Текст книги "Портрет леди"

Глава 47

Изабелла узнала о приезде в Рим Каспара Гудвуда от Генриетты Стэкпол – это произошло через три дня после отъезда лорда Уорбартона, а этому событию предшествовало еще одно, небезразличное для Изабеллы – мадам Мерль временно покинула Рим и отправилась в Неаполь погостить у подруги, счастливой обладательницы виллы в Посилиппо. Мадам Мерль постепенно перестала содействовать счастью Изабеллы, которая наконец стала задумываться, не является ли эта самая здравомыслящая женщина в мире и самой опасной. Иногда по ночам перед ней возникали странные видения. Окутанные дымкой, так, что она едва могла их различить, перед ней проносились Озмонд и мадам Мерль. Изабелле стало казаться, что та не была с ней до конца откровенна и утаивала нечто важное. Ее воображение стремилось распознать, что это, но все заканчивалось приступом непонятного страха; поэтому когда мадам Мерль уезжала из Рима, Изабелла испытывала облегчение.

Итак, она узнала от мисс Стэкпол, что Каспар Гудвуд приехал в Европу – та написала ей об этом сразу же, как только встретилась с молодым человеком. Сам он никогда не писал Изабелле, и ей казалось вполне вероятным, что он не захочет увидеться с ней. Их разговор перед тем, как она вышла замуж, свидетельствовал о полном разрыве – насколько Изабелла помнила, он сказал ей тогда, что они видятся в последний раз. С тех пор он являлся самым неприятным воспоминанием ее юности – единственным, которое неизменно причиняло боль.

Их встреча тогда была как столкновение двух кораблей среди бела дня – когда не было ни тумана, ни подводного течения, чем бы можно было объяснить происшедшее. И потому это ввергло Изабеллу в состояние шока. Изабелла была уверена, что искусно управляет штурвалом, – а судно Каспара врезалось в нос ее корабля, нанесло мощный удар по ее корпусу, и – чтобы сравнение было полным – удар был настолько сильным, что долго давал о себе знать – ее легкое суденышко до сих пор время от времени от этого поскрипывало. Ей не слишком хотелось его видеть – он был единственным человеком, которому, это было для нее очевидно, она причинила зло; она сделала его несчастным и ничего не могла с этим поделать. Несчастье Гудвуда было реальностью. Изабелла рыдала после его ухода, сама не зная почему, но убедила себя, что от его неделикатности. Каспар пришел к ней со своим горем в тот момент, когда она была столь счастлива, – и сделал все возможное, чтобы затенить лучи чистого света. Он не был излишне настойчив – и все же от него исходило какое-то давление. Возможно, это было лишь оправданием ее слез и переживаний, которые длились еще три или четыре дня. Затем впечатление от визита Каспара Гудвуда постепенно потускнело, и в течение первого года семейной жизни молодой человек почти совершенно не занимал ее мысли. Было неприятно думать о человеке, который из-за тебя был несчастен и которому ты не могла ничем помочь. Другое дело, если бы Изабелла могла хоть чуть-чуть сомневаться в его несчастье, как позволяла себе в отношении лорда Уорбартона. Но, к сожалению, Изабелла верила Каспару, а его агрессивность и бескомпромиссность делала ситуацию отталкивающей. Чем он, в отличие от ее английского поклонника, мог уж так быть вознагражден? Не новой же фабрикой по переработке хлопка – в глазах Изабеллы подобные вещи не имели особой цены… А что у него было кроме этого, она не знала. Вот сила духа у него точно была. Он расширял и укреплял свой бизнес, и это, по мнению Изабеллы, была единственно возможная точка приложения его сил; он делал это ради самого бизнеса, а не для того, чтобы забыть о прошлом. Это придавало его облику некую незащищенность и унылость, из-за которых встреча с ним была бы опять чем-то вроде шока – в Гудвуде не было того глянца, который многое смягчает в отношениях светских людей. Более того, абсолютное молчание Гудвуда, тот факт, что Изабелла не получала ни от него, ни о нем никаких вестей, лишь усиливал впечатление полного его одиночества.

