали, что, несмотря на слабости, Александр Добров был «порядочным и добрым человеком». Высокий, красивый, голубоглазый – таким его запомнили соседки. Он получил диплом архитектора, но, переболев энцефалитом, работать по специальности не смог, стал оформителем. Шрифтовой работе обучил и брата. «Я не вдумываюсь в то, что пишу, – говорил Даниил об этом ремесле, – только прикидываю количество знаков по тарифам»¹⁵⁷. Потребность у всех учреждений для разворачивания наглядной агитации оказалась большей, чем у торговли в рекламе.

В обыденность врывались отзвуки державных событий. 29 марта 1928 года страна с государственным размахом отметила шестидесятилетие Горького, семь лет назад уехавшего из России. Он уезжал недовольный большевиками, Лениным, уставший протестовать против арестов и расстрелов. Но оторваться от бывших «союзников» не удалось. С воцарением Сталина Горького стали опутывать неприметной паутиной: переписка перлюстрировалась, визитеры из СССР подсылались, контролировались. Юбилей он отметил за границей. Но в конце мая неожиданно сел в берлинский поезд и приехал в Москву. Приезд «пролетарского писателя» стал советским торжеством. Пришвин записал в дневнике: «Правительство может сказать сегодня: “целуйте Горького!” – и все будут целовать, завтра скажет: “плюйте на Горького!” – и все будут плевать <…> Юлия Цезаря так не встречали, как Горького <…> Юбилей этот есть яркий документ государственно-бюрократического послушания русского народа…»¹⁵⁸

Возможно, именно в этот приезд Горького, опекаемого ОГПУ, к нему, крестному отцу, и приходил Даниил Андреев с тем, чтобы тот удостоверил, что он действительно сын писателя Леонида Андреева. Бумага требовалась для вступления в права литературного наследства. Как передает один из мемуаристов рассказ об этом визите, Андреев объяснил, что деньги ему нужны для того, чтобы, не связывая себя службой, «пуститься в странствия по городам и весям» Руси, как это сделал когда-то сам Горький. Тот же советовал крестнику найти работу по душе, в чем предлагал содействие, а не бродяжничать – времена сейчас другие¹⁵⁹. Могли они беседовать и о судьбе Вадима, продолжавшего мечтать о возвращении. Вадима Горький тоже считал своим крестником, хотя его официальным крестным отцом был дед Велигорский.

4. Тарусские поля

Летом Андреев попал в Тарусу. Этот городок на Оке давным-давно облюбовала московская интеллигенция, искавшая дачного роздыха и природных красот, писатели и художники. А в 1920-е годы Таруса, находившаяся в двадцати с небольшим километрах от железнодорожной станции, стала и приютом административно высланных.

В Тарусу Даниил приехал с Коваленскими и Беклемишевой, видимо, их и зазвавшей. Очень любил эти места ее сын Юрий. Он приезжал сюда, по его словам, для того, чтобы «промыть себе глаза русской природой и послушать тишину»¹⁶⁰. Но в этом году сын Веры Евгеньевны все лето пробыл на Черном море и вернулся в Москву лишь в сентябре.

Из Тарусы Даниил писал Владимиру Митрофанову (тот все еще жил вместе с тетей в Малом Левшинском) с восторженностью, несмотря на деловитость сообщения: «Дорогой Вольдемар, советую приезжать непременно. Места действительно необычные. Комнату достать легко за 15–20 рублей в месяц; к концу августа цены снизятся, наверное, еще больше. Продукты, в общем, не дороже, чем в Москве. Сейчас (2 дня) погода плохая, но, наверное, скоро пройдет»¹⁶¹.

