Текст книги "Даниил Андреев"

9. Смерть Горького

«К Ек<атерине> Пав<ловне> и Бабелю я еще не ходил сознательно, т<ак> к<ак> еще не вернулся из Крыма А<лексей> М<аксимович>, где он провел всю зиму и весну. Но в первых числах июня я разовью бешеную энергию»²⁶⁴, – писал он брату, не оставлявшему попыток возвращения. Что на самом деле происходило в стране, ударно строящей социализм, ни он, ни его просоветски настроенные товарищи не знали. В хлопотах Вадим Андреев рассчитывал и на казавшихся из-за рубежа весьма влиятельными знакомых советских писателей и – главное – на помощь Алексея Максимовича. Даниил писал в автобиографии, что Горький пытался помочь и даже «довел дело до Иосифа Виссарионовича, от которого получил уже устное согласие. Оставался ряд формальностей…». Побывавший у крестного Андреев, даже обедавший у него за одним столом вместе с Генрихом Ягодой, своему другу Глебу Смирнову, если верить свидетельству его сына, говорил: «Дом Горького – какой-то чекистский обезьянник…»

Горький вернулся из Крыма 27 мая уже не совсем здоровым, 1 июня на даче в Горках слег с температурой. Начиная с 6 июня в «Правде» публикуются тревожные бюллетени о состоянии здоровья Горького. 18-го он умер. Смерть Горького стала предвестьем очередной вспышки террора. Через два года виновниками смерти великого пролетарского писателя оказались врачи-убийцы: домашний врач Горького Левин и «содействовавший этому преступлению» Плетнев.

21 июня Даниил писал в Париж: «Дорогой мой брат, прежде всего – не падай духом. Тот факт, что твое прошение было отклонено, еще не решает дела окончательно. Гораздо печальнее другое: смерть Горького. Благодаря тому, что он всю зиму и весну провел в Крыму, а по приезде тотчас заболел и уже не вставал, он не успел должным образом оформить твое дело. Е<катерина> П<авловна>, у которой я был в самых первых числах июня – тогда трагический исход его болезни никто не предвидел, – считала, что Алексею Максимовичу осталось сделать небольшое усилие, чтобы сбылись твои желания. (Сама она мало что может сделать.) Мне теперь рисуется иная возможность. Недели через 2–3 (сейчас, непосредственно после смерти А<лексея> М<аксимовича>, это неуместно) я напишу Иосифу Виссарионовичу и думаю, он сочтет возможным помочь нам. Одним словом, я отнюдь не оставляю надежду видеть тебя здесь в конце лета или осенью»²⁶⁵. Прекраснодушные надежды, конечно, не сбылись, хотя он продолжает хлопоты, вновь собирается пойти к Бабелю и тоскуя, признается брату: «Ты не подозреваешь, вероятно, как часто, почти беспрестанно я думаю о тебе; как ты воображаемо сопутствуешь мне в моих прогулках; и до какой боли, с мучением, жду я того часа, когда это из мира фантазии превратится в действительность»²⁶⁶.

Как раз во время предсмертной болезни Горького появился проект «сталинской» Конституции.

10. Дивичоры

«Этим летом, вероятно, не удастся поехать никуда…»²⁶⁷ – с грустью писал Даниил брату в мае, но уже через месяц бодро сообщал, что едет в Трубчевск: «Отъезда жду с большим нетерпением, т<ак> к <ак> очень устал и чувствую себя нехорошо и в физическом, и в нервном отношении»²⁶⁸. Погода в Москве стояла на редкость хорошая, такая, какую он любил: солнце, жара, изредка грозы с шумными короткими ливнями. В доме стало тихо. Екатерина Михайловна собралась в Горький, повидаться с сестрой и братом. Коваленские жили на даче у Леоновых на станции Белописецкая около Каширы, на Оке, где неделю с ними провела и Елизавета Михайловна. Ненадолго приезжал на дачу Леоновых и Даниил. Там он познакомился с девятнадцатилетней Ириной Арманд, тут же в него безутешно влюбившейся, и с ее родителями – Львом Эмильевичем (двоюродным братом знаменитой Инессы) и Тамарой Аркадьевной (родственницей Павла Флоренского). Ирина изучала английскую филологию, любила поэзию, была в родстве с семейством Репман.