Изредка она спрашивала у Лили о нем, но сестра ничего не знала о том, что происходит в Бостоне, – ее жизненные интересы ограничивались пределами Манхэттена. С годами Изабелла все чаще и почти без осуждения стала думать о Каспаре – несколько раз ей даже хотелось написать ему. Она никогда не рассказывала о нем мужу, не упомянув Озмонду и о его визите во Флоренцию. Это было продиктовано вовсе не желанием держать все в секрете от супруга – просто она считала, что не вправе говорить о личных делах Гудвуда. Изабелла считала, что не очень-то красиво выдавать чужую тайну; да и с какой стати Озмонда бы могли интересовать чувства Гудвуда? В конце концов, Изабелла так и не написала Каспару. Ей казалось, что этого ей уж никак не следовало делать, учитывая то, что она нанесла ему обиду. Тем не менее ей хотелось бы каким-то образом быть ближе ему. Конечно, Изабелле никогда не приходило в голову, будто она могла бы выйти за него. Даже когда последствия ее замужества стали ей очевидны, она никогда не думала об этом. Но, почувствовав себя несчастной, Изабелла как бы вошла в его круг. Я уже отмечал, как страстно Изабелла желала ощущать, что ее горести посланы ей не в наказание за ее собственные поступки. Она не опасалась смерти, но все же хотела жить в согласии с миром и привести свои духовные дела в порядок. Время от времени ей казалось, что у нее остался долг перед Каспаром Гудвудом, и этот долг следовало вернуть как раз сейчас, чтобы облегчить ему жизнь. Но, узнав о его приезде в Рим, она испугалась. Ему было бы более неприятно, чем кому-либо другому, узнать, что она несчастна, – в глубине души Изабелла чувствовала, что Каспар отдал бы ради ее счастья все, в то время как другие вряд ли были бы способны на это. Придется и от него скрывать, что ей не по себе. Однако, приехав в Рим, мистер Гудвуд несколько дней не приезжал с визитом – и она успокоилась.

Что касается Генриетты Стэкпол, то она, естественно, не заставила себя ждать – и Изабелла много времени проводила в обществе подруги. Теперь, когда Изабелла стала особенно заботиться о чистоте своей совести, она таким образом стремилась доказать себе, что отнюдь не была поверхностной натурой, – ибо пролетевшие годы скорее обострили, чем свели на нет те странности Генриетты, которые с юмором критиковались людьми не столь заинтересованными, как Изабелла. Теперь они, эти черты, приняли уж совсем героический оттенок. Генриетта осталась такой же резковатой, энергичной и любознательной, как прежде, и почти такой же подтянутой, веселой и откровенной. Ее взгляд не потерял и доли искренности, в одежде ее по-прежнему сохранялась опрятность, а высказывания по-прежнему благоухали сугубо национальным ароматом. И все же нельзя было сказать, что мисс Стэкпол совершенно не изменилась. Изабелла заметила, что подруга стала не такой четкой, как прежде, – будто бы ее мучило какое-то беспокойство. Раньше за ней подобного не замечалось – хотя Генриетта всегда находилась в движении, трудно было найти более осмотрительного человека; на все, что она делала, она могла привести множество причин. Тогда мисс Стэкпол приезжала в Европу, чтобы посмотреть континент, – но сейчас у нее уже не могло быть такого мотива. Впрочем, она и не стала притворяться, будто интерес к пришедшим в упадок цивилизациям имел какое-то отношение к ее нынешней поездке. Это было скорее выражением независимости от Старого Света, чем чувство преклонения перед ним.

– В Европу приезжать совершенно незачем, – сказала Генриетта Изабелле. – Что тут делать? Гораздо лучше оставаться дома. Это более важно.

Следовательно, ее очередное паломничество в Рим не было продиктовано чувством чего-то важного. Она много раз видела этот город, тщательно обследовала его, и нынешний приезд являлся всего лишь знаком того, что теперь она, как любой другой человек, имеет право приезжать сюда просто так. Итак, все было прекрасно, но Генриетта почему-то была беспокойна. Впрочем, на это она имела право. У нее была серьезная причина приехать в Рим – Изабелла сразу догадалась о ней и оценила преданность подруги – посреди зимы пересечь океан, догадавшись о том, что у Изабеллы тяжело на душе! Она и раньше была прозорлива, но никогда ее догадка не попадала так точно в цель, как на этот раз. У Изабеллы теперь редко появлялись причины для радости, но даже если бы это происходило чаще, ей все равно было бы приятно, что она не зря так высоко ценила Генриетту. Не то чтобы Изабелла не видела ее недостатков, но она знала: в любом случае это для нее дорогой человек. Но дело было даже не в этом. Наконец появился кто-то, с кем она смогла поделиться тем, что у нее на душе, и ей стало легче. Перед Изабеллой был не Ральф, не лорд Уорбартон, не Каспар Гудвуд – а женщина, сестра…

Генриетта без малейшего промедления все поняла и без обиняков заявила – Изабелла изменилась, Изабелла стала выглядеть просто жалкой.