Места не зря показались ему необычными. Зеленый тихий городок на взгорьях над Окой со светящимися крестами храмами. Один – внушительно высившийся собор Петра и Павла, другой – Воскресения Христова, белевший на Воскресенской горке. Всего через несколько лет и до них дойдут руки богоборцев, храмы закроют, обезобразят. Улицы, ближе к окраинам, совсем деревенские, в тенистых палисадах, выбегающие в просторы. В поля, перемежающиеся березовыми рощами, купами былинных дубов, к светящейся Оке, открывающей холмистый, поросший темнолесьем другой ее берег. Там неподалеку, в усадьбе Борок, долго жил знаменитый живописец Поленов. Туда можно было переехать на пароме. Плашкоутный мост власти недавно продали соседнему Алексину. А впадающая в Оку Таруска, а пересыхающая в зной Песочня, речки, где еще водились и бесстрашно всплескивались щурята? А зовущие дойти до них и вбежать увалистые холмы?.. А ключевая вода? А травы? Заросший клочок поля, золотисто-бронзового от пижмы. Блекло-розовые поросли бальзаминов. Голубые вспышки цикория. Просторы, в живом и редкостном многотравье, Даниил назвал Тарусскими полями. В эти поля он уходил бродяжить.

В конце сентября писал старшему брату: «Лето… провели в Калужской губернии на Оке, в необыкновенно красивом месте. Это дало мне страшно много. Ведь я уже несколько лет почти не выезжал из Москвы. И попав в эту сказочную красоту – черт его знает, даже не знаю, как определить. Природа – хмелит; разница в том, что в ее опьянении нет ни капли горечи»¹⁶².

И в следующем году, опять вспоминая Тарусу, восклицал в письме: «Дима, Дима, неужели ты будешь здесь, вместе будем в Тарусских полях – думать невыносимо!!»¹⁶³, и о том же писал невестке: «Жду лета – солнечных полевых дорог, и все не верится: неужели мы все вместе будем скоро бродить по лугам и лесам Тарусы?»

Завороженный природой, зеленой тишиной, Даниил Андреев не замечал захолустного неустройства: «тут и там завалившиеся домишки, упавшие заборы, одичалые сады, бесприютные заросли, бурьян, крапива…» О тогдашнем тарусском разоре, о «бедности и тишине вековечной» написал Иван Касаткин в очерке «Тарусяне»¹⁶⁴. Он поведал, как мгновенно местные власти «свалили начисто» вековой сосновый лес на Игнатьевской горе, «прихватив кстати и березовые рощи вокруг города». Изобразил торговую площадь с выкрашенной в черный цвет «буйной головой Маркса», окруженной привязанными лошадьми, главную улицу с наполовину нежилыми купеческими домами, с выбитыми стеклами, проржавевшими худыми крышами. Упомянул пивную и чайную «Не унывай» Замарайкина, исполком, дверь в который изнутри запирал кочергой недавно присланный начальник – «рабочий с производства». Тарусяне, обходившиеся без электричества и телефона, кормились своим хозяйством и многочисленными дачниками, сдавая им комнатушки, продавая парное молоко…

Некогда Таруса была окраиной земель Великого Черниговского княжества. И, наверное, не случайно село Трубецкое под Тарусой, так же как Трубчевск, связано с достославными князьями Трубецкими. Не случайно и то, что отсюда Даниил Андреев через год попадет на другие зеленые просторы того же древнерусского княжества, ощутит с ними родовую и мистическую связь. А восхищение тарусскими полями стало радостью первой встречи с прародиной, таящей грядущие откровения. В них он верил.

5. Ленинград

Вернувшись из Тарусы, Даниил отправился в Ленинград. О поездке подробно написал Вадиму:

«На днях я приехал из Ленинграда, куда ездил “призываться” на воинскую повинность. Пока что ничего не известно, дадут мне отсрочку на год или нет; придется ехать туда в конце октября вторично. Жил я там у Левы и Люси, в старой папиной квартире на Мойке. С Люсей у меня создались очень близкие отношения; это один из весьма немногих людей, с кем я говорю на одном языке. Долгие ночные разговоры по многу часов кряду. Он очень интересный человек. Говорили и о тебе; он рассказывал о тебе с большой теплотой, видно, что он тебя очень любит. Я сказал, что по приезде в Москву буду тебе писать, и он просил передать большой привет.

