Текст книги "Даниил Андреев"

5. В коротком круге

 
По ночам провидцы и маги,
Днем корпим над грудой бумаги,
Копошимся в листах фанеры —
Мы, бухгалтеры и инженеры…
Всё короче круги, короче,
И о правде священной ночи,
Семеня по ровному кругу,
Шепнуть не смеем друг другу —
 

строки того же года. Аресты шли кругом и кругами. Террор настигал не столько бывших, сколько сегодняшних – ответственных работников, партийцев, – кто оказался троцкистом и шпионом, кто вредителем. Люди исчезали и совсем рядом. В тихом переулке погрохатывание подъезжающих «марусь», стук автомобильных дверец, скрип тормозов по ночам, когда он писал, резко приостанавливали время, обрывали мысль.

В соседних домах в Малом Левшинском взяты Вильпишевский, завпроизводством Мосгортранссоюза; Борзов, директор конторы Хлебпроект; Гутман, завотделом Гидрометиздата; Ефимов, директор сектора Госбанка; Трофимук, начальник отдела института; Белов, замдиректора камвольной фабрики, вместе с женой… Все осуждены за участие в террористических организациях, все расстреляны, легли кто в Бутове, кто в «Коммунарке», кто в Донском. Вряд ли Андреев был знаком с ними. Хотя кого-то, наверное, встречал на улице, с кем-то, полузнакомым, мог вежливо раскланиваться, хотя в большинстве это были жители, появившиеся в арбатских переулках в 1920-х, заняв квартиры «чуждых элементов», потеснив старожилов.

Летом, выдавшимся на редкость жарким, выслали из Москвы как жену врага народа Ламакину. Она вспоминала: «…придя с работы домой, я увидела встречающую меня Елиз<авету> Мих<айловну>, которая со странным волнением передала мне повестку и тут же стала успокаивать меня»²⁸⁹.

Узнал об этом Даниил, только вернувшись из Судака. Коваленский рассказал об аресте хорошо знакомого ему Сергея Клычкова… Но большинство старались жить так, словно ничего не происходит. Алла Александровна вспоминала о ритуальных собраниях в институте: «Нас собирают всех, закрывают дверь, читают нам материалы очередного следствия, очередного дела. Потом предлагают всем проголосовать за смертную казнь. Все мы поднимали руки. Я только никак не могу понять, почему только я это помню. <…> Я у подруги моей спрашивала: “Разве ты не помнишь?” Она – “Совершенно не помню”. А когда читали, то еще смотрели, кто поднял руку, кто нет. Известно: кто не поднял руку, вечером доставят на Лубянку»²⁹⁰.

2 ноября 1937-го арестовали, как говорили – за перевод Джойса, Игоря Романовича с женой. Ему дали десять лет лагерей, ей – восемь.

В том же году арестовали и расстреляли родителей жены его приятеля Юрия Беклемишева. Горько недоумевавший – тесть и теща, польские коммунисты, никак не могли быть врагами, – Беклемишев старался жить, как прежде, работал, гасил переживания писанием. Он писал «Танкер “Дербент”», свою вторую повесть. Первую, «Подвиг», отвергли все редакции. После неудачи его долго мучила неуверенность. Чересчур категоричные замечания матери, многоопытной литераторши, казались старомодными, он их не принимал. Это, видимо, и заставило идти за советами к Даниилу, единственному среди его тогдашних товарищей имевшему отношение к литературе. Трудно сказать, какую роль сыграли дружеские советы, но, видимо, лишними не стали. По крайней мере, Алла Александровна говорила определенно: «Даниил помогал Крымову писать “Танкер ‘Дербент’ ”».

Многое сближало Даниила Андреева с Юрием – давнее знакомство с его матерью, общая любовь к поэзии и музыке, многое – разъединяло. Окончивший физмат, он стал деятельным инженером. Сочинения его были о летчиках и нефтяниках, занятых соцсоревнованием. А поэт и созерцатель Даниил увлекался древней Халдеей, Египтом и Индией. И важно, что Беклемишев, бывший моложе Андреева всего на два года, уже принадлежал к поколению советскому и был не только влюбленным в поэзию Блока романтиком, но и атеистом, не признающим никакой мистики. «Нет во мне и тени религиозности, – утверждал он. – Я – аналитик. Убеждения для меня важнее и прочнее любой веры. Каждый день и каждый час я проверяю убеждения фактами и факты убеждениями. До сих пор все сходилось»²⁹¹. Безжалостности и фальши режима, не сходящейся с фактами, он не замечал. Казалось, рано или поздно все сойдется. Беклемишев и его товарищи, полные жизнестроительной силой молодости, надеялись на лучшее. Андреев жил в том же и совсем в другом мире, другими настроениями:

 
Еще, в плену запечатанных колб,
Узница спит – чума;
В залах – оркестры праздничных толп,
Зерно течет в закрома…
Кажутся сказкой – огненный столп,
Смерть, – вечная тьма.
 

В «Странниках ночи» во второй главе изображалась картина железнодорожного крушения. В него попадает возвращающийся из Трубчевска археолог Саша Горбов, переживший на Неруссе, как и автор, соприкосновение с «космическим сознанием». Катастрофа, произошедшая ночью, с человеческими жертвами, в романе описывалась безжалостно реалистически. О том, что она символизировала, можно предположить по написанным тогда же стихам:

 
Шумные дети учатся в школах.
Завтра – не будет этих детей:
Завтра – дожди на равнинах голых,
Месиво из чугуна и костей.
Скрытое выворотится наружу.
После замолкнет и дробь свинца,
И тихое зеркало в красных лужах
Не отразит ничьего лица.
 

«Красные лужи», не отразившие ни победителей, ни побежденных – это все, что останется от переживаемой «красной» эпохи. Значит, погибнет и «синее подполье», не дождавшись наступления времен небесного цвета.

6. Начало романа

В стихотворении, написанном героем «Странников ночи» Олегом Горбовым (позже озаглавленном «Из погибшей рукописи»), похожие настроения. Предстоящие грозные события должны ответить на неотступную жажду делания и ожидание вести. Жизнь «без любви, без подвига» не имеет смысла и грозит худшим – духовным падением:

 
Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу…
Боже! Не от смерти – от падений
Защити бесправную судьбу.
 

Герои романа мучаются тем же, что и автор, – ждут вести, готовы к «бесцельной гибели». Странниками ночи автор считал себя, своих друзей. Потому «как только Даниил кончал очередную главу, он шел к своим близким друзьям и читал ее страницу за страницей», – свидетельствовала Алла Александровна. Он спешил к ним еще и потому, что автору необходим читатель – друг и соратник. Но внутренняя тема романа вырастала не только из переживаемого «сталинского» времени, но и за ним стоящего мистического – красно-синего. Замысел «Странников ночи», возможно, вырос из незаконченного романа «Эфемера» с всегдашней андреевской темой ожидания откровений.

Но, вкладывая в повествование свою жизнь, настоящий писатель неизбежно влияет и на будущее, накликает его. Роман через десять лет станет причиной трагического перелома судьбы автора и окружающих его. Угадать такое невозможно. Но в стихах предчувствия звучат как предсказания:

 
Я крикнул – в изморось ночи бездомной
(Тишь, как вода, заливала слух),
И замолчал: все, кого я помнил,
Вычеркнуты из списка живых.
 

Одна из глав романа, посвященная вычеркнутым, называлась «Мартиролог», в ней перечисляются арестованные, расстрелянные. Еще в 1940 году Степан Борисович Веселовский опубликовал (а написал в 1937-м) исследование «Синодик опальных царя Ивана Грозного как исторический источник». В ней – сведения о жертвах террора Грозного. Работа историка наверняка была знакома Андрееву и отозвалась и в этой главе романа, и затем в поэме «Гибель Грозного», где не только говорится о «немых синодиках» тирана, но и звучит поминание:

 
О повешенных и колесованных;
О живьем закопанных в земле;
О клещами рваных; замурованных;
О кипевших в огненной смоле.
За ребят безотчих и за вдов…
 

От «Странников ночи» до нас дошли восстановленная по памяти во Владимирской тюрьме первая глава «Великая туманность» (трудно сказать, полностью ли) и три совсем небольших фрагмента. Знаем мы о романе по изложению его содержания, сделанному вдовой поэта, и по воспоминаниям его поклонницы Ирины Усовой. Она, по ее признанию, слышала роман только в чтении, еще до войны, и определяла как историю «духовных исканий ряда лиц, главным образом трех братьев, на фоне нашей действительности»²⁹². Ни один из братьев Горбовых не стал автопортретом, но в каждом черты автора, его пристрастия, убеждения и вместе с тем то, что в его собственной жизни не сбылось, в характере отсутствовало.

