Текст книги "Портрет леди"

Сегодня она могла обронить, что надо бы навестить старинную подругу в Швеции, завтра – еще где-нибудь. Англию, где она бывала часто, она знала особенно хорошо; и Изабелла с немалой пользой для себя слушала ее рассказы об обычаях страны, о характерах людей, которые, как она любила говорить, «в конце концов, были самыми чудесными людьми в мире».

– Тебе, наверное, кажется странным, что мисс Мерль приехала в то время, как мистер Тачетт при смерти? – спросила Изабеллу миссис Тачетт. – Она никогда не поступит нетактично, это самая воспитанная женщина среди всех, кого я знаю. Оставаясь, она оказала мне честь – ей пришлось отложить несколько визитов.

Миссис Тачетт никогда не забывала, что в шкале английского общества ее собственные акции занимали место на две-три позиции ниже.

– Перед ней открыты двери лучших домов, – продолжала она. – В приюте она не нуждается. Это я попросила ее остаться, чтобы ты получше изучила ее. Думаю, для тебя это весьма полезно. Серена Мерль безупречна во всем.

– Если бы я уже не была с ней знакома и она мне не нравилась, меня бы отвратило ваше описание, – засмеялась Изабелла.

– Она всегда все делает правильно, – невозмутимо продолжала миссис Тачетт. – Я тебя вытащила сюда и намерена, чтобы ты получала все самое лучшее. Твоя сестра Лили выразила надежду, что я предоставлю тебе большие возможности. Так вот эта – общение с мадам Мерль – первая. Она одна из самых блестящих женщин Европы.

– Мне она все же нравится больше, чем ваше описание, – упрямо настаивала Изабелла.

– Ты льстишь себе, дорогая, что тебе удастся найти в ней какой-нибудь недостаток? Если тебе это удастся, скажи мне.

– Полагаю, это было бы вам неприятно.

– Тебе нечего обо мне беспокоиться. У тебя все равно ничего не получится.

– Возможно; но я буду очень внимательна.

– Она всегда на высоте! – воскликнула миссис Тачетт.

Изабелла передала своей приятельнице, что миссис Тачетт считает ее верхом совершенства.

– Вы, наверное, и сами это знаете, – сказала Изабелла.

– Благодаю вас, – отозвалась мадам Мерль. – Но знаете… Ваша тетушка просто видит то, что лежит на поверхности… ей неведомо, что у меня в душе.

– Вы хотите сказать… вас преследуют совершенные грехи?

– О нет. Я не имею в виду ничего такого примитивного! Я хочу сказать, что для вашей тетушки не иметь недостатков означает не опаздывать к столу – ее столу. Кстати, тогда, когда вы вернулись из Лондона, я появилась ровно в восемь и не опоздала – все остальные просто спустились раньше. Это означает отвечать на письма в тот же день, как вы их получили, не набирать с собой много багажа, когда вы соберетесь к ней в гости. Это означает не болеть, пока вы находитесь под ее кровом. Это, по мнению миссис Тачетт, и составляет добродетель. Блажен, кто смог разложить это понятие на составные части.

Речь мадам Мерль, как мы видим, не была чужда оттенков некоторого критицизма, но, будучи даже резковатой, Изабелле и в голову не приходило заподозрить подругу в недоброжелательности. Ей даже не приходила в голову мысль, что мадам Мерль прохаживается насчет хозяйки Гарденкорта – и причины такого непонимания были очевидны. Во-первых, Изабелла неосознанно стремилась подражать подруге и ей нравилось каждое ее высказывание; во-вторых, та всем своим видом давала понять, что сказала далеко не все; в-третьих, кто ж будет возражать – так приятно в приватной беседе с близким другом перемывать косточки нашим ближайшим родственникам!

С каждым днем признаком близости между Изабеллой и мадам Мерль становилось все больше и больше, и девушке в особенности льстило то, что мадам Мерль с удовольствием делала предметом беседы саму Изабеллу. Правда, она нередко в процессе ссылалась на события собственной жизни, но никогда на них не задерживалась; эгоизм был так же мало ей свойствен, как и любовь к сплетням.

