Текст книги "Портрет леди"

Глава 20

Почти две недели спустя после описанных событий элегантный кеб доставил мадам Мерль к дому на Винчестер-сквер. Сойдя с подножки, она увидела между окнами гостиной большую аккуратную деревянную свежевыкрашенную табличку, где на черном фоне белели слова «Продается частный особняк» и приводилось имя агента, к которому следовало обратиться.

– Определенно, они не теряют времени даром, – пробормотала гостья, и, постучав в дверь массивным латунным молоточком, стала ждать, когда ей откроют. – Вот уж поистине практичная страна!

И в самом деле, даже пока она поднималась по небольшой лесенке в гостиную, она уже наблюдала везде свидетельства того, что дом скоро будет покинут: снятые со стен, на диване громоздились картины, шторы с окон и ковры с полов исчезли.

Миссис Тачетт приняла ее и в нескольких словах предупредила, что соболезнования подразумеваются сами собой.

– Я знаю, что ты скажешь, – что он был очень хорошим человеком. Но я и так это знаю – и лучше, чем кто-либо, поскольку давала ему возможность проявить себя. Следовательно, я была хорошей женой.

Миссис Тачетт добавила, что мистер Тачетт перед кончиной подтвердил это.

– Он проявил ко мне щедрость, – продолжала она. – Не могу сказать, что эта щедрость превзошла мои ожидания, поскольку я ничего и не ожидала. Ты же знаешь, я никогда ничего не жду. Но, по всей видимости, он решил отметить тот факт, что, хотя я и жила почти все время за границей и вращалась – могу смело в этом признаться – в заграничном обществе, никого другого ему я не предпочла.

«Никого, кроме себя самой», – мысленно возразила ей мадам Мерль; однако эта ремарку никто не мог услышать.

– Я не пожертвовала своим мужем ради кого-то другого, – решительно продолжила миссис Тачетт.

«О нет, – подумала мадам Мерль, – ты никогда ничем не пожертвовала ради другого!»

Эти безмолвные комментарии носили несколько циничный характер, что требует пояснений, поскольку они не соответствуют тому представлению – может быть, поверхностному, – которое уже сложилось у нас и об этой даме, и о миссис Тачетт. Более того, мадам Мерль даже и не приходило в голову истолковать последние слова миссис Тачетт как намек на какие-то обстоятельства в ее жизни. Просто в тот момент, когда она переступила порог этого дома, ее вдруг осенило, что смерть мистера Тачетта имеет некие последствия, и для небольшого кружка людей, в который она не входила, эти последствия должны были быть довольно прибыльны. Конечно, это все было известно и ранее, и она не раз размышляла об этом, пока оставалась в Гарденкорте; но одно дело – предвидеть в мыслях, а другое – оказаться свидетелем весьма ощутимых результатов происшествия. Мысль о разделе имущества – она мысленно почти назвала его «добычей» – не нравилась ей, угнетая ощущением того, что она чужая на этом «празднике жизни». Я далек от того, чтобы назвать мадам Мерль черной завистницей, но ведь мы уже знаем, что у нее были желания, которые не сбылись. Если бы ее спросили, она, конечно, сказала бы с насмешливой улыбкой, что не имеет ни малейшего отношения к наследству мистера Тачетта. «Между нами никогда ничего не было. Ни вот столечко! – сказала бы она, коснувшись большим пальцем кончика среднего и щелкнув ими. – Бедняга!»

Поспешим добавить, что если в ее душе и возникло в настоящий момент нечто вроде зависти, то она постаралась ничем не выдать своих чувств. В конце концов, ее симпатии к подруге хватало не только на то, чтобы сочувствовать ее потерям, – мадам Мерль была способна радоваться и приобретениям миссис Тачетт.

– Он оставил мне этот дом, – сказала новоявленная вдова. – Но, разумеется, я не собираюсь в нем жить – мой дом во Флоренции гораздо лучше. Завещание вскрыли три дня назад, и я уже распорядилась о продаже. Мне завещана также часть капитала; но я не поняла еще, должна ли я оставить ее здесь. Если нет, я заберу ее. Ральф, естественно, унаследовал Гарденкорт; не уверена, сможет ли он содержать его. Отец, конечно, хорошо обеспечил его, но кучу денег раздал на сторону; не забыл даже ораву дальних родственниц в Вермонте. Впрочем, может быть, Ральф сможет жить в Гарденкорте, который он очень любит, летом – со служанкой и младшим садовником. В завещании мужа оказался один неожиданный пункт, – добавила миссис Тачетт. – Он оставил состояние моей племяннице.