В первой же главе появляется старший брат, Адриан Владимирович, – профессор астрономии и мистик, ищущий в звездном небе иные миры и ощущающий их присутствие. Космический мистицизм сочетается в нем с характером, напоминающим Коваленского педантичностью, лаконичностью и сухостью речи, и даже внешне – размеренностью движений, «механическим» пожатием изящной, но ледяной руки. И так же, как и Коваленский, старший Горбов загадочен, овеян значительностью приоткрытых ему тайн.

Следующая глава знакомит с другим братом – Александром. Он археолог, влюбленный не только в древность, таящуюся в трубчевских курганах, но и в боготворимую им природу. В роман вошел эпизод, который можно отчасти представить по описанным в «Розе Мира» первым соприкосновениям со стихиалями в Триполье и с «космическим сознанием» под Трубчевском. Он один, окруженный тихо шелестящими черными деревьями, над ним августовское звездное небо, может быть, рядом неслышно струится Нерусса. Здесь пережито неожиданное слияние с таинственной природой. Саша, как и автор, больше всего любит творог, восторженно превознося его как основу земной пищи, и мед. Возвращение его из экспедиции, пережитая им железнодорожная катастрофа, события той же ночи, которую брат его провел в обсерватории. Он человек действия, решительный и целеустремленный, как и его возлюбленная – Татьяна.

Еще один брат, Олег, – поэт, религиозно настроенный, влюбляющийся, раздваивающийся, ищущий. На хлеб зарабатывает тем же, чем и автор, – он художник-шрифтовик. Его блуждания и порывы пережиты самим Андреевым, хотя и в другой форме. Вот эпизод, связанный с ним, рассказанный Усовой: «…Олег у себя в комнате. По оставшейся для меня непонятной или забытой причине он собирается повеситься… Уже все готово, но в последний момент он бросает взгляд на рукописи своих стихов. <…> Он сжигает один за другим все листы, пока от всего его творчества не остается лишь кучка пепла, над которой он склонился… И тут с ним происходит некий катарсис, и через некоторое время он встает с колен уже другим человеком…»²⁹³ Олег собирается жениться на Ирине Глинской – это должен быть духовный брак. У нее в комнате висит репродукция врубелевского «Демона поверженного», в глазах у которого читается «непримиримое – НЕТ». Картина описана в романе как некая «икона» Люцифера – так ее определяет Глинский. И, возможно, поэтому Олег никак не может разорвать страстную связь с ласковой Имар, изменяя высокому выбору. В образе брошенной Ирины, по свидетельству Аллы Александровны, угадывались некоторые черты Шуры Добровой.

Три брата в романе появились не без влияния «Братьев Карамазовых». Но дом Горбовых в Чистом переулке со стариками родителями и братьями, конечно, напоминал родной дом в Малом Левшинском.

Родственник Горбовых, их двоюродный брат Венечка Лестовский, в романе был в какой-то мере автошаржем. По словам Усовой, это жалкий, почти комический персонаж. «Тут уж мы были уверены, – рассказывает она, – что ничего общего у него с Даней нет, но Даня сказал, что и в Венечке есть частица его самого, а именно: “То, что есть во мне смешного и нелепого”»²⁹⁴. И в другого второстепенного персонажа – молодого архитектора Евгения Моргенштерна (немецкая фамилия не случайна, но какое-то значение имела в романе и двусмысленность «утренней звезды») он вложил и свою любовь к архитектуре, и свои представления о грядущем Храме Солнца Мира.

Но и один из важнейших героев – Леонид Федорович Глинский, брат Ирины, – тоже авторская проекция. Глинский воображался Андрееву как некий идеал человека, обретшего подлинное знание. Глинский организатор тайного мистического братства, куда входят почти все персонажи, кроме старшего Горбова. Два эпизода, связанных с Глинским, приводит Усова:

«…Глинский у себя в комнате молится перед сном. Не о себе, не о своих близких, но о России. Это довольно длинная молитва, слова проникновенные и возвышенные. Пауза. Земной поклон. И опять та же мольба о ней, о России. <…>

…Глинский уже арестован и находится в общей тюремной камере. Он (индуист), православный священник и мусульманин-мулла несут поочередно непрерывную вахту молитвы. Когда один устает, вступает второй, затем – третий, – чтобы молитва, подобно неугасимой свече, горела пламенем веры, не затухая ни на минуту, днем и ночью»²⁹⁵. Глинский арестован в очередную ночь за то, что отказался голосовать за одобрение смертной казни подсудимым очередного политического процесса.