Левика дела довольно-таки скверны. С ним происходит то, что теперь со многими: сильно пьет, нравственно и умственно опустился. Жаль ужасно: он по существу очень хороший и добрый»¹⁶⁵.

В Ленинграде жило много родных. Дочь Павла Николаевича Андреева, умершего в 1923 году, и Анны Ивановны – Лариса, его двоюродная сестра, с мужем. Другое семейство – сестры отца, Риммы Николаевны, ее дети – Лев, Леонид и Галина. Римма Николаевна в те годы старательно занималась литературным наследием брата, хлопотала об изданиях. С ее сыном, Люсиком, как его звали в семье, Леонидом Аркадьевичем Андреевым (он носил не фамилию отца – Алексеевский, а знаменитого дяди, своего крестного), чем-то очень похожим на молодого Леонида Андреева, Даниил сошелся ближе всего. С ним можно было разговаривать о мистическом.

Но трудно сказать, говорили ли они о мистическом. В начале июля закончился Шахтинский процесс. Судили «саботажников строительства социализма». Арестованных «спецмерами» заставили признаться во всех злодеяниях. По стране организовывалось возмущение трудящихся, требовавших покарать инженеров-вредителей. В Ленинграде на площадь перед Мариинским дворцом выводились толпы с плакатами «Требуем высшей меры наказания!»¹⁶⁶. Даниил не видел этих плакатов, но знал о них. В стихотворении о Рылееве, написанном в следующем году, имперская столица мрачна:

 
Вечера мгла седая
По сумрачной шла Неве,
К травам острова Голодая,
К мертвой моей голове.
Несмыкающимися очами
Я смотрел – через смертный сон, —
Как взвивает трехцветное знамя
Петропавловский бастион.
 

Грубо, упрощенно, так, как требовалось следствию, взгляды его того времени изложены в протоколе допроса от 5 мая 1947 года: «Начало моей антисоветской деятельности относится к 1928 году. К этому времени более четко определилось мое отрицательное отношение к советской власти. Я, считая неправильным отношение советской власти к религии, утверждал, что в СССР не существует свободы печати и неприкосновенности личности. Невозможность свободно выехать за границу для каждого желающего я расценивал как насилие над личностью»¹⁶⁷. Конечно, никакой «антисоветской деятельностью» Андреев не занимался, но несоветские взгляды считались уже злейшим преступлением. В том же протоколе он перечислил тех, с кем был тогда близок, с кем делился взглядами: Юрия Попова (тогда покойного), переводчика и стиховеда Игоря Романовича (погибшего в лагере), художника Синезубова (оставшегося во Франции) и тех, с кем давно не виделся, и надеялся, что им его признание не повредит, – Глеба Буткевича и Вадима Сафонова.

6. Восток

Вернувшись из Ленинграда, он вновь углубился в литературные занятия, хотя и продолжал радоваться, что «не писатель».

«Теперь начинается зимний образ жизни: город, работа, тетради, книги. Очень хотелось бы мне к концу октября, когда меня заберут, наверное, на военную службу, окончить мой пресловутый роман; но, кажется, не успею, – отчитывался Даниил перед братом. – Фамильный недостаток: берусь за темы, с которыми почти невозможно справиться. Кроме того, с каждым годом повышаются требования и к себе самому, и к своему “детищу”; приходится чрезвычайно много переделывать, видоизменять, совершенствовать.

Прекрасные отношения создались у меня с мамой, Шурой и ее мужем. Мой дом стал моей совестью, понимаешь? И даже, кажется, я не могу без него долго существовать. Даже за две недели житья в Питере – начал мучаться»¹⁶⁸.