– Состояние? – негромко переспросила мадам Мерль.

– Изабелла получила что-то около семидесяти тысяч фунтов.

Мадам Мерль стиснула руки, лежащие на коленях; потом она подняла их к груди, не разнимая, и держала так несколько мгновений, глядя слегка расширившимися глазами прямо в глаза подруги.

– О! – вырвалось у нее. – Какое умное создание!

Миссис Тачетт бросила на нее быстрый взгляд.

– Что ты хочешь этим сказать?

Мадам Мерль на мгновение порозовела и опустила глаза.

– Определенно, только умная особа могла достичь такого результата – без малейших усилий.

– Она действительно не прикладывала никаких усилий – так что не стоит говорить, что она добивалась.

Мадам Мерль весьма редко можно было обвинить в создании неловкой ситуации; с ее мудростью, она быстро смогла переакцентировать высказанное ею, несколько изменив окраску и подав в выгодном свете.

– Друг мой, Изабелла – очаровательнейшая девушка в мире, потому и получила эти семьдесят тысяч фунтов. А ее незаурядный ум – часть ее очарования.

– Я уверена, она ничего подобного не ожидала; да и я, признаться, тоже, потому что он ничего не говорил мне об этом. Она никак не могла на это рассчитывать. То, что она – моя племянница, ничего для него не значило. Это совершенно от нее не зависело.

– Ах, – сказала мадам Мерль, – просто улыбка судьбы!

Миссис Тачетт пожала плечами.

– Нельзя отрицать – она везучая. Но от такой удачи она просто поглупела.

– Ты имеешь в виду, что она не знает, как распорядиться деньгами?

– Об этом, я уверена, она вряд ли вообще задумывается. Она вообще в абсолютном смятении. Словно за ее спиной кто-то выстрелил из пушки, и она ощупывает себя, чтобы убедиться, не задело ли ее. Не прошло и трех дней, как ее посетил лично главный душеприказчик – он хотел сам доложить ей о наследстве. Он потом рассказал мне, что, когда он кончил говорить, она разрыдалась. Деньги в банке, она может получать проценты.

Мадам Мерль тряхнула головой. Улыбка, теперь уже мягкая, блуждала на ее губах.

– Она сделает это два-три раза, и это войдет у нее в привычку, – сказала она. – А что думает об этом твой сын? – добавила она, помолчав.

– Он покинул Англию еще до того, как это выяснилось, – волнение и недомогания совсем измучили его, и он поспешил на юг. Он сейчас все еще по дороге на Ривьеру – я не получала от него никаких известий. Но вряд ли он будет возражать против воли отца.

– Его доля наследства, как я поняла, сильно уменьшена?

– Несомненно, с его согласия. Я знаю, он просил отца оставить что-нибудь американской родне. Он совершенно не гоняется за тем, чтобы его считали «персоной номер один».

– Все зависит от того, кого он сам считает «персоной номер один», – медленно проговорила мадам Мерль, опустив глаза. – Могу я повидать нашу счастливицу? – спросила она немного погодя.

– Конечно. Только она не выглядит счастливицей. Все эти дни у нее не менее скорбный вид, чем у Мадонны Чимабуэ[35]35
  Чимабуэ Джованни – итальянский живописец (XIII век).


[Закрыть]. – И миссис Тачетт позвонила в колокольчик.

Изабелла появилась сразу же после того, как лакея отправили за ней; мадам Мерль нашла сравнение миссис Тачетт очень точным. Девушка была бледна и удручена – и то, что она была вся в черном, особенно это подчеркивало; однако когда она увидела мадам Мерль, лицо ее озарилось счастливой улыбкой. Мадам Мерль шагнула к ней, положила руки ей на плечи, несколько секунд смотрела на нее и, наконец, поцеловала – словно возвращая поцелуй, полученный от Изабеллы в Гарденкорте. И это был единственный жест, которым гостья, будучи образцом утонченного вкуса, намекнула на то, что она рада за свою юную подругу, осчастливленную свалившимся наследством.

