Текст книги "Даниил Андреев"

12. Возвращение в Москву

Андреев отбыл по месту службы. Алла Александровна описывает эту пору так:

«Я жила ожиданием Даниила. Единственное, что хорошо помню из того времени, – это “Гамлета”. Я начала с увлечением работать над эскизами к спектаклю, который, естественно, мне никто не заказывал и никогда бы не заказал. <…>

Я была очень увлечена этой работой. Писала ночами напролет, потому что днем ездила к Сереже в больницу и еще зарабатывала преподаванием в студии. Этими же ночами писала и письма Даниилу.

Работа над “Гамлетом” заполняла время, когда я еще жила одна в гоголевском доме. Потом Сережа вернулся домой из больницы, и Наташа переехала к нему, а я перебралась в комнату Даниила в Малом Левшинском и стала приводить ее в порядок, чтобы, когда он вернется, его ждал прибранный дом и я в этом доме. <…> Через какое-то время вышел указ отпускать с фронта специалистов для работы по профессии. Через Горком художников-графиков я стала добиваться, чтобы Даниила отозвали…»³⁷²

В начале осени фронтовой госпиталь, со службой в котором он свыкся, получил приказ о передислокации. Видимо, к этому времени относится эпизод, переданный, со слов самого Андреева, в воспоминаниях Бориса Чукова. У начальства госпиталя «не было письменного стола, и Д. Л. пошел в соседний дом и под честное слово вернуть забрал полированный письменный стол у симпатичной барышни-латышки. При перебазировании <…> Д. Л. с ужасом увидел, что стол уже погружен солдатами на грузовик. Он потребовал возвращения стола хозяйке, что было встречено солдатами дружным смехом. Тогда Д. Л. вступил в драку с солдатами, те были поражены его решимостью и уступили. В итоге стол был возвращен»³⁷³.

Войска Прибалтийского фронта перешли границу, двигаясь на Будапешт и Вену. Госпиталь тронулся вслед за наступающей армией. А рядового Андреева, после долгих хлопот, в октябре 1944-го откомандировали в Москву, в Музей связи Красной армии для участия в оформлении экспозиции. Упорные хлопоты Аллы Александровны возымели действие. Она вспоминала о его возвращении:

«Рано утром в дверь позвонили. Я всегда знала его звонок. Ну, казалось бы, вскочила с постели, побежала, как есть, открыла… Ничего подобного. Я застыла. Села на диване и замерла, не в силах шевельнуться. Он поднялся по лестнице, вошел в дверь. Вид у него был ужасный. Нестроевой солдат – это жалкая картина: шинель, бывшая в употреблении, ни на что не похожая, обмотки и огромные жуткие башмаки. Единственное, что он в своей одежде любил, – это пилотку, во-первых, потому, что считал ее изящной, во-вторых, она закрывала его такой высокий красивый лоб, которого он стеснялся…

Эту жизнь надо было как-то устраивать. Музей связи – военный музей, и Даниил должен был работать в нем как профессиональный художник-оформитель, каковым не являлся. Он был хорошим шрифтовиком, любил и профессионально делал схематические карты, мог красиво, со вкусом сделать какие-то отдельные экспонаты, но этого было мало. Надо было что-то предпринимать»³⁷⁴.

Устраивать и предпринимать было в бойцовском характере Аллы Александровны, и она стала придумывать, «каким образом сделать, чтобы Даниил мог работать дома». «Принарядившись как могла, – вспоминала она, – приехала в Музей связи и явилась к начальнику. Понятия не имею, что я ему щебетала, как доказала, что моему мужу надо работать дома, но доказала, и он “откомандировал”, так сказать, Даниила домой, чтобы он там работал, а в музей являлся по определенным дням и привозил готовую работу. Таким образом, дома работала за него я. Правда, как раз шрифты я писала плохо, а делала работу художника-оформителя. Это были какие-то бесконечные диаграммы, схемы и что-то еще. Я все это придумывала, рисовала, наклеивала на планшеты, вообще вкладывала в работу весь свой уже довольно большой опыт. Даниил писал шрифты и отвозил работу в музей»³⁷⁵. Но до разрешения работать дома, полученного далеко не сразу, он вставал затемно, возвращался поздно, усталым, выдохшимся.