В Трубчевск Даниил попал в начале июля. За три года, что он здесь не был, городок почти не изменился. И это его, приехавшего из менявшейся Москвы, радовало. Трубчевск, делился он восхищением с женой брата, «стоит высоко над рекой, почти все домики в нем деревянные, окруженные яблоневыми садами. А на пожарной каланче каждый час бьют в колокол. Большинство улиц поросли зеленой травой и ромашками»²⁶⁹. Ему нравилось, что на улице вдоль заборов, на которые клонились яблони, белели ромашки. Здесь город не мешал зеленому простору, а словно бы вырастал из него, поднимаясь вместе с Соборной горой над поблескивающей внизу Десной.

«Можешь позавидовать: вот уже две недели, как отвратительное изобретение, называемое обувью, не прикасалось к моим ногам <…> – писал он в Париж из Трубчевска, жалея, что брата нет рядом. – Стоит удивительный, чарующий, мягко-обволакивающий зной, грозы редки, пасмурных дней нет совсем во все это лето, – это лето прекрасно, как совершенное произведение.

С круч, на которых расположен городок, открывается необъятная даль: долина Десны, вся в зеленых заливных лугах, испещренных бледно-желтыми точками свежих стогов, а дальше – Брянские леса: таинственные, синие и неодолимо влекущие. В этих местах есть особый дух, которого я не встречал нигде; выразить его очень трудно; пожалуй, так: таинственное, манящее раздолье. Когда уходишь гулять – нельзя остановиться, даль засасывает, как омут, и прогулки разрастаются до 20, 30, 35 километров. Два раза ночевал на берегах лесной реки Неруссы. Это небольшая река, которую в некоторых местах можно перейти вброд (но, в общем, довольно глубокая). Но даже великолепную Волгу не променяю я на эту, никому не известную речку. Она течет среди девственного леса, где целыми днями не встречаешь людей, где исполинские дубы, колоссальные ясени и клены обмывают свои корни в быстро бегущей воде, такой прозрачной, такой чистой, что весь мир подводных растений и рыб становится доступным и ясным. Лишь раз в году, на несколько дней, места эти наводняются людьми; это – дни сенокоса, проходящего узкой полосой по прибрежным лужайкам. <…>

Через несколько дней, когда начнутся лунные ночи, я уйду на целую неделю в леса по течению Неруссы и Навли»²⁷⁰.

Лето 1936 года вошло в его стихи древнерусскими просторами:

 
Лишь тростник там серебрится перистый,
Да шумит в привольном небе дуб —
Без конца, до Новгорода-Северска,
Без конца, на Мглин и Стародуб.
 

Всеволод Левенок с июня прошлого года стал заведовать Трубчевским краеведческим музеем. Наступившим летом он со страстью любителя, получившего профессиональный статус, занимался археологическими разысканиями. Обследовал «Холм», или, как еще называли это урочище на Неруссе, – «Осетинскую Дачу». У Жеренских озер обнаружил стоянки мезолита-неолита. Раскапывал курганы под Трубчевском – в Кветуни. Во всех этих местах Андреев не раз бывал. Но Всеволод Протасьевич настолько был занят разоренным музейным хозяйством и археологическими предприятиями, что виделись они редко. А в августе Левенок уехал на раскопки стоянки Елисеевичи и вернулся только в сентябре. Но их встречи оставили след. Герой вскоре начатого романа «Странники ночи» – Саша Горбов – археолог, и в одной из глав рассказано, как он возвращается из экспедиции, работавшей рядом с Трубчевском. И деревня Кветунь на высоко взметнувшемся правобережье Десны, таящем остатки древнего городища, манила его не только распростертыми лесными далями. Как говорят ученые, сюда, где, может быть, поначалу и располагался древний Трубецк, православная вера пришла еще до Крещения Руси. Рядом теснились бесчисленные курганы Литовских могил и Жаденовой горы, высился старинный Чолнский Спасский монастырь, от коего до нас дошли одни развалины. Андреев же еще застал соборный храм Рождества Христова, колокол которого слышали даже в Трубчевске.