Миссис Тачетт не стала дожидаться, пока продастся дом. Отобрав из мебели то, что решила отправить во Флоренцию, она отдала распоряжения продать остальное на аукционе и отбыла на континент. Конечно, в этой поездке ее сопровождала племянница, у которой теперь было достаточно времени, чтобы оценить неожиданно свалившееся состояние, с чем ее завуалированно поздравила мадам Мерль. Изабелла много раздумывала о перемене в своем положении, рассматривая ее с разных сторон, но мы не станем предпринимать попытки проникнуть в ее умозаключения или объяснить, почему большей частью они носили пессимистический характер. Впрочем, период пессимизма длился у нее недолго: очень скоро она убедила себя, что быть богатой хорошо, богатство открывало перед ней возможность действовать, а это – правильно. Деятельность противостоит слабости, и, хотя юное создание, выказывающее слабость, выглядит весьма привлекательно, все же существуют более привлекательные вещи, чем слабость. Правда, сейчас, после того как она отослала один чек Лили, другой – Эдит, она не знала, чем ей заняться, – но она была благодарна судьбе и за эти тихие месяцы траура, которые Изабелла и тетушка, новоявленная вдова, должны были провести вместе. К открывшимся перед ней возможностям она отнеслась очень серьезно, обдумывала их и воспользоваться ими не спешила. Она начала это делать, только остановившись с тетушкой на несколько недель в Париже, хотя первые ее шаги в этом направлении были банальны. Но каковы они могли быть в городе, чьи магазины вызывали восхищение всего мира, куда ее неотвратимо влекла тетушка, которая придерживалась исключительно практичной точки зрения по поводу превращения племянницы из бедной девушки в богатую?

– Теперь ты – молодая состоятельная женщина. Ты должна войти в свою новую роль и играть ее как следует, – категоричным тоном заявила миссис Тачетт и добавила, что первой обязанностью девушки было окружить себя красивыми вещами. – Ты не умеешь с ними обращаться – ну так должна научиться.

Это была вторая предписанная племяннице обязанность. Изабелла подчинилась, хотя ни то, ни другое не воспламенило ее воображения. Обрести большие возможности было ее мечтой, но разве о таких возможностях она мечтала?

Миссис Тачетт редко меняла свои планы. Коль скоро она, еще до смерти мужа, намеревалась провести часть зимы в Париже, она не видела причины, по которой должна была лишить себя – и тем более юную племянницу – такого удовольствия. И, хотя они жили достаточно уединенно, миссис Тачетт все же нашла возможность представить Изабеллу узкому кругу соотечественников, обитавших вокруг Елисейских Полей. С некоторыми из членов этой американской «колонии» миссис Тачетт состояла в близких отношениях, разделяя их жизнь вдали от родины, взгляды, времяпрепровождение и скуку. Изабелла видела, с каким усердием они то и дело навещали тетушку в отеле, и осуждала их с предвзятостью, которая, несомненно, брала свои корни в представлениях Изабеллы о том, на что человек должен тратить свою жизнь. Она сочла образ жизни этих людей поверхностным и даже вызвала у них некоторую антипатию, так как взяла в привычку высказываться на эту тему каждое воскресенье, когда добровольные изгнанники навещали друг друга. Хотя ее слушателями были, по общему признанию, добродушнейшие в мире люди, некоторые из них нашли, что признаваемый всеми ум Изабеллы есть не что иное, как некоторая вариация дерзости.

– Куда вас заведет ваш образ жизни? – изволила она как-то спросить. – Мне кажется, в никуда. И мне кажется, что такая жизнь уже давно должна была бы наскучить.

Миссис Тачетт решила, что такой вопрос был достоин Генриетты Стэкпол. Наши дамы застали ее в Париже, и Изабелла регулярно виделась с ней; поэтому миссис Тачетт сказала себе, что, если бы она не была уверена в том, что ее племянница достаточно умна, можно было бы заподозрить, не черпает ли она идеи у своей подруги-журналистки.

Впервые Изабелла заговорила подобным образом у миссис Льюс, старинной подруги миссис Тачетт, единственной, кому она в этот раз сама нанесла визит. Миссис Льюс жила в Париже со времен Луи-Филиппа и игриво заявляла, что относится к поколению 1830-х, – шутка, смысл которой был ясен далеко не всем[36]36
  Людьми 1830-х годов называли тех, кто сражался в то время на баррикадах за победу республики.