– Я скучная, увядающая старушка, – не раз говорила она с улыбкой, – и так же неинтересна, как позавчерашняя газета. Вы молоды, свежи, современны. В вас есть главное: вы – сегодняшняя реальность. Когда-то и я была такой, в свой час. У вас он продлится дольше. Вот и поговорим о вас, мне заранее интересно все, что вы скажете. Я люблю поговорить с теми, кто моложе, – это верный признак того, что я старею. Я думаю, это своего рода компенсация: когда нет уже молодости в тебе самом, окружаешь себя ею извне, и мне кажется, что так ощущаешь ее еще острее. Конечно, мы всегда должны симпатизировать молодости – во всяком случае, у меня это так. Не знаю, удастся ли мне всегда быть доброжелательной со стариками – надеюсь, что так, есть старики, которых я просто обожаю. Но я никогда не буду нелюбезна с молодежью – молодость бесконечно трогает и волнует меня. Итак, я даю вам cart blanche[29]29
  Неограниченные права (фр.).


[Закрыть]. Вы даже можете быть дерзкой, если хотите, – я пропущу вашу дерзость мимо ушей. Вам не кажется, что я говорю, как будто мне лет сто? Что ж, так и есть, если хотите; я родилась еще до Французской революции. Ах, милая моя, я человек прошлого – я принадлежу к прошлому миру. Но я не хочу говорить об этом; поговорим о новом. Вы должны больше рассказывать мне об Америке; того, что вы мне говорите, мне мало. Меня привезли сюда совсем крохой, и я так мало знаю о стране, в которой я родилась, что это просто смешно или даже стыдно. Таких, как я, здесь много; и, надо сказать, мы представляем собой жалкое зрелище. Человек должен жить на родине, какой бы она ни была, – его место там. Здесь мы и плохие американцы, и никуда не годные европейцы – одновременно. Мы – паразиты, ползучие растения, не имеющие корней в земле. Каждый понимает это – у нас нет иллюзий. Женщина, впрочем, может приспособиться – у женщины вообще нет своего места в жизни. Ей везде суждено стелиться или ползти, обвивая какой-либо ствол. Вы не согласны, моя дорогая? Я вас напугала? Вы готовы заявить, что никогда не будете цепляться за кого-то? Верно, я не вижу в вас склонности к этому: вы держитесь прямо, прямее многих женщин. Я думаю, что вы действительно не будете цепляться. Но вот мужчины-американцы – скажите на милость, что они здесь делают? Их положение незавидно – они не знают, чем заняться. Взгляните на Ральфа Тачетта: что скажете? К счастью, у него чахотка; я сказала «к счастью», потому что в связи с этим у него есть занятие. Его чахотка – это его род занятий, его жизненное поприще. О нем можно сказать: «О, мистер Тачетт, он так заботится о своих легких, он столько всего знает о различных климатах». А иначе – кем бы он был, что собой представлял? «Мистер Ральф Тачетт, американец, который живет в Европе». Это ничего не значит – абсолютно ничего. Еще говорят, что «он очень образован» и «у него прекрасная коллекция старинных табакерок». Да это просто вызывает жалость, и ничего больше! Это просто смешно. Его бедный отец – другое дело. Он – личность, и довольно крупная. Он представляет здесь солидное финансовое учреждение, а это теперь занятие весьма достойное. Во всяком случае, для американца. Но вашему кузену несказанно повезло с его больными легкими – во всяком случае, он пока не умирает от этого. Это намного лучше, чем заниматься исключительно коллекционированием табакерок. Вы думаете, будь он здоров, он делал бы что-нибудь? Сменил бы отца на его месте? Мое бедное дитя, я сильно сомневаюсь в том, что его интересует банковское дело. У меня нет такого впечатления, что ему бы хотелось этого. Однако вы знаете его лучше меня – хотя и я когда-то неплохо его знала, – и я готова оправдать его за недостаточностью улик.

