Текст книги "Даниил Андреев"

8. Усовы

В воспоминаниях Ирины Усовой говорится о том, что Андреев познакомился с ней и сестрой в 1937 году. Сам поэт назвал на допросе временем их знакомства 1939-й, точно обозначив место – «в доме арестованного Воинова»²⁹⁹. Старый астроном умер в 1943-м, речь шла о его сыне. Но сведениям, полученным на допросах, доверять трудно. Слишком много находилось причин у допрашиваемых не вспоминать точных дат, всех имен и событий, а у допрашивавших не искать правды, а добиваться подтверждений обвинения. Возможно, знакомство в 1937-м для Андреева было мимолетным и ничего не значащим, но памятным для сестер. Ирина Усова этот день запомнила подробно:

«Осенью 1937 года случайно узнали мы, что живет в Москве сын Леонида Андреева, что он “талантливее своего отца”, что он поэт, но никогда нигде не печатался и не печатается. Последнее как раз и заинтриговывало: раз не печатается, значит… Но как познакомиться? Невозможно! И опять-таки случай (а может быть, судьба). Он в то время работал, как мы уже потом узнали, над той главой своего романа “Странники ночи”, в которой действие происходит в астрономической обсерватории, и ему хотелось посмотреть на туманность Андромеды. Через общую знакомую для него была устроена встреча с астрономом, у которого дома был небольшой телескоп. А семья этого астронома была нам как раз хорошо знакома – мы у них бывали. Нам дали знать, когда он придет, и в назначенный день и час мы с сестрой были во дворике, возле дома, где был уже установлен переносной телескоп. <…>

Мы пришли якобы тоже посмотреть туманность, Луну, звезды и вообще все, что захочет нам показать старый “звездочет” (как мы его прозвали). Но смотрели, конечно, в основном на того, кто вскоре стал самой яркой и близкой звездой (солнцем) нашей жизни.

Внешность его впечатляла: высокая худая фигура, очень худое смуглое лицо (лицо “голодающего индуса”), великолепный лоб с откинутыми назад волосами, крупный, но тонкий, красивой формы нос, четко очерченные губы и две продольные бороздки у краев худых щек. Глаза карие – их нельзя было назвать ни большими, ни красивыми, но была в них какая-то особая значительность. <…> Он был сух, замкнут и строг, ни разу не улыбнулся, от настойчивых приглашений хлебосольных хозяев – зайти в дом попить чаю – решительно отказался. Наверное, эта его сухость была довольно понятной реакцией на слишком уж настойчивые атаки со стороны моей сестры: с места в карьер – приглашение к себе и фррр – с треском распускаемый павлиний хвост всяких соблазнов: она-де была знакома с Волошиным, и у нее есть его стихи, ее мать – переводит стихи, и даже что у нее есть коллекция интересных камешков… А он, буквально прижатый к забору дворика, каменел все более и отмалчивался. Все же ей удалось заполучить номер его телефона и всучить ему наш с просьбой позвонить – когда он сможет прийти»³⁰⁰.

Татьяна Усова позвонила ему сама, уговорила прийти в гости. Сестры вместе с матерью жили, по тогдашним московским меркам, от Малого Левшинского далеко – у старого Ботанического сада. Это были остатки дворянской семьи из городка Суджа Курской губернии. Ее мужская часть революционного времени не пережила. Отец, получивший агрономическое образование в Германии, хозяйствовал в имении, вынужден был бежать и умер от разрыва сердца. Сына, бывшего офицера, расстреляли. Возраст матери, Марии Васильевны, перетек за пятьдесят. Некогда она окончила Институт благородных девиц, после революции посещала Брюсовский литературный институт, занявшись переводами. В переводы Гельдерлина и Рильке, Бодлера и Верлена, публиковать которые почти не удавалось, она вкладывала свою любовь к поэзии. Писали стихи и обе дочери. Жили Усовы трудно. Мария Васильевна так и осталась дамой 1910-х годов, «поэтического облика», плохо приспособленной к советскому быту, и, по раздраженному замечанию младшей дочери, «до шестидесяти лет не научилась правильно сварить картошку или яйцо»³⁰¹. Ирина Владимировна, из-за непролетарского происхождения, не сумела поступить в университет и работала лаборантом-микологом, а перед самой войной, окончив курсы, стала лесопатологом и с весны ежегодно уезжала на полевые работы. Старшая, Татьяна Владимировна, курносая, с коричнево-серыми живыми глазами, университет окончить сумела, стала переводчицей с английского, но работала младшим научным сотрудником в Институте геологии. Характером недружные сестры отличались непростым. Появившийся в их доме Даниил Андреев очаровал и дочерей, и мать.