[Закрыть]. Когда шутка не получалась, миссис Льюс пыталась пояснить: «О да, я романтик». Ее французский язык так и не достиг совершенства. Воскресные дни она всегда проводила дома в окружении одних и тех же милых ее сердцу соотечественников. Фактически она всегда находилась дома, в заполненном подушечками уютном уголке посреди великолепного города, и вела тихую домашнюю жизнь, точно такую же, какую могла вести в своем родном Балтиморе. Способ существования же ее весьма достойного супруга, мистера Льюса, был менее понятен. Внешне в нем не было никакой тайны, она лежала глубже – стоило задуматься, на какие средства он существует. Он производил впечатление самого праздного человека в Европе, поскольку он не только не имел никаких обязанностей, но даже избегал особых удовольствий. Конечно, за сорок лет проживания в одном городе он приобрел некоторые привычки – но они были довольно банальными. Мистер Льюс был высоким, худощавым, седым джентльменом в золотом пенсне, с седоватой прилизанной головой в шляпе, сдвинутой на самый затылок. Каждый день он отправлялся в американский банкирский дом, где находилась почта, являвшаяся почти таким же местом общения людей, как подобное заведение в любом американском городке. Около часа в день в хорошую погоду он коротал, сидя на Елисейских Полях, и отменно плотно обедал дома за своим обеденным столом, любуясь своим тщательно навощенным полом, равным которому по полировке, как считала миссис Льюс, в Париже не было. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в английский ресторанчик и приводил в восхищение своим талантом составлять меню не только друзей, но и самого метрдотеля. Это было единственным известным окружающим занятием мистера Льюса в течение почти полувека, следовательно, именно оно служило источником его постоянных заявлений, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком бы еще городе – при тех же условиях – он мог считать, что наслаждается жизнью? Неподражаемый Париж! Но, надо признать, теперь он менее восторженно думал о французской столице, чем в молодости. Исследуя занятия мистера Льюса, нельзя упустить из виду его раздумья на политические темы – несомненно, он посвящал им долгие часы, которые постороннему наблюдателю могли показаться праздными. Как и многие его соотечественники, осевшие в Париже, мистер Льюс был настоящим – вернее, глубоким – консерватором и не симпатизировал установившемуся во Франции режиму[37]37
  Речь идет о Третьей республике.


[Закрыть]. Мистер Льюс не верил, что он установился надолго, и год за годом уверял, что его конец близок. «Французов необходимо держать в ежовых рукавицах и под железной пятой», – говаривал он частенько, превознося низвергнутую империю как пример идеальной власти. «Париж сейчас не тот, что при императоре[38]38
  Имеется в виду Наполеон Бонапарт.


[Закрыть], он знал, как сделать так, чтобы жизнь в этом городе доставляла удовольствие», – часто сетовал он, беседуя с миссис Тачетт, которая полностью разделяла его мнение – зачем пересекать эту гнусную Атлантику, как не для того, чтобы сбежать от республики.

– Вот, бывало, раньше, мадам, я сидел на Елисейских Полях напротив Дворца промышленности и видел вереницы экипажей, которые мчались то в Тюильри, то из Тюильри, не менее семи раз за день. А однажды даже было девять. А теперь? Что говорить – полная потеря стиля. Наполеон знал, что нужно французам, и пока они не восстановят империю, над Парижем будет висеть черная туча.

Среди воскресных гостей миссис Льюс Изабелла встретила молодого человека, с которым много разговаривала, поскольку из бесед с ним черпала немало полезного. Мистер Эдвард Розье – Нед Розье, как все его звали, – родился в Нью-Йорке, но вырос в Париже, под неусыпным оком отца, который, уж так случилось, был давнишним и близким другом покойного мистера Арчера. Эдвард Розье помнил Изабеллу девочкой; это именно его отец пришел на помощь маленьким мисс Арчер в Невшателе (он был проездом в этом городе и случайно остановился в той же гостинице) после того, как их бонна сбежала с русским князем, а местонахождение отца было неизвестно в течение нескольких дней. Изабелла отчетливо помнила изящного мальчика, от чьих волос так чудесно пахло чем-то дорогим и чьей бонне было строго-настрого приказано ни под каким видом не оставлять его одного. Изабелла тогда прогуливалась с ним вокруг озера и решила, что этот мальчик красив, как ангел, – сравнение, которое ни в коем случае не казалось ей банальным, поскольку она имела точное представление о внешности ангелов и воочию увидела ее воплощение в чертах своего нового приятеля. Розовое личико, увенчанное синим бархатным беретом, над крахмальным вышитым воротником на долгие годы стало предметом детских мечтаний Изабеллы, и она твердо верила, что обитатели небес беседуют меж собой на таком же странном диалекте (смеси английского с французским) и изрекают столь же похвальные истины, как маленький Эдвард, сообщивший ей, что «огражден» бонной от того, чтобы подойти к краю озера, и что бонну всегда надо слушаться. Английский Розье за это время значительно улучшился – во всяком случае, в нем стало меньше французских выражений. Отец его умер, гувернантки больше не было, но молодой человек не забыл, чему его учили, – он никогда не подходил к краю озера. Окружавшая его атмосфера по-прежнему ласкала ноздри. Это был милый, изящный молодой человек с весьма изысканными, по общему мнению, вкусами: разбирался в старинном фарфоре, винах, качестве книжных переплетов, был завсегдатаем самых дорогих магазинов и отелей и часто листал Almanach de Gotha[39]39
  Генеалогический и дипломатический ежегодник. В нем были сведения о членах королевских фамилий, государственных и политических деятелях.