Худший случай – это мой один знакомый, наш соотечественник, живущий в Италии. Его тоже привезли в Европу несмышленышем. Это один из самых очаровательных людей, которых я знаю. Когда-нибудь вы должны познакомиться с ним. Я познакомлю вас, и вы поймете, что я имею в виду. Его зовут Джилберт Озмонд, он живет в Италии, и это все, что можно сказать о нем. Он необыкновенно умен и рожден для славы, но, как я уже сказала, о нем можно сказать только, что это мистер Озмонд, который живет в Италии. Ни карьеры, ни имени, ни положения, ни состояния, ни прошлого, ни будущего, ничего. О да, он рисует акварелью – как я, даже лучше меня. Но картины его немногого стоят – но я даже рада этому. К счастью, он чудовищно ленив – так, что это может даже сойти за жизненное кредо. Он говорит: «О, я ничего не делаю – я ужасающе ленив. Чтобы чего-нибудь достичь, нужно вставать в пять утра». В этом смысле он – исключение: вы начинаете верить, что он бы сделал что-нибудь, если бы мог рано подняться». О своих занятиях живописью он предпочитает не рассказывать – вообще никому. Он слишком умен для этого. Но у него есть маленькая дочка – вот о ней он говорит охотно. Он потрясающий отец, и если бы существовало такое поприще – быть хорошим отцом, – он бы добился огромных успехов. Но я боюсь, что это столь же ценное занятие для мужчины, как собирание табакерок, – и, может быть, последнее даже лучше. В Америке-то все, наверное, иначе, может, расскажете мне, – заключала мадам Мерль. Справедливости ради надо заметить, что все эти соображения она высказала не одним духом – мы соединили их здесь для удобства читателя.

Мадам Мерль часто рассказывала о Риме, где у нее было небольшое «убежище» с мебелью, обитой дамасской тканью, и о Флоренции, где жил мистер Озмонд, а миссис Тачетт владела средневековым палаццо. Она говорила о городах, людях, изредка касаясь даже «запретных вопросов»; время от времени говорила и о хозяине Гарденкорта, о перспективах его выздоровления. Она с самого начала считала, что они невелики, и Изабелла каждый раз вздрагивала, когда мадам Мерль уверенно и досконально, со знанием дела рассуждала о том, сколько старику осталось жить. Однажды вечером она заявила, что он определенно не выживет.

– Сэр Мэтью Хоуп сказал мне это со всей откровенностью, – сообщила она, – когда мы перед обедом стояли и беседовали у камина. Он умеет быть весьма приятным, когда захочет, наш великий лекарь, – даже такое печальное известие он сумел подать с большим тактом. Я сказала себе, что чувствую себя очень неуютно, остановившись здесь в такое время, – мне это кажется неловким, вот если бы я могла ухаживать за больным. «Вы должны остаться, – сказал он мне. – Вскоре будет дело и для вас». Можно ли деликатней дать понять, что дни мистера Тачетта сочтены, и вскоре миссис Тачетт понадобится моя поддержка? Однако вряд ли от меня будет какая-нибудь польза. Она и сама утешится – только ей самой известно, какая доля утешений ей нужна. Вряд ли кто другой сможет отмерить ее. Другое дело – ваш кузен; он будет очень горевать по отцу. Но я вряд ли смогу успокаивать Ральфа – мы не в таких отношениях.

Мадам Мерль уже не в первый раз намекала, что между ней и Ральфом существует скрытая неприязнь, и Изабелла, воспользовавшись случаем, спросила ее: разве они не добрые друзья?

– Вполне, – ответила мадам Мерль, – но он меня недолюбливает.

– Вы что-нибудь ему сделали?

– Ничего. Но для этого и не нужны причины.

– Чтобы не любить вас? Я думаю, для этого нужна серьезная причина.

– Вы очень любезны. Но какая-нибудь да найдется – в тот день, когда вы начнете испытывать ко мне неприязнь.

– Этого никогда не случится!

– Надеюсь – ведь неприязнь, начавшись, никогда не кончается. Так получилось с вашим кузеном – он не смог преодолеть ее. Какая-то природная антипатия людей, если можно так назвать это, – испытывает-то ее один человек. Что касается меня, я ничего не имею против него – даже при его несправедливом отношении ко мне. Справедливость – вот все, чего мне хотелось бы. Однако он – джентльмен, я знаю, и ничего плохого за моей спиной не скажет. Cartes sur table![30]30
  Карты на стол! (фр.)


[Закрыть] – воскликнула она, и, помолчав, закончила: – Я не боюсь его.