– Да, я жалкая, – согласилась Изабелла, стараясь произнести это как можно бесстрастнее. Ей был ненавистен собственный голос, несмотря на все старания придать ему рассудительности.

– Что он с тобой делает? – спросила Генриетта, нахмурившись так, словно выясняла подробности действий шарлатана от медицины.

– Ничего. Но я ему не гожусь.

– Положим, ему трудно угодить! – воскликнула мисс Стэкпол. – Почему ты его не оставишь?

– Я не могу изменить существующую ситуацию таким образом, – ответила Изабелла.

– Почему, хотелось бы мне знать? Не хочешь признать, что совершила ошибку? Ну и гордячка!

– Не знаю, гордячка я или нет, но я не могу придать огласке свою ошибку. Это недостойно. Я скорее умру.

– Ты не всегда будешь так думать, – заметила Генриетта.

– По-моему, всегда – не знаю, что должно произойти, чтобы я изменила свое мнение. Я вышла за него замуж открыто и по своей воле, хорошо обдумав то, что я делаю. Как же можно это вдруг изменить?

– Почему нет? Ведь ты же изменилась? И сильно. Надеюсь, ты не хочешь упорствовать в том, что любишь его?

Изабелла несколько секунд молчала.

– Нет, я его не люблю. Я рада сказать тебе об этом, потому что уже измучилась держать все в себе. Но довольно. Больше ни слова.

Генриетта от души рассмеялась.

– А ты не слишком ли деликатна?

– Я деликатна по отношению к себе, а не к нему! – ответила Изабелла.

Неудивительно, что Джилберт Озмонд не испытывал удовольствия в присутствии мисс Стэкпол. Его инстинкт подсказал ему, что американка была способна дать Изабелле не слишком приятные для него советы. Когда она приехала в Рим, Озмонд выразил надежду, что журналистка не станет особенно докучать им. Изабелла ответила, что ему совершенно незачем этого опасаться. Она откровенно сказала подруге о неприязни, которую испытывал к ней Озмонд, и добавила, что не сможет приглашать ее на обед, но это не помешает им видеться. Изабелла спокойно принимала мисс Стэкпол в своей гостиной и постоянно брала ее кататься в карете вместе с Пэнси. Девушка, наклонившись немного вперед на противоположном сиденье экипажа, просто поедала глазами знаменитую журналистку. Генриетта пожаловалась подруге, что мисс Озмонд ее стесняет: у нее такой вид, будто она хочет запомнить каждое слово.

– Я не хочу, чтобы меня запоминали таким образом, – сказала мисс Стэкпол. – Я считаю, что мои высказывания, как и утренние газеты, относятся только к настоящему моменту. Твоя падчерица словно собирает все старые номера, чтобы однажды вытащить их и использовать против меня!

Она не могла заставить себя более снисходительно относиться к Пэнси, чья безынициативность, молчаливость, отсутствие каких-либо требований казались ей неестественными для двадцатилетней девушки и даже безобразными. Изабель вскоре заметила, что Озмонд недоволен: ему было бы приятно немного помучить ее из-за подруги, отказываясь принимать Генриетту и объясняя это отсутствием у той хороших манер. Но безоговорочное согласие жены сбило его с толку. Выражая презрение, невозможно одновременно выказывать людям свое доброе отношение и гордиться этим. Озмонд держался за свою правоту и в то же время не желал отказаться от своих возражений – и примирить эти два желания было невозможно. Ему бы хотелось, чтобы мисс Стэкпол пришла раза два на обед в палаццо Рокканера, а он дал ей понять (несмотря на всю свою внешнюю любезность), как мало удовольствия он от этого визита испытывал. Но поскольку обе дамы оказались такими неуступчивыми, джентльмену оставалось только мечтать, чтобы Генриетта побыстрее сама убралась подобру-поздорову. Удивительно, как ему не нравились все друзья Изабеллы. Озмонд выбрал момент, чтобы обратить внимание жены на это.