Первое время он приходил к ним нечасто, «примерно раз в две-три недели. И каждый раз читал свои стихи – немного – около десяти, но с каждым разом они становились все откровеннее, все глубже и шире вводили нас в его внутренний мир, – вспоминала Ирина Усова. – А мир этот был так необычаен…»³⁰².

Чаще он стал навещать Усовых, когда они поселились на улице Станиславского, на углу Никитских ворот.

«Мы стали жить втроем в полутора комнатах, – рассказывает Усова. – В главной комнате было 17 м и во второй – 4 м. Эта последняя была выгорожена из лестничной площадки, и туда вела из нашей большой комнаты фанерная дверь сквозь дыру в капитальной стене. В этой кладовке, в которой было нормальное окно во двор с одиноким деревом, умещались двустворчатый шкаф и стоявшая стоймя длинная вещевая корзина. На кирпичах стояла железная сетка, на которой спала Таня, желавшая иметь отдельную комнату. Эта четырехметровая комната обладала звукоизоляцией, что давало нам возможность слушать стихи Даниила, не опасаясь постоянно любопытствующих соседей»³⁰³. В таких коммунальных углах жили тогда почти все.

Сестры влюбились в Даниила, младшая тогда же посвятила ему восторженные стихи, заканчивавшиеся так:

 
Прозревающий Духа рассвет
И нездешнего Солнца восход —
Благо тебе – Поэт —
Благословен твой приход!..
 

Набравшись смелости, прочла ему. Но сблизился он с Усовыми после месяца, проведенного с ними в Малоярославце. Лето выдалось грибное, хождения с Татьяной по грибы были частыми и долгими лесными прогулками. Младшая сестра, уехавшая на полевой сезон, не без ревности рассказала:

«Мама с Таней снимали комнату у их знакомой Е<фросинии> П<роферансовой>… а для Дани присмотрели светелку поблизости, так что питались они вместе. Вдвоем с Таней они совершали длительные прогулки по окрестным лесам и лугам, что, естественно, очень сблизило их. Видимо, могло казаться даже, что их дружба переходит уже в роман. По крайней мере, Е. П. сказала маме словами из “Евгения Онегина”: “Я выбрал бы другую, Когда б я был, как ты, поэт”. Когда Даня был увлечен своей работой и поэтому отказывался от прогулки, Таня, разумеется, не настаивала, а он говорил по этому поводу: “Какое всепрощение!” <…>

У Е. П. был крокет, и они иногда с увлечением играли в эту игру, теперь уже вышедшую из моды, но к которой Даня был пристрастен еще в детстве. В игре проявилась еще какая-то сторона Даниного темперамента. Однажды он “промазал” (видимо, какой-то ответственный ход) и от досады так стукнул молотком о землю, что сломал его! А потом очень “угрызался”… Да он и вообще склонен был “угрызаться”, иногда даже из-за пустяков»³⁰⁴.