Действие романа происходило по ночам, которыми он и писался. Первая ночь связывает события на земле с происходящим в небесах, где-то в великой туманности Андромеды, куда всматривается из обсерватории старший Горбов. Наблюдаемая им картина написана романтически-восторженно:

«На черном бархате метагалактических пространств наискось, по диагонали, точно сверхъестественная птица, наклонившая в своем полете правое крыло и опустившая левое, перед ним сияло чудо мироздания – спиральная Туманность М 31. Золотистая, как солнце, но неослепляющая, огромная, как Млечный Путь, но сразу охватываемая взором, она поражала воображение именно явственностью того, что это другая, бесконечно удаленная вселенная. Можно было различить множество звезд, едва проявляющихся в ее крайних, голубоватых спиралях; и сам туман, сгущаясь в центре ее, как овеществленный свет, как царственное средоточие. И чудилась гармония этих вращающихся вокруг нее колец, и казалось, будто улавливаешь ликующий хор их рождения и становления».

В книге Джемса Джинса «Вселенная вокруг нас», увлекшей Андреева, помещена фотография М 31, очень похожая на это описание. Но ему удалось посмотреть на нее и в телескоп. Для этого он специально приходил к старому астроному, одному из основателей первого в России Астрономического общества – Василию Михайловичу Воинову. Тот продолжал заветный, потом признанный выдающимся труд десятилетий по изучению солнечных пятен.

За астрономической главой угадывается введение в мистический смысл событий. Дважды в ней встречаются ссылки на американского астронома Эдвина Хаббла, открывшего, что при увеличении расстояния до галактик красное смещение возрастает, а «скорости растут по мере удаления» туманностей. Отсюда могла вырасти и теория о красных и синих эпохах Глинского, героя, которому Андреев передоверил основные идеи недописанных «Контуров предварительной доктрины». Но и профессор Горбов, занятый измерением звездных параллаксов, потому что для изучения влекущих его внегалактических туманностей существующий в Советском Союзе астрономический инструментарий недостаточен, устремлен за пределы науки в область «еще более парадоксальных идей». Это область мистики. Выход «за горизонт трехмерного мира», в миры «недоступных нашему сознанию координат» автор ищет вместе со своими героями. Так, путь рыцарей «Песни о Монсальвате» к замку Грааля не прервался, а продолжился путем «Странников ночи», ставших главным делом его жизни на десятилетие. Вот отчего «Песнь о Монсальвате» осталась неоконченной. Хотя есть правда и в мнении Ирины Усовой: поэма «доходит до такого предела мистицизма, что дальше писать ее оказалось невозможным…»²⁹⁶.

Метания, иногда болезненные, братьев Горбовых, мистические поиски и замыслы Глинского и его соратников в «сталинских» ночах – вот главное содержание романа. Но присутствовал в нем еще один герой, сделанный совсем из другого теста, нежели мечтательные мистики, окружающие Глинского. Герой, чья заговорщическая деятельность описана в самой крамольной главе «Странников ночи». Это Алексей Юрьевич Серпуховской, участник группы, строящей террористические планы, он даже связан с иностранной разведкой. Но эта глава, очевидно, написана после войны.

7. Ответа не надо

В Останкинском дворце-усадьбе графов Шереметевых еще в 1918 году открыли музей творчества крепостных. А в 1937-м в нем, не только в анфиладе роскошных гостиных и в театральном зале, но и в других помещениях, готовилась выставка, на которой следовало показать не только творчество, но и «различные формы эксплуатации крепостного крестьянства». В одной из комнат развернулась выставка, посвященная сталинской конституции, объявленной «единственной в мире подлинной демократической конституцией». Оформительской работы здесь оказалось много. Алла Александровна вспоминала:

«Мы с Сережей работали в то время в Останкинском музее, делали большую выставку, посвященную крепостному театру. В ней были макеты спектаклей. Помню, я лепила Парашу Жемчугову в роли Элианы в опере Гретри “Самнитские браки”. А Даниил работал с нами как шрифтовик. В Останкине мы виделись, поскольку он привозил работу, которую делал дома.