Добрые отношения дома, внутреннее равновесие помогали писанию, а оно высвечивало жизнь смыслом. Больше всего усилий уходило на роман «Грешники», то страницами продвигавшийся, то останавливавшийся, то переписывавшийся. Сочинялись стихи. Была написана поэма «Красная Москва». Позже она отозвалась в триптихе «Столица ликует» и, может быть, в «Симфонии городского дня». Был начат поэтический цикл «Катакомбы», завершенный в 1941-м. Судя по всему, в не дошедших до нас стихах так или иначе говорилось об уходе истинной православной веры в катакомбы. В «Железной мистерии» катакомбы изображены в шестом акте – «Крипта». К «катакомбной» церкви, как назывались «тихоновцы», принадлежали и некоторые из его друзей.

По рассказам Алексея Смирнова¹⁶⁹, в которых правда, увы, неотрывна от домыслов, Даниил Андреев близко общался с «тихоновцами» на их даче в Перловке, где иногда жил подолгу (в 1934, 1935 и 1936-м).

«Приезжая ранней весной и разместившись во флигеле, он топил на ночь железную печку-буржуйку, – картинно рассказывает Смирнов о происходившем до его рождения, – подвесная труба которой была выведена в форточку. На своем медном примусе он постоянно кипятил крепкий, черный, тюремного пошиба чай. У Андреева был ключ от флигеля, он появлялся неожиданно и так же неожиданно, не прощаясь, уезжал в Москву.

Рядом с флигелем стоял построенный из горбыля дровяной сарай, а под ним – схрон, землянка со скрытым воздуховодом. В этом схроне периодически прятались катакомбные монахи и священники, днем спавшие во флигеле вместе с Андреевым на старинных черных железных кроватях с набитыми сеном тюфяками. Если появлялись подозрительные прочекистские люди, монахи уходили через люк в схрон. По ночам бабушка носила еду и для катакомбников, и для Андреева. <…>

Периодически по ночам в доме около иконы начала XVIII века “Знамение” вполголоса служили молебны»¹⁷⁰.

«Моя жизнь ровная – как ниточка на катушке – день за днем, внешних событий нет. Но последнее время это уже не гнетет и не томит, как бывало раньше, и, думаю, в этом виновата не привычка, а что-то другое. Вижу, что полосы “кабинетной” жизни бывают время от времени нужны чрезвычайно.

Осенью довольно основательно засел за Древний Восток – это мне очень нужно, – но скоро выбили меня из колеи хлопоты относительно папиного сборника (Диме я рассказал уже), – и только теперь я мало-помалу вхожу снова в этот изумительный мир – Халдеи. Страшно интересно, не могу Вам выразить как!»¹⁷¹ – делился Даниил с женой брата. Он поведал об этих кабинетных бдениях под голубой лампой:

 
Один опять. В шкафах – нагроможденье книг,
Спокойных, как мудрец, как узурпатор, гордых:
Короны древних царств роняли луч на них,
И дышит ритм морей в их сумрачных аккордах…
Мемфис, Микены, Ур, Альгамбра, Вавилон —
Гармония времен в их бронзе мне звучала,
Томленье терпкое мой дух влекло, вело,
По стертым плитам их – к небесному причалу.
 

В сказания Древнего Востока он углубился не без влияния Коваленского. Причудливая древность увлекала не менее, чем современность, переплетаясь с ней. К новинкам литературы он тоже не был равнодушен, но следить за появляющимися книгами не успевал, да и не хотел утонуть в сегодняшнем, текучем.

Какие же книги открывали ему фантастический мир Халдеи? Двухтомная «История Древнего Востока» Тураева, крупнейшего русского востоковеда, имевшаяся в его библиотеке. Вероятно, популярная «История Халдеи» Рагозиной, использовавшей труды западных востоковедов. И в особенности труды по истории религий. Может быть, еще с отрочества были в его библиотеке два тома из поэтичной «Иллюстрированной истории религий» профессора теологии Шантепи де ла Соссей, посвященные индуизму, буддизму и религиям Китая. Религиозный мир Востока – сокровенное знание жрецов Вавилона и Египта, буддизм, мистическая Индия, увлечение ими в предреволюционные годы кто только не пережил. Даниил Андреев шел следом, ища свое.