Проферансова, по словам Ирины Усовой, «немного знакомая с оккультизмом», заметила как-то, что у Андреева такая походка, какая «бывает у людей, отмеченных некой сверхчеловечностью»³⁰⁵. Ровесница и подруга Марии Васильевны, Проферансова жила в Малоярославце в ссылке. Ее в 1937-м приговорили за недоносительство на сына «к трем годам лишения права проживания в 15-ти пунктах»³⁰⁶. Бывшего мужа Проферансовой, а затем сына осудили по делу анархистов-мистиков. Им вменялась принадлежность к мистической организации «Орден тамплиеров». Оба погибли: муж в ссылке, сын в лагере.

В Малоярославце жила и осиротевшая в 1937-м семья Шиков, очень близкая Малахиевой-Мирович, она часто гостила у них. Был знаком с Шиками и Андреев. Поэтому приезд его в Малоярославец вряд ли был связан только с Усовыми.

9. Пропавшие следы

В 1939 году Андреев знакомится с Ростиславом Митрофановичем Малютиным. В одном из протоколов допроса, под давлением «всезнающего» следователя, он рассказал об этом знакомстве. Малютин пришел в Малый Левшинский, признался Андреев, «как сотрудник Литературного музея, с просьбой сообщить ему некоторые сведения биографического характера о моем отце. Постепенно наши отношения утратили официальный характер, мы неоднократно встречались, главным образом у меня на квартире, беседуя на различные литературные и частично политические темы. До войны я один раз был на квартире у Малютина, где познакомился с его женой Верой Федоровной и ее родителями». В беседах они, как признался Андреев, соблюдали «определенную осторожность». Слишком мало были знакомы, чтобы позволить себе откровенность.

В мезонине небольшого дома на Якиманке вместе с сестрой жил герой «Странников ночи» Глинский. Там часто собирались его друзья. В описанном в романе доме одно время помещался Литературный музей. Конечно, это не связывает Глинского с Малютиным. Почти в каждом из действующих лиц романа узнавались если не черты, как в братьях Горбовых, то отсветы личности автора, его интересы. Глинский – индолог, но для него Индия и Россия мистически соединены, как они соединены для Андреева. Как и он, Глинский не любит холода, предпочитая палящий зной. Даже обреченность его, больного туберкулезом, переживалась автором как собственная (именно в эти годы он заболел спондилоартритом и вынужден был носить металлический корсет). Но способность Глинского собрать вокруг себя единомышленников, сплотить противостоящих диктатуре и безбожию – это редкое свойство он искал вне близкого круга. Представлялось, что должны существовать люди, подобные экономисту и подпольщику Серпуховскому. Похожим на него мог показаться ему новый знакомый, Малютин.

Индология Глинского, его теория красных и синих эпох – давние и заветные темы Андреева. В 1930-е годы книг, посвященных Индии, а тем более ее религиям, издавалось немного. Чудом казались тома собрания сочинений Ромена Роллана под заглавием «Опыт исследования мистики и духовной жизни современной Индии». Правда, один из томов долго не выходил в свет, а идеи книги о Ганди объявлялись не только утопичными, но опасными и демобилизующими. Но к Роллану, продемонстрировавшему сочувствие к «исторической миссии СССР», после встречи в 1935 году со Сталиным относились предупредительно. Василенко вспоминал, что именно Андреев познакомил его с «индийскими» томами Роллана, и они зачитывались «Жизнью Рамакришны», «Жизнью Вивекананды», «Вселенским Евангелием Вивекананды». Слова французского писателя: «…если есть на свете страна, где нашли свое место все мечты людей с того дня, когда первый человек начал сновидение жизни, – это Индия», потому что в ней «процветают все виды богов, начиная от самых грубых до самых возвышенных»³⁰⁷ – Даниил Андреев считал безусловной, давно им выношенной истиной. Но для него путь в знойную землю, открытую мистическому небу, был закрыт. Оставалось искать Индию в трубчевских немеречах.