Алла Александровна рассказывала:

«С этими поездками возникло еще одно смешное осложнение, когда понадобилась моя способность щебетать, глядя в лицо мужчине, и получать то, что надо. – Был уже конец войны, шла зима 44/45 года, близилась последняя военная весна. И многих молодых мужчин, мобилизованных по возрасту, на фронт уже не отправляли. Им давали безопасную, но очень нудную работу. Они патрулировали на улицах, особенно много их было в метро на всех выходах.

<…> Для мальчиков-патрульных Даниил был, конечно, желанной добычей. Они его останавливали чуть не каждый раз, когда он ехал домой из Музея связи, и отправляли на гауптвахту, еще хорошо если мыть пол, а не чистить туалеты. Обычно ему приходилось там ночевать. Один раз его задержали за зеленые камуфляжные пуговицы. Когда я заменила их на блестящие медные, его остановили уже потому, что на шинели пришиты медные пуговицы, а должны быть защитного цвета. <…>

Вообще Даниил очень странно относился к себе. Как-то мы ехали на трамвае к моим родителям. Подъезжаем к Петровским воротам, я обращаюсь к нему с чем-то, а он отворачивается. Я ничего не понимаю, спрашиваю еще раз, думаю, может, не расслышал. Даниил опять отворачивается, еще более резко. Я замолкаю. Выходим у Петровских ворот, и тут я говорю:

– Что случилось? В чем дело?

И слышу невероятный ответ:

– Неужели тебе не понятно, что такая женщина, как ты, не может иметь в качестве спутника то, что я сейчас собою представляю»³⁷⁶.

Далеко не каждый вечер после работы в музее Андреев мог сесть за недавно ему переданную отцовскую «Корону». До войны пишущей машинки у него не было вовсе. Рукопись, закопанная в Валентиновке, пропала – бумага отсырела и слиплась, чернила расплылись. Экземпляра, оставленного у Татьяны Усовой, он, видимо, вернуть не смог и, по свидетельству Аллы Александровны, «Странников ночи» «начал писать заново буквально с первых строк…»³⁷⁷. Но главными причинами переписывания романа стали пережитая война, новое понимание людей и событий.

Писание всегда определяло его жизнь. Главным оно стало и для жены. Она со всей решительностью стала устраивать их общую жизнь, целеустремленно оберегая мужа и его творчество. «Обрубила», по ее словам, «подчиненные» отношения Даниила с Коваленскими, оградила от излишних, как она считала, посещений друзей. Атмосфера дома изменилась. Старым друзьям, раньше приходившим запросто и в любое время, а теперь встречавшим рядом с ним непреклонную охранительницу покоя и вдохновения, стало казаться, что перемены произошли разительные. Татьяна Морозова свое впечатление от посещения Андреевых 20 декабря 1944-го выразила так: «дикая перемена окружения»³⁷⁸.

Часть восьмая
Сочельник. 1945–1947

1. Сочельник

Стихотворение «Сочельник» написано в январе 1949 года, в тюрьме. Это воспоминание о Рождественском сочельнике 1945-го, о сочельнике счастья:

 
Речи смолкли в подъезде.
Все ушли. Мы одни. Мы вдвоем.
Мы живые созвездья,
Как в блаженное детство, зажжем.
Пахнет воском и бором.
Белизна изразцов горяча,
И над хвойным убором
За свечой расцветает свеча.
А на белую скатерть,
На украшенный праздничный стол
Смотрит Светлая Матерь
И мерцает Ее ореол.
Ей, Небесной Невесте, —
Две последних, прекрасных свечи…
 

В двух горящих в ночи свечах он видит «Божий знак» «затерянным, горьким, двоим».

«В той нашей комнатке кроме мебели <…> был еще маленький круглый столик. За ним мы обедали. Другой был не нужен – нечего было на него ставить. И вот Сочельник 45-го.

Тот столик я накрыла белой скатертью. Что на нем стояло праздничного, не помню, вряд ли что-нибудь особенное. Зажгли большую голубую лампаду у иконы Матери Божией. Украсили маленькую елочку шариками и свечами. Я нарядилась. Даниил очень любил смотреть, как я наряжаюсь. Он садился с сигаретой в руках и говорил, что это похоже на то, как распускается цветок. Что происходило на самом деле? Да я просто снимала каждодневную блузку и надевала единственную праздничную – белую с широкими рукавами, а юбка была одна на все случаи жизни. Пыталась немножко причесаться, что мне никогда не удавалось. И это-то Даниил воспринимал как распускающийся цветок! Вот я переоделась, причесалась, оглядываюсь и вижу – он сидит на диване с глазами, полными слез. Я, конечно, подбежала. А он говорит: “Не пугайся. Это от счастья”.