 
Здесь на полянах – только аисты,
И только цаплями изучен
Густой камыш речных излучин
У ветхого монастыря;
Там, на откосы поднимаясь, ты
Не обоймешь страну очами,
С ее бескрайними лесами,
Чей дух господствует, творя, —
 

это строфа «Русских октав» о Кветуни, куда он поднимался от старицы Десенки крутыми откосами. С высокого берега, помеченного меловыми выходами, виделось далеко. Синелись луга, изрезанные непостоянством Десны, оставлявшей зарастающие осокой и лозняком старицы, подергивались голубой дымкой чащи.

Кветунь угадывается в уцелевшем отрывке «Странников ночи». В нем Саша Горбов вспоминает похожие места: «Открылась широкая пойма большой реки, овеянная духом какого-то особенного раздолья, влекущего и таинственного, где плоты медленно плывут вдоль меловых круч, увенчанных ветряными мельницами, белыми церквами и старыми кладбищами. За ними – волнообразные поля, где ветер плещется над золотой рожью, а древние курганы, поросшие полынью и серой лебедой, хранят заветы старинной воли, как богатырские надгробия. С этих курганов видны за речной поймой необозримые леса, синие, как даль океана, и по этим лесам струятся маленькие, безвестные, хрустально-чистые реки и дремлют озера, куда с давних пор прилетают лебеди и где он встречал нередко следы медведей…»

Судя по всему, Трубчевск в «Странниках ночи» занимал не меньшее место, чем в жизни автора. В этом же году написан цикл или поэма «Лесная кровь». По словам вдовы поэта, ни истории, описанной в ней, ни ее героини в действительности не было. «Героиня возникла из переживания автором романтики Брянских лесов, а внешность ее Д. А. взял у жены своего друга, очаровательной, сероглазой, русокосой женщины, очень органично связывающейся с природой. Она об этом не знала и очень удивилась, когда я рассказала ей это на лагерных нарах (и она, и муж ее были тоже взяты по нашему делу). Позже, в тюрьме, дорабатывая поэму, Д. А. усложнил образ героини некоторыми моими чертами – так он сказал»²⁷¹.

Но, судя по уцелевшим ранним вариантам «Лесной крови», восстановленный и дописанный в 1950-м, цикл не стал иным. «Сероглазой» и «русокосой» была Елена Лисицына, жена Белоусова. И хотя нельзя не верить утверждениям Аллы Александровны, что героиня «Лесной крови» выдумана, как и героиня «индийской поэмы», но в своих лесных путешествиях он мог, пусть и мельком, увидеть дочь лесника с «невыразимыми глазами». И те черты, которыми он ее наделил, были не выдуманными, а увиденными, и характер ее – тот женский характер, который он почувствовал в Галине Русаковой и, может быть, в Евгении Левенок.

Недалеко от лесного урочища Дивичоры, на Лучанском кордоне, действительно жила семья лесника. Люди запомнили редкую красоту лесниковой дочери и то, что в тесной хате находили ночлег прохожие и проезжие. Перед войной лесник умер, жена и дочь перебрались в Кветунь, дом, от которого тропа спускалась к Десне, опустел. На Дивичорах Даниил бывал и вряд ли минул этот кордон. Однажды он рассказал жене, как в очередной раз твердо решив бросить курить, уехал в трубчевскую «глушь, в домик лесника, – не взяв с собой курева. Он решил, что так отвыкнет, но измучился и не написал ни строчки. А когда, возвращаясь, наконец попал на полустанок, с которого надо было садиться в московский поезд, первое, что сделал, – купил папиросы и закурил»²⁷². Так что дом лесника не выдумка.

Но своевольная красавица в поэме не портрет с натуры, а романтическая героиня урочищ и лесных заводей, где являлся ему призрак Дивичорской богини. В поэме лесник встречается поэту в «глуши Барсучьего Рва». Наутро лесник собирается в Староград, то есть Стародуб. Всё в поэме – лесные дороги, деснянские кручи, география и топонимика – узнаваемо. И если героиня «Лесной крови» – создание поэта, то женский образ, мелькающий в других циклах, вряд ли только игра лирического воображения.