Алла Александровна сообщает, что последнее лето в Трубчевске он провел в 1940 году. Лидия Протасьевна Левенок неуверенно припоминала, что последний раз Андреев приезжал ненадолго, и называла весну того же года. Других сведений об этом нет, нет и «трубчевских» стихов этого года. Но есть помеченные 1939-м три стихотворения «трубчевского» цикла «Зеленою поймой». В одном из них появляется знакомый «дом у обрыва» в старом лесничестве и мелькает героиня, заставляющая вспомнить «Лесную кровь»:

 
Тайну ее не открою.
Имя – не произнесу.
Пусть его шепчет лишь хвоя
В этом древлянском лесу.
 

В том же лесу является ему «дивичорская богиня» или та же «темная ворожея»:

 
Вдоль озер брожу настороженных,
На полянах девственных ищу,
В каждом звуке бора – отраженный
Слышу голос твой и трепещу.
 

Возникает дочь лесника, правда, по логике сюжета, подмосковного, и в романе. Ей, Марии Муромцевой, живущей в Медвежьих Ямах, он придал некоторые черты Аллы Мусатовой. Можно только предполагать – встретилась ли она поэту в его «трубчевской Индии» или пригрезилась. Ответить некому. Но попробуем поверить в стихи о местах, где, похоже, он бывал счастлив:

 
Там, у отмелей дальних —
Белых лилий ковши,
Там, у рек беспечальных,
Жизнь и смерть хороши.
 

10. Предбурье

Зимой, после двух с половиной лет ссылки, неожиданно вернулась Анна Ламакина. Вернулась с ребенком, без мужа: ему жить в Москве было запрещено. Комнату пришлось возвращать через суд. Соседское участие ее поддерживало: «Добровы встретили меня ласково. Полюбили Алешу. Вспоминается – как по нашему коридору бежал маленький Алеша, который только что начинал ходить…

Потом за большим добровским столом… Алеша сидит на коленях Фил<иппа> Алекс<андровича> и вместе с ним из одного блюдца пьет чай, а Фил<ипп> Алекс<андрович> кладет ему в рот маленькие кусочки мармелада.

Вас<илия> Вас<ильевича> никак не прописывали в Москве. Мы с Алешей коротали это время вдвоем в холодной, можно сказать ледяной, комнате. Печка топилась плохо, в комнате пахло дымом, а на стене, выходящей на лестницу, лежал снег, который я счищала по утрам щеткой. В коридоре бегали крысы…»³⁰⁸

«А мир-то пуст… А жизнь морозна…» – андреевская строка 1940 года. Особенно лютым был январь – морозы до сорока, ветры. Зима финской войны. Он все дольше засиживался над разраставшимся романом.

Летом арестовали Андрея Галядкина. По воспоминаниям Василенко, Галядкина арестовали вот почему: «Живя подолгу в Никольском, он был дружен со старостой местной церкви. И Алла Константиновна Тарасова, актриса, его знакомая, попросила Андрея организовать венчание ее племяннику. Что он и сделал. А через два месяца его арестовали за то, как я потом выяснил, что он “совращал в религию” великую актрису»³⁰⁹. Неизвестно, так ли это, – поводом к аресту могло послужить что угодно. Но борьба с «религиозниками» продолжалась.

К делу Андреева приложена выписка из протокола допроса первой жены Галядкина от 30 августа 1940 года. На вопросы о политических настроениях мужа она отвечала, что его настроения и его родителей «были резко антисоветскими», и добавляла: «Припоминаю, особенно он был недоволен, что ему не дают свободно высказывать свои мысли, что вот в Германии и других капиталистических странах каждый может говорить, печатать, что ему вздумается»³¹⁰. Ее показаний (как они получены и в какие формулировки облечены старшим оперуполномоченным НКВД Гришуновым – это иное дело) было достаточно для ареста не только Галядкина. На вопрос, «в присутствии кого Галядкин А. Д. высказывал антисоветские настроения», – допрашиваемая отвечала, что тот высказывал их «в присутствии своих родителей, которые его в этом поддерживали, и близких друзей. Особенно близким человеком моему мужу были – сын священника Александр Ивановский и сын писателя Андреева, которые сочувствовали моему мужу и сами выступали с антисоветскими взглядами»³¹¹.