Этот вечер – одно из самых счастливых воспоминаний моей жизни»³⁷⁹, – признавалась Алла Александровна Андреева.

Впервые за долгие годы, мучавшийся тем, что не может «любить, как все», он ощутил себя счастливым. Озаренное зажженными свечами любимое лицо, рождественский снежный отсвет в окнах, свечной запах, не перебивающий нежный хвойный, белоснежная скатерть, жар натопленной голландки остались в нем и в ней навсегда.

Он был благодарен за теплоту счастья, которого давно не ждал: «Ведь многие же считали меня маниаком, одержимым, а ты не испугалась полюбить и переплести свою судьбу с моей»³⁸⁰.

В первой редакции «Сочельник» оканчивался по-иному, молитвой Владычице Рая:

 
Роковую разлуку,
Роковое томленье прерви,
Слей их радость и муку
В общий пламень тоски и любви,
В синий пламень бессмертья,
Синий ирис у трона Отца,
Ты, Звезда Милосердья,
Ты, живая Любовь без конца.
 

И все-таки в стихах они счастливые, но «странники ночи», впереди – разлука. А эта рождественская ночь – недолгая, озаренная свечами передышка.

Война не окончилась, наши армии с тяжелыми боями продвигались по Европе, начиналась Восточно-Прусская операция. Гекатомба Отечественной войны продолжала расти. Сталин с ледяным бездушием, как сказано в «Розе Мира», продолжал бросать «в мясорубку миллионы русских», а Гитлер, «скрежеща зубами, с пеной у рта бросаясь на пол и грызя ковер от ярости, от досады и от горя о погибающих соотечественниках, всё же гнал и гнал их на убой…».

2. В «маленькой комнате»

«Душа Андреева как бы начиналась с его комнаты, – заметил Ивашев-Мусатов, описывая дом Добровых и его обитателей. – Его комната была средней по размеру. Прямо против входной двери в стене были два окна. Простенок между этими двумя окнами был весь занят многочисленными небольшими портретами (в размер открытки) близких по духу людей Андреева. Здесь были портреты Льва Толстого, Владимира Соловьева, Достоевского, Тютчева, Лермонтова, Гюго, Ибсена, Шопена, Шуберта, Шумана, Листа, Вагнера, Бетховена, Баха, Моцарта, Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского. К стене направо от входа стоял большой книжный шкаф, а над ним висела одноцветная большая картина, на которой был изображен Данте, навстречу которому шла Беатриче с юной девушкой. Перед простенком с портретами стоял письменный стол, на нем портрет отца Даниила Леонида Андреева.

<…> Никто не удивился бы, войдя в эту комнату, если бы, когда вошедший высказал бы какую-нибудь глубокую мысль, он услышал бы ответ, произнесенный одним из тех, портреты которых висели на стене. Это воспринялось бы вошедшим вполне естественно и не вызвало бы в нем никакого недоумения. <…> Такова уж была атмосфера комнаты Даниила, что в ней должно было случаться так!»³⁸¹

«Маленькую комнату», где ютилось их беззащитное счастье, уцелевшую только в его стихах и воспоминаниях друзей, описала и жена поэта. «Она была маленькая, четырнадцать или пятнадцать метров. В ней стояли большой письменный стол Даниила, за которым он работал, и мой маленький дамский письменный столик. Я не припомню, откуда он взялся, но вспоминаю его как живое потерянное существо. Я так его любила! Над этим столиком висел образ Владимирской иконы Божией Матери – освященная фотография. Владимирская Матерь Божия – это любимая икона Даниила. Еще в комнате стояли большой диван, скорее матрац на ножках, на котором мы спали, маленький шкафчик, где помещались вся наша посуда и все продукты, да еще и место оставалось. У окна стояло большое кресло, и кругом, до потолка, книги. Еще там был вышитый ковер, закрывавший дверь в комнату, где при жизни стариков Добровых жили Коваленские, а потом поселились очень хорошие соседи. Они тоже прошли через тюрьмы и лагеря. На этой двери на нескольких гвоздях висел весь наш гардероб. <…>

Верхнего света не было. Даниил его не любил. В разных местах зажигались лампы. Еще у Даниила была такая особенность: мы никогда не закрывали дверь. Уходили, не запирая, оставляя горящую лампу. Он очень не любил приходить в темную комнату и, уходя, оставлял горящую лампу»³⁸².