В одном из его «трубчевских» стихотворений сказано, что поэту, проходящему «по селам, по ярмаркам, по городам», необходимо «коснуться плоти народной». Попытка «коснуться» – в неудавшейся, как считал автор, поэме «Гулянка». В ней те же впечатления 1936 года и та же история о короткой любви-страсти, перекликающаяся с рассказом о дочке лесника с тяжелым и внимательным взором.

11. Лес Вечного Упокоения

Называя в письме брату обувь отвратительным изобретением, Даниил Андреев не шутил, а высказывал заветное убеждение. Он уходил в странствия босиком, и его «религия» босикомохождения утверждалась на берегах Десны и Неруссы, на лесных тропах, где покалывание хвои сменялось листвой и глиной, а осыпь оврага выводила на речной песок: «Да: земля – это ткань холста. / В ней есть нить моего следа».

В своих странствиях он редко оставался на ночлег в «душных хатах». Кров искал и находил – «необъятный, без стен и ключа» – в стогу, на охапке сена у полевой межи, чувствуя, как парит земля, нагретая зноем, или устраивал ложе у рыбацкого костра. И шептал вечернюю молитву:

 
За путь бесцельный, за мир блаженный,
За дни, прозрачней хрустальных чаш,
За сумрак лунный, покой бесценный
Благодарю Тебя, Отче наш.
 

Свой путь он чаще всего начинал со спуска к Десне. В эти годы она была судоходной, вниз, из Трубчевска к Новгороду-Северскому, по ней сплавляли плоты, сводя еще остававшиеся по берегам мачтовые боры. Но славный Брянский лес, его сосняки и дубравы еще держались, не сдавая рубежи между Неруссой и Навлей. Хотя кое-где лес и отступал – много требовалось древесины второй пятилетке. В стихах Андреева об этом сказано мужественно и ясно, он открыт сегодняшнему дню, его беспощадности:

 
Лес не прошумит уже ни жалоб, ни хвалы:
Штабелями сложены безрукие стволы.
Устланный бесшумными и мягкими, как пух,
Белыми опилками, песок горяч и сух.
Долго я любуюсь, как из мертвого ствола
Медленно, чуть видимо является смола…
 

Эта ясность взгляда соседствует с пережитым почти на краю гибели во время блуждания по лесу, который он назвал лесом «вечного упокоения».

Июль 1936-го был особенно знойным, но он всегда любил жару, хорошо переносил ее. Один из путей под солнцепеком описан так:

 
Люблю это жадное пламя,
Его всесильную власть
Над нами, как над цветами,
И ярость его, и страсть;
Люблю, когда молит тело
Простого глотка воды…
…И вот, вдали засинело:
Речушка, плетни, сады…
 

Еще один маршрут – в стихотворении «Из дневника». Судя по нему, он семь дней шел лесами, простирающимися между Неруссой и Навлей, а на восьмой «открылся путь чугунный». Он вышел к узловой станции, к поселку Навля:

 
Зной свирепел, как бык пред стягом алым:
Базарный день всех поднял ото сна,
И площадь добела раскалена
Была перед оранжевым вокзалом.
 

Тем же вечером сел в поезд и, не заходя в переполненный душный вагон, стоя на подножке и «сжав поручень», видимо, вернулся в Трубчевск – навстречу «душмяным мраком» веял «пост “Нерусный”»…

Еще один путь под палящим зноем описан в «Розе Мира»:

«Однажды я предпринял одинокую экскурсию, в течение недели странствуя по Брянским лесам. Стояла засуха. Волокнами синеватой мглы тянулась гарь лесных пожаров, а иногда над массивами соснового бора поднимались беловатые, медленно менявшиеся дымные клубы. В продолжение многих часов довелось мне брести по горячей песчаной дороге, не встречая ни источника, ни ручья. Зной, душный, как в оранжерее, вызывал томительную жажду. Со мной была подробная карта этого района, и я знал, что вскоре мне должна попасться маленькая речушка, – такая маленькая, что даже на этой карте над нею не обозначалось никакого имени. И в самом деле: характер леса начал меняться, сосны уступили место кленам и ольхе. Вдруг раскаленная, обжигавшая ноги дорога заскользила вниз, впереди зазеленела поемная луговина, и, обогнув купу деревьев, я увидел в десятке метров перед собой излучину долгожданной речки: дорога пересекала ее вброд. Что за жемчужина мироздания, что за прелестное Божье дитя смеялось мне навстречу! Шириной в несколько шагов, вся перекрытая низко нависавшими ветвями старых ракит и ольшаника, она струилась точно по зеленым пещерам, играя мириадами солнечных бликов и еле слышно журча.