Выбили показания на друзей и у самого Галядкина. Об Андрееве расспрашивали особенно подробно. Вот протокол допроса от 5 марта 1941 года:

«ВОПРОС: Когда вы последний раз встречались с Андреевым?

ОТВЕТ: Последний раз я с ним встречался летом 1939 г. Он приезжал ко мне в с. Никольское.

ВОПРОС: Для чего он был у вас в с. Никольском?

ОТВЕТ: Он приезжал в один из выходных дней просто провести свободное время.

ВОПРОС: Что вам известно о политических взглядах Андреева?

ОТВЕТ: Из неоднократных разговоров, которые у меня были с Андреевым, мне известно, что по своим политическим взглядам и убеждениям [он] является человеком антисоветским.

ВОПРОС: Вы с Андреевым были связаны по антисоветской работе?

ОТВЕТ: По антисоветской работе я с Андреевым связан не был»³¹².

На допросе 10 марта давление на Галядкина усилено, показания на «сообщников» получены:

«ВОПРОС: Вы продолжаете быть неискренним и скрываете как свою преступную работу, а также и своих соучастников. Предлагаем рассказать об этом…

ОТВЕТ: Я также не намерен скрывать что-либо о своей преступной работе и честно заявляю, что не только проводил контрреволюционную агитацию против мероприятий советской власти, но писал статьи и очерки, в которых протаскивал антисоветские взгляды, в целях распространения которых я устанавливал связь с людьми антисоветскими и всецело разделявшими мои взгляды.

ВОПРОС: Кто эти лица? Назовите их.

ОТВЕТ:…Андреев Даниил Леонидович… Ивановский Александр Михайлович… Усова Мария Васильевна. Все эти лица очень религиозные и люди антисоветские.

ВОПРОС: В чем состояла антисоветская связь с ними?

ОТВЕТ: Кроме антисоветских разговоров, которые у меня были с ними, я им читал свои очерки и статьи, где излагал враждебные советской власти идеологические взгляды. Эти очерки ими охотно и с одобрением выслушивались…»³¹³

Андреев давно состоял на особом учете, информацию о нем собирали впрок, и запротоколированные показания готовились как юридические основания для будущего «дела». Признаний Галядкина о том, кому он читал свои писания, для этого было достаточно. Главное – правильно сформулировать показания. Следователи Князьков, Меркулов, чьи подписи стоят под протоколами, делали это старательно.

11. Смерть доктора Доброва

Январь 1941 года Андреев был занят оформительской работой, как всегда, срочной. В письме Глебу Смирнову он просит назначенную встречу перенести «на любое число после 25-го», добавляя: «Очень я соскучился – моя жизнь в последние месяцы не дает возможности никого видеть, а я не создан для такого отшельничества!»³¹⁴ Кроме трудов ради хлеба насущного он в эту зиму много писал. Не только роман. Закончил автобиографические записки «Детство и молодость (1909–1940)», писавшиеся давно, исподволь. И снова, вытеснявшиеся прозой, после затяжных пауз пришли стихи. Дописывался давно начатый – еще в 1928-м – цикл «Катакомбы».

Пасха в 1941 году пришлась на 20 апреля. Как всегда, в столовой на черном рояле краснелись в овсе крашеные яйца, на столе высился кулич. Но Пасхальная неделя для Добровых стала похоронной. 23 апреля в 10 утра умер Филипп Александрович. Умер в одночасье, от удара, после приема больного отправившись вымыть руки. «Помню, как Елиз<авета> Мих<айловна>, хватившись его, искала его по всей квартире, – вспоминала соседка. – <…> Несли его по коридору в комнату Дани, где он вскоре и умер. Служили панихиду дома. Все наше переднее и даже часть Малого Левшинского переулка была полна людьми – его больными, очень любившими Филиппа Александровича, и людьми, близкими его семье. Все стояли с зажженными свечами и пели “Христос Воскресе” <…> Мы, все жильцы, единодушно с Елизаветой Михайловной стояли у его гроба. <…> Помню, когда хоронили Фил<иппа> Алекс<андровича> на Новодевичьем кладбище, как радовалась Елизавета Михайловна, что рядом с его могилой растет куст сирени»³¹⁵.