В комнате уже царила она. Рядом с фотографией Галины Русаковой, которую Даниил попробовал убрать, но она, по ее рассказу, не дала, появилась ее, шестнадцатилетней красотки – фотография известного мастера Паоло Свищова.

Вспоминается «Мастер и Маргарита»: «…громадная комната – четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!» И такая же обреченная любовь, и пишется роман, предназначенный к сожжению, и та же боязнь темноты, и снящийся если не спрут, то змей, а впереди – тюрьма, да и психиатрическая клиника – Институт Сербского… И хотя Алла Александровна уверяла, что в Данииле не было ничего похожего на Мастера, а она вовсе не Маргарита, ставшая ведьмой, было, было что-то удивительно схожее в их судьбе, предугаданной Булгаковым.

Описания комнаты можно чуть уточнить. Рядом с фотографией Аллы Бружес стояла бронзовая статуэтка бодисатвы. На стенах кроме упоминавшейся репродукции картины Данте Габриеля Россетти «Данте с Беатриче на улице Флоренции» – «Джоконда». Икона находилась над перечисленными Ивашевым-Мусатовым портретами. Диван стоял слева от двери, над ним висела полка с книгами. Стену справа целиком занимали книжные полки. Дверь за ковром в комнату соседей была слева от окон, около левого окна стоял и рабочий столик Аллы Александровны.

Кухней в подвале перестали пользоваться еще во время войны и готовили в комнатах или в передней, где стояли керосинки, – берегли тепло. В заброшенном отсыревшем подвале, куда вела узкая деревянная лестница, напоминали о более щедрых временах большая запыленная плита и просторный сундук для куличей: их когда-то пекли на Пасху столько, чтобы хватило до Троицы.

Наверное, вспоминая о том времени, Алла Александровна рассказывала и о дворе добровского дома, где были клумбы, где в глубине росла трава, темнели дровяные сараи, которые сторожили два сенбернара – Султан и Норма.

«Мы с Даниилом, – вспоминала она, – топили печку, переделанную из голландки в шведку, – это одновременно печка для отопления и плита. Она закрывалась медными дверцами, и там был еще бачок с краном для кипятка. Это было волшебное место, живой огонь. Как его не хватает в жизни! Печку следовало топить каждый день. Однажды нас с Даниилом весь день не было дома. Потом мы пришли, в комнате – холодно. Даниил принес дрова, мы стали растапливать, я накинула на плечи его шинель.

– Господи! Сейчас же сними! Сию минуту сними шинель!

Я, конечно, сняла:

– А что такое?

– Никогда не бери шинель. Я достаточно нагляделся на фронте на женщин в шинелях. Ничего более страшного, более неестественного, чем шинель на женщине, не может быть!»³⁸³

Только после возвращения в Москву Андреев стал ощущать, как тяжело дались военные годы. Напряжение отпускало, давая знать хворями – старыми и новыми. Он не мог ни привыкнуть, ни притерпеться к войне – крови и смерти, человеческим страданиям, иноматериальными излучениями которых – гаввахом, сказано в «Розе Мира», – питаются демонические силы. Его мучили сами армейские безжалостные будни, когда ни днем ни ночью не принадлежишь себе. К тому же два фронтовых года он почти ничего не писал.

«Как-то он сказал, – заметила Алла Александровна, – что с войны человек не может вернуться целым, он обязательно будет ранен или физически, или психически, или морально. Он тоже вернулся раненным этой войной, и очень глубоко. Недаром через много лет он начнет “Розу Мира” с тревожных мыслей о двух главных опасностях, грозящих человечеству: всемирной тирании и мировой войне»³⁸⁴.

3. Судьба Глинского

Зиму и весну 1945 года Андреев проходил в солдатской шинели. Служба в Музее связи продолжалась, за нее он получал паек. Жена получала паек в МОСХе. Брать работу домой ему разрешили далеко не сразу, подневольная занятость удручала. Подруга Елизаветы Сон, его одноклассницы, которую он в те месяцы навестил, запомнила его таким: «Пришел человек в шинельке, весь худой, вид очень несчастный»³⁸⁵. Топорщившееся шинельное сукно, серо-зеленое, под цвет шинели, усталое лицо, впалые щеки, болезненный взгляд.