Швырнув на траву тяжелый рюкзак и сбрасывая на ходу немудрящую одежду, я вошел в воду по грудь».

Рассказ звучит элегически. Но во время этого странствия он попал в лес, охваченный пожаром, и чудом остался жив. Аллегория «Божественной комедии» Данте Алигьери – «Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу…» – стала реальным переживанием. О своем сумрачном лесе, брянской чащобе, он написал поэму «Лес Вечного Упокоения», в окончательном варианте названную «Немереча».

Случилось это в жгучем июле, когда солнце вступило в созвездие Льва, и ему, беззаботно пустившемуся в путь, верилось, что знойный ветер в трубчевские просторы летит, как в прапамяти, со священных многохрамных долин Нербадды, Ганга или Джамны. Вначале он шел вдоль Неруссы, миновав одну, вторую деревню, и углубился в такую чащобу – немеречу, где уже не встречалось ни души и только птичий щебет и свист осеняли одиночество.

Неожиданно он увидел быстро поднимающиеся над чащей плотные белоснежные клубы, сквозящую между деревьями, над подлеском голубоватую дымку пожара. Не захотев возвращаться, двинулся в сторону Чухраев – лесной деревеньки на песчаном холме среди болотистой поймы, откуда можно было выйти к Руму, урочищу с поемным лугом ниже по Неруссе. По пути, на краю древнего бора, ему попались остатки избенки лесничего. Брошенное жилье всегда наводит тоску, а тут над развалинами давней чужой жизни, разлетаясь по мглисто-знойному небу, валил густой дым. Здесь и бывалому человеку не могло не сделаться жутко. А дым и клубящаяся тень его с верховым гулом летели по следу, настигали, слезя глаза, и лес, пронизанный июльским солнцем, казалось, сейчас запылает совсем рядом, веселые языки пламени побегут вверх по стволам, негромко потрескивая.

Торопливо двинувшись в сторону от пожарища, он заплутал, оказавшись в непроходимых зарослях. Выйдя к ночи на лужайку, окруженную уцелевшими кустами орешника, решил заночевать, лег в повлажневшую к ночи опаленную траву и провалился в забытье.

Потом, когда писалась поэма и заново переживалось знобкое забытье, ему вспомнилось состояние, описанное Вольдемаром Бонзельсом в книге «В Индии», эпиграф из которой над второй главой «Немеречи». Герой Бонзельса забывает в индийском сне европейскую жизнь как «отвратительный, полный ненужной суеты сон» вместе со своим прошлым, представляющимся сплошным заблуждением. «Я исчезал и возрождался во сне и в бодрствовании, – говорит он, – сменяющиеся части дня и само течение времени слились для меня в одно неопределенное ощущение движения, а чистота растений, окутывавших меня как живым покровом, была самой могучей силой, господствовавшей над моим медленно угасавшим сознанием»²⁷³. Трубчевская немереча оказалась не менее таинственной и опасной, чем индийские джунгли.