[Закрыть]. По части умения делать заказ в ресторане молодой Розье не уступал мистеру Льюсу, и, возможно со временем, собирался стать преемником этого достойного джентльмена, чьи суровые политические взгляды он разделял и высказывал похожие сентенции своим мягким невинным голосом. В Париже он занимал чудесные апартаменты, декорированные старинным испанским алтарным кружевом, предметом зависти его приятельниц, уверявших, что каминная полка его украшена богаче, чем платья некоторых герцогинь. Но тем не менее обычно Эдвард Розье проводил часть зимы в По, а однажды он даже съездил на пару месяцев в Штаты.

Он живо заинтересовался Изабеллой и в подробностях вспомнил их прогулку в Невшателе, когда девочка подговаривала его подойти поближе к краю озера. В ее теперешних претензиях к здешнему эмигрантскому обществу он, казалось, увидел отголоски все той же направленности и отвечал нашей героине с большей учтивостью, чем, возможно, заслуживал сей предмет разговора.

– Куда нас заведет такая жизнь? – переспросил он. – Вот мы в Париже, откуда нам открыта любая дорога. Вы не можете никуда двинуться, пока вы не посетили Париж. Любой, кто приезжает в Европу, не может миновать его. Вы не совсем это имели в виду? Вы подразумевали – что вам это может дать? Но как можно предсказать будущее? Как можно знать, что нас ждет впереди? Если дорога приятна, мне все равно, куда она ведет. Мне эта дорога нравится, я люблю старый добрый асфальт. Вы не можете устать от него – даже если очень постараетесь. Вам кажется, что вам скучно, но это неправда – здесь всегда есть что-то новое и свежее. Возьмем отель Друо: там иногда три-четыре распродажи на неделе. Где еще можно найти такие славные вещицы? И что бы там ни говорили о Париже, я утверждаю, что здесь все дешевле, надо только знать места. Я-то их знаю, но приберегаю для себя. Вам я, пожалуй, скажу, ради исключения; но только больше никому не говорите. И пожалуйста, не ходите никуда, не посоветовавшись прежде со мной. Разумеется, избегайте Бульваров – там совершенно нечего делать. По правде говоря, вряд ли кто знает Париж так же, как я. Как-нибудь вам с миссис Тачетт надо позавтракать у меня, я покажу вам свои вещички; больше ничего не скажу! Здесь в последнее время ходит много разговоров о Лондоне – модно кричать: ах, Лондон! Лондон! Но это чепуха – в Лондоне нечего делать. Нет ничего в стиле Людовика XV[40]40
  На времена, когда правил Людовик XV (1710–1774), пришелся расцвет стиля рококо.