У тридцатилетней его жены вид был не несчастный, а уверенный и деятельный, несмотря на худобу и бледность. Даниил, где-то вычитавший, что нежные и бледные анемоны, как и цикламены, в народе называют дряквами, смеясь, стал называть ее дряквой – «моя милая, нежно-весенняя дряква!».

Той зимой умерла Феклуша, которая, встречая Даниила, всегда вспоминала доктора. Ей было около восьмидесяти. Ламакина запомнила, как перед кончиной просила ее дать знать с того света, есть ли там жизнь. А после ее смерти увидела сон: идет по коридору Феклуша, улыбается ей и говорит: «Там все живы!»

12 мая Даниил писал Митрофанову: «Мое непростительно долгое молчание, правильнее сказать – исчезновение, вызывалось совершенно дико прожитой зимой – болезнями и полосами крайней загруженности, чередовавшимися в каком-то горячечном темпе. Сейчас я продолжаю вставать в шесть, возвращаться домой в десятом часу вечера и тут же валиться в постель. Но открытие музея, в котором я работаю, должно на днях состояться, и тогда все пойдет спокойнее. Но здоровье скверно, и надо предпринимать какие-то меры; впрочем, сам еще не знаю какие»³⁸⁶.

25 июня 1945 года, после открытия Музея связи, Анд_реева демобилизовали и признали инвалидом Великой Отечественной войны 2-й группы с пенсией 300 рублей. Диагноз: «маниакально-депрессивный психоз атипичной формы».

Теперь он мог снять гимнастерку с мятыми погонами, не остерегаться патрулей, мог сидеть над рукописями когда угодно. Правда, оставалась забота – на что жить. Его сочинения – не для советской печати. Примеру хваткого Коваленского следовать было нелегко.

Александр Викторович еще во время войны предпринял очередные попытки стать советским писателем, сочинив повести «Партизаны» и «Дочь академика». Но потерпел неудачу. Его выручала переводческая стезя, на которую он вступил, и почетная, и, при удаче, безбедная. Весной 1945-го он принялся за перевод любимого им Генрика Ибсена, драматической поэмы «Бранд». Ибсеном оказались овеяны для Коваленского все послевоенные, предарестные годы. «Бранда» он завершил весной 1946-го, следом принялся за «Пер Гюнта». В Большом зале консерватории 6 марта исполнялся «Пер Гюнт» Грига. Совпадение для чуткого к символическим знакам и намекам Коваленского неслучайное. Ибсеновские монологи ненавязчиво перекликались с судьбой. «Мы приговор не знаем свой», – говорит Бранд в его переводе. Осенью 1946-го Коваленский сумел купить хороший радиоприемник и стал слушать зарубежное радио. Это было небезопасно. Но он не мог и предположить, что пишущийся в соседней комнате роман станет страшным приговором всем им.

Медленно, но неуклонно продвигавшиеся главы «Странников ночи» магически втягивали в себя жизнь автора, жизни его близких и дальних. Рукопись, перепечатываясь на отцовской машинке, видоизменялась, разрасталась. В первой редакции роман состоял из двух частей, или томов, и второй том Андреев считал незавершенным. Теперь в нем стало четыре части. Еще летом 1944-го, когда служба в госпитале стала оставлять время, он попробовал «двинуть» роман дальше. Наверное, тогда же задумал и продолжение – «Небесный Кремль». В нем уцелевшие герои должны были, вслед за автором, пройти через войну, с которой поэт Олег Горбов возвращался потерявшим зрение.

Даниил Андреев писал о сегодняшнем, о ночи над Россией. За военные годы ночь не отодвинулась, не отгорела с фронтовыми заревами, не сделалась историей. Странники ночи продолжали пополнять лагерные лесосеки. Но война и ее окончание, увидевшееся ему не только в майском победном салюте, а и в первых атомных грибах, приоткрыли опасности будущего, планы противобога. Роман становился совершенней, значительней. Но не от стилистической правки. Сказавшийся на нем опыт войны сказывался и на его героях, увидевшихся резче, объемней. Стало ясно, чем продолжатся их странствия.