Халдея – нововавилонское царство, где правили халдейские цари Набопаласар, Навуходоносор. В Библии Вавилония названа Сеннаром. Той же осенью Андреев написал стихотворение об этой мифической стране, родине астрологов-халдеев. Долгое время о ней знали лишь по Библии и обрывкам сказаний вавилонского историка Бероза. В стихотворении «Сеннанр» поэт видит себя в одной из воображаемых древних жизней странствующим мудрецом-халдеем, проходящим по «площади утихшего Эрэха», где звучат вечерние литургии, клубятся благовония:

 
Евфрат навстречу мне вздыхает, чуть звеня…
Пересекаю мост – вся ночь луной объята, —
И восхожу один по строгим ступеням
На белые, как сон, террасы зиккурата.
 

Белые террасы в «Розе Мира» превратились в семиступенчатый белый зиккурат, эмблематический образ Эанны – затомиса (небесной страны) древней вавилоно-ассиро-ханаанской метакультуры. Семь ступеней зиккурата обозначали «семь слоев, которые были пережиты и ясно осознаны религиозным постижением вавилонского сверхнарода». Наверное, тогда уже в его воображении вставали «многоступенчатые храмы-обсерватории, сделавшиеся вершинами и средоточиями великих городов Двуречья», пусть в поэтической дымке, стало представляться драконообразное чудовище – уицраор. «Вавилонская метакультура была первой, в которой Гагтунгру удалось добиться в подземном четырехмерном слое, соседнем с вавилонским шрастром, воплощения могучего демонического существа, уицраора, потомки которого играли и играют в метаистории человечества огромнейшую и крайне губительную роль, – с уверенностью посвященного писал он в «Розе Мира». – В значительной степени именно уицраор явился виновником общей духовной ущербности, которой была отмечена эта культура в Энрофе. И хотя богиня подземного мира, Эрешкигаль, побеждалась в конце концов светлой Астартой, нисходившей в трансфизические страдалища Вавилона в порыве жертвенной любви, но над представлениями о посмертье человеческих душ, исключая царей и жрецов, довлело пессимистическое, почти нигилистическое уныние: интуитивное понимание парализующей власти демонических сил».

Там же, в халдейском междуречье, он обнаружил храмы Солнца.

7. «Реквием»

«В сентябре будет 10 лет с папиной смерти – я все-таки надеюсь, что ты будешь к этому времени здесь. Сейчас я подготавливаю сборник, посвященный папе. В него войдет “Реквием” (здесь еще мало известный), кусочки дневника, много писем и воспоминания Вересаева, В. Е. Беклемишевой и Кипена. Сборник составляем мы вдвоем с Верой Евгениевной. Это большой друг нашей семьи.

До последних дней этот сборник отнимал чрезвычайно много времени – целыми днями приходилось бегать, высунув язык, по городу или печатать на машинке (чего я, кстати сказать, не умею). Теперь почти весь материал уже сдан, на днях будет заключен договор с издательством “Федерация”. Интересно, будет ли отмечена где-нибудь за границей эта годовщина? Хотя представляю себе, что говорили бы и писали бы все эти господа, какого “патриота” и реакционера пытались бы из отца сделать! Не обрадуешься, пожалуй, этому чествованию», – писал Даниил Андреев брату 14 февраля 1929 года.