[Закрыть], нет настоящего ампира – везде эта их вечная мебель времен королевы Анны. Для спальни она еще годится, или для ванной, – но не для гостиной. Провожу ли я свою жизнь на аукционах? – проговорил молодой человек в ответ на вопрос Изабеллы. – О, нет. У меня нет таких средств, хотя мне и хотелось бы иметь их. Вы думаете, что я несерьезный человек, – я вижу это по выражению вашего лица. У вас удивительно выразительное лицо. Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за эти слова – мне просто хотелось предостеречь вас. Вы считаете, что я должен чем-то заниматься; я, в общем, с вами согласен. Но, когда встанешь перед необходимостью конкретизировать свои намерения, ничего не получается. Не могу же я вернуться домой и открыть магазин. Думаете, это мне подходит? О, мисс Арчер, вы меня переоцениваете. Я умею покупать, но не продавать; посмотрели бы вы на меня, когда я пытаюсь избавиться от лишних вещей! Для того чтобы заставить людей покупать, нужны гораздо большие способности, чем для того, чтобы покупать самому. Как я подумаю – какими же изобретательными должны быть люди, чтобы заставить купить меня! О, нет! Я не могу держать магазин. Не могу и быть врачом – это неприятное занятие. И в священники не гожусь – у меня нет истовой веры. И потом, мне трудно выговорить эти библейские имена – они такие сложные, особенно в Ветхом Завете. Я не могу быть адвокатом, я не понимаю – как там у вас это зовется? – американского судопроизводства. Ну, что там еще? В Америке нет занятий для джентльмена. Я бы стал дипломатом, но американская дипломатия опять же не для джентльмена. Я уверен, если бы вы видели их предыдущего послан…»

Генриетта Стэкпол, которую мистер Розье часто заставал у Изабеллы, когда после полудня приезжал засвидетельствовать свое почтение и изложить свои мысли примерно в представленной манере, на этом месте прерывала молодого человека и прочитывала краткую лекцию о гражданском долге каждого американца. Розье казался ей чем-то противоестественным – хуже Ральфа Тачетта. Надо сказать, что Генриетта теперь была критически настроена более, чем обычно. Она не поздравила Изабеллу с новообретенным богатством и попросила извинить ее за то, что она не будет этого делать.

– Если бы мистер Тачетт посоветовался со мной, оставлять ли тебе деньги, – откровенно заявила она, – я бы сказала: ни в коем случае!

– Я понимаю, – сказала Изабелла, – ты думаешь, что деньги таят в себе проклятье. Что ж, это возможно.

– Оставьте их тому, кто вам менее дорог, – вот что я сказала бы ему.

– Например, тебе? – пошутила Изабелла и добавила уже совсем другим тоном: – Ты на самом деле уверена, что эти деньги погубят меня?

– Надеюсь, нет. Но они могут укрепить тебя в твоих опасных наклонностях.

– Ты имеешь в виду любовь к роскоши… к расточительству?

– Нет, нет, – ответила Генриетта, – я говорю о нравственной стороне дела. Любовь к роскоши я одобряю – мы, американки, должны быть как можно более элегантными. Вспомни города на нашем Западе – что может здесь сравниться с ними! Я имела в виду то, что надеюсь – ты не будешь гоняться за плотскими удовольствиями. Впрочем, всерьез я этого и не страшусь. Твоя беда в том, что ты слишком погрузилась в мир собственных мечтаний и находишься в недостаточном контакте с реальностью – тяжким трудом, нуждой, страданиями. Ты слишком привередлива и склонна выстраивать вокруг себя прекрасные иллюзии. Эти тысячи, которые вдруг на тебя свалились, будут все больше и больше связывать тебя с узким кругом бессердечных и эгоистичных людей, заинтересованных в том, чтобы поддерживать эти иллюзии.

Изабелла расширенными глазами мысленно взирала на столь мрачную картину своего будущего.

– Какие же иллюзии я выстраиваю? – спросила она. – Я всеми силами только и стараюсь отделаться от них.

– Например, – сказала Генриетта, – ты воображаешь, что можешь вести романтический образ жизни, что можешь жить, доставляя радость себе и окружающим. Какую бы жизнь ты ни вела, чтобы прожить ее не зря, ты должна вкладывать в нее свою душу, а с этого момента она перестанет быть романтичной, уверяю тебя; она станет жестокой реальностью! И потом, у тебя не получится жить так, чтобы доставлять радость исключительно себе – тебе придется иногда доставлять радость другим. К этому, впрочем, я уверена, – ты готова. Но есть еще одна немаловажная вещь – часто приходится делать то, что вызывает неудовольствие других. Вот к этому тебе надо подготовиться и не бояться этого. А это как раз не для тебя – ты ведь так любишь, чтобы тобою восторгались, чтобы тебя любили. Тебе кажется, что можно избежать неприятных обязанностей, глядя на жизнь романтическим взглядом, но это как раз одна из твоих иллюзий, дорогая. Это невозможно. Надо быть готовой к тому, что в жизни придется делать то, что никому не доставляет удовольствия – даже тебе самой.