Отпевали доктора в приемной, где он столько лет принимал больных. В доме не только входная дверь, но и все окна были открыты; народ толпился и под ними. Ивашев-Мусатов жалел: собирался, но так и не написал портрет Доброва. Теперь нарисовал его в гробу. «…Получился изумительный рисунок. Какое было лицо у Филиппа Александровича! Оно просто светилось»³¹⁶, – вспоминала стоявшая рядом Алла Александровна.

Присутствовала и Татьяна Усова, уже считавшая себя женой Даниила. Ее младшая сестра писала о докторе:

«Как-то, будучи у Дани, Таня услышала из другой комнаты через коридор звуки рояля.

– Кто это играет?

– Дядя.

– А что это он играет?

– Он импровизирует.

Филипп Александрович сказал:

– Музыка – это стихия, без которой невозможно существование моей души.

Ради того, чтобы прочитать древних авторов в подлинниках, он уже в преклонном возрасте выучил греческий язык.

Как-то он был у больного недалеко от Никитских ворот и зашел к нам. Он был уже глубокий старик, и у него было больное сердце. Мы жили на втором этаже, и все же заметна была сильная одышка, когда он вошел. А большинство же его пациентов жили в старых домах без лифтов, и многие еще выше, чем мы.

– Филипп Александрович, ведь вам уже слишком трудно при таком сердце взбираться по лестницам!

– Ничего, мы, старая гвардия, умираем стоя!

<…> На похороны съехалось много людей, частью даже никому из семьи не знакомых. И выяснилось, что Филипп Александрович многим помогал, чего даже жена его не знала»³¹⁷.

Позже, когда началось «дело» Андреева, следствие охарактеризовало доктора как монархиста, утверждая: на квартире его «в первые годы после революции собирались монархисты, меньшевики и другие вражеские элементы, которые обсуждали активные меры борьбы с советской властью»³¹⁸. Один из следователей заметил: «Этого вашего доктора первым надо было пристроить в наши места…»

С его кончиной семейству жить стало еще трудней. В мае Даниил забежал к Тарасовым. «Принес три бокала – образцы хрустального сервиза для вина. Загнала его необходимость как можно скорее обменять эти остатки прежнего благополучия семьи на сумму, которая дала бы возможность прокормиться в течение месяца. В романтическом восприятии жизни и сердца человеческого рассчитывал, что Алла, зная острую нужду в их доме и болезнь Александра Викторовича, который мог бы приискать какую-нибудь работу, бросится ему навстречу и растроганно, сочувственно-радостно вынесет тут же и вложит ему в руку 1000 рублей (так в скупочной оценили хрусталь). Этого не случилось. И Даниил подхватил чемоданчик с сервизом и унесся»³¹⁹, – сочувственно писала в дневнике баба Вава.

Перед началом войны в Москве появилась Татьяна Морозова, остановившись у их одноклассницы Екатерины Боковой. Она с дочерьми на лето ехала в деревню Филипповскую, к родителям мужа. Они увиделись. Ее огорчил его «скверный вид». Она писала о встрече одноклассников, кисовцев: «Один вечер собрались у Кати Даня, Галя, Тамара, Борис и я… Даниил в тот вечер беседовал с моими девочками, которые прилипли к нему, они ему понравились настолько, что ему захотелось приехать к нам в деревню. Жаль только, что с Даниилом как следует поговорить не удалось…»³²⁰