– Надеюсь, – отозвалась Изабелла и добавила что-то о нежнейшей душе кузена. Однако ей вспомнилось, что когда она впервые спросила его о мадам Мерль, он, хотя и не прямо, сказал что-то такое, что она могла бы счесть для себя обидным. Что-то между ними произошло, решила про себя Изабелла. Если это было что-то серьезное, то оно заслуживало уважения; если нет, то не стоило внимания. При всей своей любознательности Изабелла не любила подглядывать в замочные скважины. Жажда познания на редкость удачно сочеталась в ней со способностью счастливо пребывать в полном неведении.

Но иногда мадам Мерль говорила вещи, которые удивляли Изабеллу, заставляя ее вскидывать тонкие брови и долго обдумывать услышанное.

– Я бы многое отдала, чтобы снова быть в вашем возрасте, – сказала мадам Мерль однажды с горечью, притушившей, почти стершей ее обычную улыбку. – Если бы я могла начать все сначала… Если бы я могла начать жизнь с чистого листа!

– Но ваша жизнь еще вовсе не прожита, – охваченная каким-то благоговейным страхом, отозвалась Изабелла.

– Увы! Лучшая часть ее канула, и канула бесплодно.

– Совсем не бесплодно, – пробормотала Изабелла.

– Почему же? Что у меня есть? Ни мужа, ни ребенка, ни состояния, ни положения, ни даже следов былой красоты, поскольку таковой и не было.

– Но у вас есть друзья.

– Я в этом вовсе не уверена, – улыбнулась мадам Мерль.

– А ваши воспоминания? Ваши различные способности?

– Способности. Да что они мне дают? Ничего, кроме необходимости использовать их, чтобы убивать время – часы, года… А воспоминания… Чем меньше о них говорить, тем лучше. Вот, например, вы… Вы будете питать ко мне дружеские чувства, пока не найдете им лучшего применения.

– Вот увидите – все будет не так, – возразила Изабелла.

– Да, я постараюсь удержать вас, – сказала мадам Мерль, печально глядя на Изабеллу. – Сказав, что мне хотелось бы вернуться в ваши годы, я имела в виду – обрести качества, свойственные вашему возрасту: честность, прямоту, искренность. С ними я лучше бы распорядилась своей жизнью.

– А что бы вы хотели сделать из того, что вам не удалось?

Мадам Мерль взяла ноты – она сидела у фортепиано – и, резко повернувшись на вертящемся табурете, машинально перелистывая при этом страницы, взглянула на Изабеллу.

– Я очень честолюбива, – выдавила она словно через силу.

– И ваши честолюбивые планы не исполнились? Они, наверное, были грандиозными?

– Да, они были поистине грандиозны. Я вызвала бы насмешки, если бы стала говорить о них.

«Интересно, что это было, – подумала Изабелла. – Уж не собиралась ли она примерить корону?»

– Не знаю, что вы подразумеваете под успехом, – сказала она вслух. – Но я не сомневаюсь, что вы успешная женщина. Более того, для меня вы – воплощение успеха.

Мадам Мерль с улыбкой отложила ноты.

– А что вы понимаете под успехом? – спросила она.

– Вы, очевидно, ожидаете услышать что-нибудь весьма банальное, – отозвалась Изабелла. – Что ж, успех – это когда сбываются мечты нашей юности.

– Ах, – засмеялась мадам Мерль, – у меня они так и не сбылись… Но мои мечты были столь грандиозны… столь нелепы… Да простит меня Бог, они до сих пор со мной…

Мадам Мерль резко повернулась и снова заиграла что-то бравурное.

На следующий день она сказала Изабелле, что ее определение успеха прелестное, но оно пугающе печально. Если мерить такой мерой – кто когда-нибудь знал успех? Мечты юности! Они столь упоительны, столь божественны! Кто когда-нибудь видел, чтобы они сбылись?

– Я, – отважилась заявить Изабелла. – У меня сбылись – некоторые.

– Неужели? Это, наверное, то, о чем вы мечтали не далее как вчера?

– Я очень рано начала мечтать, – улыбнулась Изабелла.

– Вы говорите о детских мечтах? Розовый бант, кукла с закрывающимися глазами… Да?

– Нет, я вовсе не это имею в виду.

– Тогда… Молодой человек с усиками, на коленях у ваших ног…

– Нет, и не это, – горячо запротестовала Изабелла, вспыхнув.