Что-то подняло его еще до рассвета, чтобы снова торопливо идти, почти бежать через заросли, и чем быстрее он двигался, тем больнее хлестали колючие ветки, тем сильнее делалась тревога. Почти три дня без еды. Но, главное, – терзала жажда, думалось только о воде, к которой он и спешил. А наступившее утро вновь обожгло солнцем. Убегая от него, он потерял счет времени, и ему грезилось и являлось под дымным горчащим солнцепеком то, что, наверное, является перед смертью – лица друзей, мамы Лили, дяди Филиппа, а за спиной, казалось, движутся и настигают злые стихиали чащоб, трясин и лесных палей. Когда он неожиданно увидел перед собой расступающиеся деревья, окошенный лужок и свежесметанный стог, то упал рядом, залез в него и провалился в свинцовый, мертвый сон. Проснувшись, довольно быстро, словно кто-то ему указывал дорогу, вышел к Неруссе, перед которой встал на колени и долго пил. Он понял, что спасен, что вторая жизнь, дарованная чудом, дарована не зря:

 
Кем, для чего спасен из немеречи
Я в это утро – знаю только я
И не доверю ни стихам, ни речи…
 

Прикосновение смерти стало потрясением, действительно переломившим жизнь, обновило душу. Весеннее уныние, недовольство собой, недостаточность воли к должному, которая его мучила, – исчезли. Он действительно мог погибнуть и, думая об этом, написал завещание, светлое, как прокаленное солнцем лето, – «Последнему другу»:

 
Не омрачай же крепом
Солнечной радости дня,
Плитою, давящим склепом
Не отягчай меня…
…в зелени благоуханной
Родимых таежных мест
Поставь простой, деревянный,
Осьмиконечный крест.
 

12. Бдящие

«С бдящими бодрствует Ангел. – Не спи: / Полночь раздвинет и слух твой, и зренье», – обращался он к самому себе в стихотворении, наполненном символами «Песни о Монсальвате». В нем говорится о братьях-водителях, мерещущихся в белом соборе среди ледников на вершинах Монсальвата. Там чаемая Чаша Грааля, и – «Кровь ли алеет в живом хрустале? / Рдеют дары ли на белом престоле?..».

А на московских улицах, куда он вернулся, догорало пыльное лето. Процессы, разворачивавшиеся после убийства Кирова, не могли не казаться инспирированными, но политическая борьба, за ними проглядывавшая, Андреева тогда интересовала мало. Жупелом стал троцкизм. С 19 по 24 августа прошел процесс «троцкистско-зиновьевского террористического центра». Его контролировал Николай Ежов, которым 26 сентября заменили Генриха Ягоду. Хотелось верить, что репрессий станет меньше, о их размахе в следующем году никто не мог и предположить. Стихотворение о Грибоедове, тогда написанное, о роке власти:

 
Быть может, в этот час он понял – слишком поздно, —
Что семя гибели он сам в себе растил,
Что сам он принял рок империи морозной…
 

Немало осужденных на громких процессах 1930-х, так или иначе, сами приняли рок настигнувшей их тирании.

В «Странниках ночи» возвратившийся из Трубчевска Александр Горбов поражен тяжелой атмосферой, царящей в доме. Мать, оставшись с сыном наедине, перечисляет друзей и знакомых, арестованных за время его отсутствия. Сцена обычная для тех лет, с чередой грозных газетных кампаний, ночных арестов. Подобные новости в сентябре 1936-го встречали и Андреева.

После возвращения из Трубчевска он собрался ехать в Калинин, видимо на заработки, но работа нашлась в Москве. «Теперь очень много работаю, с 10 утра до 12 ночи, – сообщал он брату в октябрьском письме. – Так будет продолжаться, я думаю, еще месяца полтора, а потом войдет в норму. Дело в том, что со своей летней поездкой я сильно залез в долги и теперь надо их поскорее возвращать.

За прекрасное лето расплачиваемся ужасающей осенью: ранние холода и убийственная слякоть. Третьего дня даже снег шел»²⁷⁴.

 
О переживаниях осени говорили стихи:
Ты выбежала вслед. Я обернулся. Пламя
Всех наших страстных дней язвило дух и жгло,
Я взял твою ладонь, я осязал губами
Ее знакомый вкус и сонное тепло.
Я уходил – зачем? В ночь, по размытой глине,
По лужам, в бурелом хотел спешить – куда?
Ведь солнца ясного, садов и мирных лилий
В бушующей судьбе не будет никогда.
 

Стихотворение, заканчивавшееся строкой – «Зачем я осужден любить не так, как все?», – вошло в цикл, посвященный Галине Русаковой, ее фотография, несмотря ни на что, стояла на его столе.