Изабелла с грустью покачала головой. В глазах ее были тревога и смятение.

– Сегодня как раз тебе представился подобный случай, Генриетта, – сказала она.

Надо отметить, что сама мисс Стэкпол, для которой пребывание в Париже с профессиональной точки зрения оказалось гораздо более плодотворным, чем в Лондоне, жила и вправду отнюдь не в мире мечты. Мистер Бентлинг, сейчас уже возвратившийся в Англию, в течение четырех недель был ее верным спутником; но с ним не было связано ничего романтического. Из слов Генриетты Изабелла узнала, что у них сложились весьма близкие отношения – и это имело свои преимущества, поскольку мистер Бентлинг знал Париж как свои пять пальцев. Он все ей объяснял, показывал, был при ней гидом и переводчиком в одном лице. Они все делали вместе – завтракали, обедали, ужинали, посещали театры, – словом, практически жили вместе. Он оказался настоящим другом, уверяла Изабеллу Генриетта, до знакомства с ним она никогда бы не поверила, что ей может понравиться англичанин. Хотя Изабелла и затруднилась бы сказать почему, союз братца леди Пензл и корреспондентки «Интервьюера» забавлял нашу героиню; это чувство почему-то усиливало соображение, что каждому из них было по-своему лестно иметь такого партнера.

Девушка не могла отделаться от мысли, что каждый из них, используя другого, попался в ловушку собственного простодушия. И это простодушие с каждой стороны было совершенно искреннее: Генриетта искренне верила, что мистера Бентлинга волнует становление «живой журналистики» и упрочение в ней женщин-корреспонденток, а мистер Бентлинг искренне полагал, что эти ее корреспонденции в «Интервьюере», о котором ему так и не удалось составить определенного мнения, если хорошенько проанализировать (а эти способности в себе мистер Бентлинг оценивал весьма высоко), являются не чем иным, как проявлением женского кокетства. Каждый из участников этого тандема восполнял какой-то «пробел» в жизни другого. Неторопливый, спокойный мистер Бентлинг получал удовольствие от общения с энергичной, уверенной, неугомонной женщиной, которая очаровывала его решительным блеском своих глаз и какой-то «первобытной» свежестью, женщиной, которая сумела «подбавить перцу» в его размеренное и пресное существование. Со своей стороны, Генриетта наслаждалась обществом приятного на вид джентльмена без определенной профессии, чья несомненно предосудительная праздность оказалась просто находкой для вечно занятой Генриетты, поскольку он с легкостью разрешал все возникающие у нее вопросы – и те, которые касались общественной жизни, и практические. Часто его ответы были настолько точны, что, торопясь отправить корреспонденцию в Америку с ближайшей почтой, она просто излагала их в своей статье. Уж не несло ли Генриетту куда-то течением – об этой опасности когда-то, добродушно обороняясь от нападок подруги, предупреждала ее Изабелла. Нет, конечно, такая опасность могла грозить только Изабелле, а не мисс Стэкпол; вряд ли корреспондентка «Интервьюера» могла проникнуться отжившими взглядами класса, представителей которого она критиковала. Однако Изабелла продолжала подшучивать над подругой; имя любезного брата леди Пензл нет-нет да и слетало с ее губ, сопутствуя неодобрительным и насмешливым замечаниям. Ничто, однако, не могло поколебать твердость Генриетты в противодействии этому: она пропускала мимо ушей иронию Изабеллы и с удовольствием вспоминала о часах, проведенных с мистером Бентлингом. А спустя несколько минут она совершенно забывала о том, что они с Изабеллой шутливо пикировались, и с пылом принималась рассказывать об очередном походе, совершенном в компании экс-гвардейца.

– О, я изучила Версаль досконально, – с жаром повествовала она, – я была там с мистером Бентлингом. – Я с самого начала собиралась это сделать основательно – и предупредила его об этом по дороге. Мы остановились на три дня в гостинице и подробно осмотрели буквально все. Стояла прекрасная погода – настоящее бабье лето, только немного холоднее. Мы буквально жили в парке! О да – нет ничего такого, чего бы я не знала о Версале!

Слушая ее, логично было бы предположить, что теперь наши друзья договорились отправиться дальше – скажем, в Италию, – надо было только дождаться весны…