– Подозреваю, что я попала в точку… В жизни каждой молодой женщины был свой молодой человек с усиками. Он неизбежен, но в расчет не принимается.

Изабелла несколько мгновений молчала, затем с характерной для нее непоследовательностью возразила:

– Почему же? Молодой человек молодому человеку рознь.

– Ваш был, конечно, идеален, не так ли? – со смехом воскликнула мадам Мерль. – Если это правда, это успех, я поздравляю вас. Только почему в таком случае вы не умчались с ним в его замок в Апеннинах?

– У него нет замка в Апеннинах.

– Что же у него есть? Безликий кирпичный дом на Сороковой улице? Какой же это тогда идеал?

– Мне все равно, какой у него дом, – сказала Изабелла.

– Весьма неосмотрительно с вашей стороны. Поживите с мое, и вы поймете, что у каждого человеческого существа есть своя раковина, и ее нужно принимать в расчет. Под раковиной я подразумеваю целый ряд обстоятельств. В мире нет просто мужчин или женщин – каждый окружен дополнительными аксессуарами. Что такое наше «я»? Где оно начинается? Где кончается? Оно включает в себя все то, что нам принадлежит, – и наоборот, все, что нам принадлежит, определяет нас. Например, я отдаю себе отчет, что в платьях, которые я выбираю для себя, заключена значительная часть моего «я». Я с большим пиететом отношусь к вещам. Другие люди воспринимают ваше «я» через то, что его выражает: дом, одежду, книги, которые вы читаете, людей, с которыми вы общаетесь.

Все это какая-то метафизика, впрочем, как и многое другое в рассуждениях мадам Мерль, решила Изабелла. Ей нравились метафизические рассуждения, но тем не менее в данном вопросе ее мнение не совпадало с мнением мадам Мерль.

– Я не согласна с вами, – сказала она, – и думаю по-другому. Не знаю, успешно ли я выражаю свое «я», но знаю, что ничто лучше меня самой меня не выражает. Ни по каким вещам обо мне судить невозможно, наоборот, это скорее преграда, препятствие, к тому же абсолютно случайное. И платья, которые я себе выбираю, вовсе не выражают моего «я». И упаси бог меня от этого!

– Вы одеваетесь очень хорошо, – вставила мадам Мерль.

– Возможно, но мне все-таки не хотелось бы, чтобы обо мне судили по одежде. Мои наряды говорят не о моем вкусе, а о вкусе моей портнихи. Да и ношу я ее вовсе не по своему выбору – он мне навязан обществом.

– А сами вы, конечно, совершенно не дорожите своими нарядами и предпочли бы ходить в рубище, – с легкой иронией заключила мадам Мерль, фактически положив конец дискуссии.

Вынужден признаться – хотя это может слегка подпортить тот идиллический образ привязанности нашей героини к своей старшей и более опытной подруге, – что Изабелла не сказала ей ни слова ни о лорде Уорбартоне, ни о Каспаре Гудвуде. Она лишь упомянула, что ей представлялась возможность сделать весьма выгодную партию. Лорд Уорбартон покинул Локли и уехал в Шотландию, взяв с собой сестер, и, хотя он несколько раз присылал Ральфу письма, справляясь о состоянии мистера Тачетта, девушке, разумеется, это не причиняло такого беспокойства, как если бы он наезжал время от времени, будучи рядом. Конечно, он умел превосходно владеть собой, но Изабелла не сомневалась, что, посещая Гарденкорт, он бы непременно встретился с мадам Мерль, а встретившись – непременно проникся бы к ней расположением и проговорился бы ей о своей любви к ее юной приятельнице.

Случилось так, что во время всех предыдущих визитов мадам Мерль в Гарденкорт – а все они были гораздо короче нынешнего – лорда либо не было в Локли, либо он почему-то не навещал Тачеттов. Поэтому, хотя мадам Мерль и была наслышана о нем как о высочайшем лице графства, у нее не было причины подозревать в нем искателя руки только что привезенной из Америки племянницы миссис Тачетт.