Сборником он занимался с осени прошлого года и надеялся подготовить быстро. Написал Горькому, с просьбой: «Не можете ли Вы нам помочь – прислать копии трех-четырех писем, выбранных, разумеется, по Вашему усмотрению?…Ввиду того, что материал сборника надо сдавать к 1 января 1929 года, очень просил бы Вас ответить к этому числу»¹⁷². Ответил или нет Горький на это письмо – неизвестно, но просимых писем в «Реквиеме» не появилось.

Беклемишева была опытным литератором. В предреволюционные годы она литературный секретарь издательства «Шиповник», основанного ее мужем. Близко знала Леонида Андреева. Ее подробные воспоминания завершали сборник.

«…Сухая, стройная женщина аристократической внешности, на редкость простая в обращении… Она мигом располагала к себе и сразу же вызывала собеседника на откровенность, какого бы он ни был возраста»¹⁷³ – такое впечатление Беклемишева тогда производила. Жила с сыном Юрием совсем рядом, на Остоженке. Андреев приходил к Вере Евгеньевне, в ее довольно просторную комнату на втором этаже, где они беседовали среди пыльных стоп книг, журналов, рукописей.

Несмотря на энергию Веры Евгеньевны, издать «Реквием» оказалось непросто. Леонид Андреев, знаменитый и признанный, не считался желательным автором. Попытки опубликовать в Москве или Ленинграде его последний роман «Дневник сатаны» не удались, а после 1930 года андреевские книги не появлялись четверть века, если не считать двух изданий рассказа «Петька на даче» и одного рассказа «Кусака», ставших детской классикой. Поэтому «Реквием» вышел не к десятилетию смерти писателя, а в следующем году. На титульном листе сборника рядом с именем В. Е. Беклемишевой впервые в печати появилось имя Д. Л. Андреева.

Торопясь с запальчивыми претензиями «к господам из эмиграции», он не мог представить, с каким предисловием – а без него и не вышел бы! – появится «Реквием». В нем писатель назван мятущейся душой «потерявшего нить жизни представителя чуждого нам класса», и объявлено, что «его психика, его мировоззрение, его мироощущение враждебны нам», а «философия», как и «философия» Достоевского, неприемлема. Говоря о «враждебном» мировоззрении отца, большевистский публицист говорил и о сыне. «Для всех серьезно мыслящих и живущих жизнь – мистерия», – приводил он слова Леонида Андреева, под которыми мог бы подписаться его сын, и возглашал: а мы говорим: «жизнь великое творчество трудящихся масс, в своем творчестве разгоняющих тьму веков и изгоняющих тайну этой тьмы…»

Литература – «часть общепролетарского дела». Тайны изгоняются вместе с индустриализацией и коллективизацией. В совершавшемся Андреев позднее разглядел предначертания Противобога и волю Жругра, демона власти, воплотившуюся в сталинские пятилетки, сопровождавшиеся террором.

«В 1929 году замолкли церковные колокола. О том, что это было именно в том году, мне говорил Даниил, – вспоминала его вдова. – Тем летом он уехал специально поближе к Радонежу, чтобы слышать колокольный звон, там остался последний храм, где еще звонили. А московские колокола в это время уже молчали»¹⁷⁴. Борьба с колокольным звоном «в интересах трудящихся» началась с секретного постановления НКВД «Об урегулировании колокольного звона». Когда был запрещен «звон во все колокола», по всем городам и весям колокола сбрасывали с колоколен и отправляли на переплавку. В ноябре того же года стали снимать колокола в Троице-Сергиевой лавре. Но не только церковные звонницы заставили замолчать. Начали рушить старинные намоленные московские храмы. Уничтожили храм Покрова в Левшине, родной для семьи Добровых. Пытались покуситься на календарь, отменить названия дней недели. Отменили специальным указом празднование Рождества и Нового года, объявив религиозной пропагандой. А крестный Даниила Андреева на открытии второго съезда Союза воинствующих безбожников провозгласил: «…религии нет места в том огромнейшем процессе культурного творчества, который с невероятной быстротой развивается в нашей стране»¹⁷⁵.