«Первый черновик, в буквальном смысле сырой, мы сожгли своими руками. Мы потому его сожгли, чтобы было меньше, что прятать. Мы все время ощущали себя под лапой»³⁸⁷, – говорила вдова Андреева. Она удивлялась тому, что он попросил у нее разрешения воспользоваться некоторыми ее чертами для образа одной из героинь – Марины. Алла Александровна считала, что обычно писатели делают это без спроса. Но Даниил, видимо, ощущал, что все, кто так или иначе соприкасается с романом, оказываются и в реальности связаны с его роковой логикой.

«Он писал каждую ночь. Я ложилась, засыпала, а Даниил садился за письменный стол, за машинку и страницу за страницей, главу за главой воссоздавал свой роман. В романе, помимо огромной глубины идей, мыслей, прекрасных образов, им созданных, совершенно удивительно была передана Москва, такая живая, реальная. <…> Каждый вечер он читал мне главу романа, написанную предыдущей ночью. И не просто читал, а мы вместе переживали каждую строчку.

Вот когда пригодилась моя странная способность к сопереживанию. Нередко Даниил обращался ко мне, рассказывал ситуацию, возникшую в романе, и спрашивал (чаще о женских персонажах, естественно): “Скажи, а как она двигается, какой тут может быть жест, как она говорит?” И я старалась проникнуться состоянием героини, стать на какой-то момент ею и догадаться, как она поведет себя. Так мы и жили вместе как бы в пространстве романа, и герои его окружали нас, как живые»³⁸⁸.

Роман развивался вместе с судьбами героев, входящих в мистическое братство, сосредоточенное вокруг Глинского. Не потому, что Глинский обретший и посвященный. Нет, он, как и автор, ищущий и чающий. В нем много от автора – отнюдь не теософски рассудочная влюбленность в Индию, сосредоточенность на русской истории, на ее роковых вопросах. Его обреченность – он болен туберкулезом, – его кабинетность концентрируют страстную волю к деятельности, поэтому Глинский так стремится объединить и собрать вокруг своего мезонинчика на Якиманке единомышленников – «синее подполье». Существовали подобные мистические братства, вернее кружки, в сталинской Москве? Наверное. Точнее, их притаившиеся приверженцы. И немногие уцелевшие «мистические анархисты», к которым принадлежали Налимов и близкая знакомая Усовых Проферансова, и рассеянные остатки антропософов, и розенкрейцеры. Но Андреев, как и его герой, не разделял теософских доктрин, не состоял членом тайных обществ. Он ждал личного откровения. И в каждом из «странников ночи» присутствовал автор, искатель высшей истины и света.

Хотя поэта Андреев изобразил в другом герое – Олеге Горбове, в судьбе Глинского он отчасти предугадал собственную. Летом 1937 года его герой неожиданно арестован и попадает в переполненную камеру со спертым тюремным воздухом, с запахом параши.

Этот эпизод романа мы знаем из пересказа вдовы автора.

«Бесконечные, почти всегда ночные, допросы. Среди собранных в камере совершенно разнородных людей – православный священник и мулла. Они двое и Глинский, без слов понимая друг друга, образуют как бы треугольник защиты: по очереди, один из них молча молится о всех, находящихся в камере. Когда его вызывают на допрос или совсем покидают силы, он взглядом передает свою молитвенную стражу другому.

Какое-то время Леонид Федорович пытается вывернуться из предъявляемых ему обвинений, совершенно неопределенных, поскольку дело надо целиком “шить”, основываясь пока лишь на факте отказа от голосования за смертную казнь.

Была глава, посвященная очной ставке с одним из сослуживцев Глинского, взятым раньше. Эта глава называлась “Остатки человека”, и этим названием все сказано.

Наступает кульминация всей жизни этого героя.

На очередном допросе он бросает всякие увертки и начинает говорить. Не о своей группе, не о людях – ни одного имени он не называет. Остолбеневшим следователям, без их вопросов, он говорит все, что думает о советской власти, о погубленной России, о чудовище – Сталине, обо всей жуткой, вооруженной машине, против которой он стоит один, больной и безоружный. Говорит все ярче и горячее, постепенно понимая, что вся его жизнь была прожита для этой минуты, для того, чтобы в застенке сказать палачам и убийцам, что они – палачи и убийцы, приспешники Зла.

По условиям советской действительности эта речь должна была кончиться расстрелом, но для Глинского конец приходит иной: с сильным горловым кровотечением, начавшимся тут же, в кабинете следователя, его уносят в тюремную больницу, где он вскоре умирает»³⁸⁹.