– У вас впереди столько времени, – сказала она в ответ на полупризнания, сделанные Изабеллой, которая вовсе не стремилась открыться полнее и даже ругала себя за то, что сказала лишнее. – Я очень рада, что вы не сделали решительного шага – что у вас еще все впереди. Для девушки только полезно отказаться от двух-трех предложений – разумеется, если они не лучшие, на что она может рассчитывать. Простите, если это звучит приземленно, – иногда бывает необходимо взглянуть на вещи с обыденной точки зрения. Только не отказывайте ради удовольствия отказывать – конечно, приятно показать свою власть, но ведь согласие – также ее проявление. Когда часто отказываешь, можно просчитаться. Я-то как раз избежала этой ошибки – не отказывала слишком часто. Вы – изумительное создание, и мне хотелось бы видеть вас женой какого-нибудь премьер-министра. Но, говоря откровенно, вы – не bon parti[31]31
  Выгодная партия (фр.).


[Закрыть]. Вы очень красивы и необыкновенно умны, словом, вы – исключительная девушка. Но, похоже, у вас весьма смутные представления о земных благах – из этого я могу заключить, что вы не отягчены излишними доходами. Жаль, что у вас нет денег.

– Да, жаль, – спокойно отозвалась Изабелла, не вспомнив, по-видимому, в эту минуту, что уже два благородных джентльмена сочли ее бедность грехом вполне извинительным.

Не вняв рекомендациям любезного сэра Мэтью Хоупа, мадам Мерль не стала ждать «развязки», как теперь именовалось то, чем должна была, по-видимому, закончиться болезнь мистера Тачетта. У нее были другие обязательства, которые она не могла нарушить, и она покинула Гарденкорт – конечно, намереваясь перед отъездом из Англии непременно навестить миссис Тачетт, здесь или в Лондоне. Ее прощание с Изабеллой говорило о зарождении дружбы даже больше, чем первая встреча.

– Я буду в шести домах, – сказала она, – но там не будет никого, кто мне был бы так же мил, как вы. Там будут только старые друзья; в моем возрасте уже не заводят новых. Для вас я сделала исключение. Огромное, если хотите знать! Помните это, и не судите меня строго. Ваша вера в меня будет мне наградой.

Вместо ответа, Изабелла поцеловала ее – она была из тех, кто с легкостью исполняет сей ритуал, и мадам Мерль вполне удовлетворилась этой лаской.

После ее отъезда наша героиня почти все время проводила в одиночестве, встречаясь с тетушкой и кузеном только за столом, хотя и обнаружила, что миссис Тачетт, которую она теперь почти не видела, теперь посвящала мужу меньше времени. Большую часть времени она проводила в своих апартаментах, куда не имела доступа даже племянница, и чем миссис Тачетт там занималась, никто не знал. За столом миссис Тачетт хранила сосредоточенное молчание, но торжественность эта, как видела Изабелла, не была позой, а шла из глубины души. Изабелла раздумывала, не являлось ли столь необычное поведение миссис Тачетт раскаянием, но очевидных доказательств этому не было – не было ни слез, ни вздохов, ни выказываемого ею более чем обычно рвения. Казалось, миссис Тачетт просто чувствовала необходимость «подвести итоги»; она словно завела бухгалтерскую книгу для поверки своей нравственности и тщательно выверяла значения бесконечных колонок цифр.

– Если бы я предвидела такой поворот событий, то не стала бы брать тебя с собой в Европу, – сказала она Изабелле после отъезда мадам Мерль. – Подождала бы до будущего года.

Ее замечания, как всегда, носили практический характер.

– Но ведь тогда, скорее всего, я так и не познакомилась бы с дядей. Это прекрасно, что я приехала именно сейчас.

– Пожалуй. Но я привезла тебя в Европу не для того, чтобы познакомить с дядей.

Это было вполне справедливое замечание, но, подумала Изабелла, не слишком уместное…

У нее теперь было много времени для того, чтобы подумать об этом и о многом другом. Целые дни она проводила в одиночестве – бродила по парку, подолгу листала книги в библиотеке. Еще одна вещь занимала ее мысли – приключения Генриетты, с которой она поддерживала постоянную переписку. Частные письма мисс Стэкпол нравились Изабелле гораздо больше, чем ее статьи; впрочем, и эти, рассчитанные на публику, письма были бы превосходны, не будь они напечатаны, считала юная американка. Дела Генриетты, включая личные, складывались менее удачно, чем это могло бы быть. Частная жизнь англичан, как она ни жаждала проникнуть в ее тайны, упрямо ускользала от нее, словно ignis fatuus[32]32
  Блуждающий огонь (лат.).