С Останкинским дворцом связан для меня один важный личный момент. Время было страшное. Сережу уже таскали несколько раз в НКВД и вызвали еще на какой-то день. Мы находились в помещении церкви, что рядом с Шереметевским дворцом. Теперь это Оптинское подворье, а тогда там располагалась канцелярия музея. Я выхожу из комнаты, поговорив с директором, и вижу – на скамейке сидит Даниил. Это было внутри церкви. Сидит он на скамейке и ждет, когда мы выйдем. И вот, когда я попадаю в его поле зрения, он вздрагивает, и лицо у него делается совершенно странным. Я подхожу и спрашиваю:

– Что с вами?

Мы были тогда еще на “вы”. Отвечает:

– Ничего, ничего.

И мы разговариваем уже о том, что нас так волнует, мучает, о том, как Сережу таскают в НКВД. Много лет спустя, в 45-м году, когда он вернулся с фронта и мы уже были вместе, я спросила:

– Ты помнишь тот момент в Останкине?

Он ответил:

– Еще бы не помнить!

– А что это было? Почему ты тогда так вздрогнул? И вообще так реагировал на меня?

– А потому, что я увидал, что это – ты. Та, которую я встретил. Но ты была женой моего друга.

А со мной было так. Из Останкина мы с Сережей ездили на трамвае. Там было кольцо, мы садились на места против друг друга и долго ехали. Я задумалась, как-то ушла в себя, пыталась разобраться в своем отношении к Даниилу. Оно было очень глубоким, никакого определения ему я не находила. Сережа, сидевший напротив меня, вдруг проговорил:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Тебя тревожит то, как ты относишься к Даниилу.

Я сказала:

– Да.

А он мне на это ответил:

– Я очень высоко ставлю дружбу. Ничуть не ниже любви. Так что не беспокойся»²⁹⁷.

Незарубцевавшаяся первая любовь, поэтический идеал, не воплощавшийся в женщинах, тянувшихся к нему и даже нравившихся, некое предчувствие при встречах с женой друга, задевающей порывистой боттичеллиевской красотой, – переживания, сказавшиеся в вопросе-восклицании: «Зачем я осужден любить не так, как все?» И только писательство, как некий свыше предписанный долг, помогало сохранять душевное равновесие.

Все труды ради хлеба насущного, за которые Андреев старательно брался, так далеко отстояли от главного, что как бы и не мешали ночным бдениям. Во время работы он мог думать о своем, машинально выписывая слово за словом на диаграммах (больше всего ему нравилось делать картограммы) или транспарантах. Заработки его в этом году оказались преимущественно «театральными», осенью 1937-го он делал те же шрифтовые работы для Художественного театра. А начавший собственное развитие романный сюжет втягивал в себя то, что происходило с ним, и предопределял то, что должно было произойти.

В мае 1938 года он получил последнее письмо от брата. Сделалось очевидным, что возвращение на родину не только невозможно, но и смертельно опасно. Еще в 1936-м Вадим Андреев писал, обращаясь к отечеству:

 
Чем одиночество ночное злей,
Тем для меня неумолимее виденье
Твоих обезображенных полей.
И так заканчивал стихотворение:
Прости меня. Я знаю, ты – прекрасно.
Мне тяжело неверие мое.
Горит на знамени кроваво-красном
Нерукотворное лицо Твое.
 

Отвечая брату, он пишет короткое письмо, последние слова которого говорили обо всем:

«Дорогой Димуша,

все мы живы и более или менее здоровы. Часто, очень часто думаю о тебе и всех вас, хоть и далеких, но бесконечно милых моему сердцу. Как ни грустно, что все сложилось таким образом, но этому надо радоваться. Больше всего мне хотелось бы, чтобы ты нашел смысл и радость в той жизни, которая выпала на твою долю. Нежно целую ребяток и Олю.

Хотя живем мы там же, где и раньше, но ответа не надо.

Любящий тебя Д.»²⁹⁸.

Развеяны надежды, похоронены иллюзии, если они еще оставались. Следующее известие от брата Даниил получит после войны.