[Закрыть]. Приглашение от леди Пензл так и не пришло; и бедный мистер Бентлинг при всей своей находчивости не мог ей объяснить, где могло затеряться приглашение, вне всяких сомнений посланное сестрой. Мистер Бентлинг, очевидно принявший близко к сердцу такой казус, считал себя обязанным чем-то компенсировать Генриетте несостоявшийся визит в Берфордшир. «Мистер Бентлинг говорит, что мне следует поехать на континент, – писала мисс Стэкпол, – думаю, он говорит это искренне, поскольку он и сам подумывает отправиться туда. Он говорит, что не понимает, почему бы мне не познакомиться с французским образом жизни, – а мне и самой хочется посмотреть, что такое эта новая Республика[33]33
  Новая Республика – Генриетта имеет в виду Третью республику (Наполеон III, 1808–1873).


[Закрыть]. Мистер Бентлинг всем этим не интересуется, ему просто хочется прокатиться в Париж. Должна отметить, что мистер Бентлинг – весьма обходительный человек, так что по крайней мере с одним вежливым англичанином мне удалось познакомиться. Я постоянно твержу ему, что ему следовало бы родиться в Америке, и видела бы ты, как он доволен! Каждый раз, когда я говорю ему это, он восклицает: „А на самом деле, вот бы сейчас отправиться прямо туда!“».

Несколькими днями позже Генриетта написала, что собирается отбыть в Париж в конце недели – мистер Бентлинг любезно собирался проводить ее, возможно, даже до Дувра[34]34
  Дувр – английский порт, откуда можно было переправиться во Францию.


[Закрыть]. Она дождется в Париже Изабеллу, добавляла Генриетта просто, словно Изабелла предполагала путешествовать по континенту одна, а не вместе с миссис Тачетт.

Памятуя об интересе Ральфа к миссис Стэкпол, наша героиня зачитала ему несколько строк из писем подруги – тот с интересом, если не сказать с волнением, следил за успехами посланницы «Интервьюера».

– Кажется, дела ее неплохи, – высказался он. – В Париж с бывшим гвардейцем! Если она ищет, о чем бы написать, – достаточно изобразить сей эпизод.

– Это, конечно, выходит за рамки того, что принято, – отозвалась Изабелла. – Но если вы думаете, что такое путешествие не вполне невинно, то вы плохо знаете Генриетту. Вам никогда не понять ее.

– Простите, дорогая, я очень хорошо ее понимаю. Сначала, действительно, не понимал – но сейчас имею о ней совершенно четкое представление. Боюсь, правда, что Бентлинг – нет, и его ожидает немало сюрпризов. О, я настолько хорошо понимаю Генриетту, будто сам создал ее!

Изабеллу его заявление вовсе не убедило, но она не стала спорить с кузеном, поскольку старалась в последние дни быть как можно мягче с ним.

Меньше чем через неделю после отъезда мадам Мерль девушка сидела в библиотеке с томиком, содержимое которого не особенно захватило ее внимание. Она расположилась в глубокой оконной нише, из которой был виден печальный, залитый дождем сад, а так как библиотека была в боковом крыле, расположенном под прямым углом к фасаду, Изабелла видела и парадный вход, где экипаж доктора ждал его уже два часа. Ее тревожил столь долгий визит врача, но, наконец, Изабелла увидела, как он появился на пороге, постоял несколько мгновений, натягивая перчатки и неподвижным взглядом уставившись в колени лошади. Затем он сел в экипаж и уехал.

Изабелла просидела в нише еще полчаса; в доме стояла гнетущая тишина. Было так тихо, что Изабелла даже испугалась, услышав шаги, медленно приближающиеся по толстому ковру. Она быстро повернулась и увидела Ральфа Тачетта. Он стоял, как обычно засунув руки в карманы, но словно кто-то стер обычную легкую полуулыбку с его лица.

Она рванулась ему навстречу – в ее движении и взгляде был немой вопрос.

– Все кончено, – произнес Ральф.

– Вы хотите сказать, что дядя… – Слова замерли у нее на губах.

– Час назад мой отец скончался.

– Бедный мой Ральф, – пробормотала Изабелла, протягивая к нему руки.