– Тебе определенно не везет с друзьями. Мне бы хотелось, чтобы ты завела новые знакомства, – сказал он однажды утром без видимого повода, но таким тоном, словно это была созревшая мысль, которая лишала сие неожиданное замечание его резкости. – Ты будто специально собираешь вокруг себя людей, с которыми у меня нет ничего общего. Твоего кузена я всегда считал самонадеянным ослом. Досадно, что никто не может указать ему на это. Все вокруг должны заботиться о его здоровье. А по мне, так ему просто с этим повезло! Его здоровье дает ему привилегию никого не любить, кроме себя. Если он действительно так сильно болен, есть только один способ доказать это – но он не торопится. А этот Уорбартон и того хуже. Что за редкостное оскорбительное высокомерие! Он приезжает и смотрит на чью-то дочь, словно это выставленные на продажу апартаменты. Трогает ручки, выглядывает из окон, гладит стены и почти решается снять. Набросайте-ка, пожалуй, договор! Потом он решает, что комнаты тесноваты, ему не нравится жить на третьем этаже, и нужно поискать что-нибудь более подходящее. И уезжает, прожив в квартире целый месяц и не заплатив… Но мисс Стэкпол – твое самое удивительное приобретение. Она кажется мне настоящим монстром – у меня дрожит от нее каждый нерв. Она никогда не казалась мне женщиной. Сказать тебе, кого она мне напоминает? Недавно изобретенное стальное перо – самую гнусную вещь в мире. Мисс Стэкпол говорит так, будто царапает по бумаге этим стальным пером. А думает, двигается, ходит и смотрит точно так же, как говорит. Ты можешь сказать, что я ее не вижу. Да, я ее не вижу, но слышу. Слышу целый день. Ее голос постоянно звучит в моих ушах. Я не могу от него избавиться. Я точно знаю, что она говорит и каким тоном это произносится. А обо мне эта дама говорит совершенно очаровательные вещи… и они доставляют тебе удовольствие. Мне невыносимо думать о том, что она вообще осмеливается говорить обо мне. Я чувствую себя при этом так, словно узнал, что в моих шляпах гулял лакей!!!

Изабелла поспешно заверила Озмонда, что Генриетта говорила о нем гораздо меньше, чем он подозревал. У нее вообще было множество других тем для разговора, две из которых могут особенно заинтересовать читателя. Во-первых, Генриетта дала Изабелле понять, что Каспар Гудвуд догадался о ее несчастье, хотя она просто отказывалась понимать, как именно он собирался помочь Изабелле, если приехал в Рим, но до сих пор не объявился. Дважды дамы видели его на улице, но он не заметил их. Они ехали в экипаже, а у Каспара была привычка всегда смотреть прямо перед собой, словно рассматривая что-то. Изабелле показалось, что они только вчера расстались, – с таким же лицом и такой же походкой он уходил после их последнего разговора в доме миссис Тачетт, да и одет был точно так же, как и в тот день, Изабелла запомнила цвет его галстука. Но, несмотря на привычность его облика, в нем было что-то незнакомое, что вдруг заставило Изабеллу подумать о том, что ему не следовало приезжать в Рим. Казалось, он стал еще выше и крупнее, чем раньше, хотя и в те дни был довольно рослым. Изабелла обратила внимание на то, что люди оглядывались ему вслед, но он проходил мимо с высоко поднятой головой, и лицо его было похоже на холодное февральское небо.

Вторая тема, занимавшая мисс Стэкпол, была совершенно иной – она сообщила Изабелле последние новости о мистере Бентлинге. Он приезжал в прошлом году в Соединенные Штаты, и Генриетта с радостью сообщила, что смогла уделить ему большое внимание. Она не знала, насколько их встречи доставляли радость джентльмену, но польза от них, несомненно, была – мистер Бентлинг уезжал из Америки уже другим человеком. Поездка открыла ему глаза и показала, что Англия – это еще далеко не все. Ему очень понравилось в Америке. Он очень легко воспринял ее, чего почти невозможно было ожидать от большинства британцев. Некоторые люди сочли, что он притворялся, – видимо, они приняли легкость и простоту мистера Бентлинга за притворство. Некоторые его вопросы звучали действительно странно: то ли он принимал всех горничных за дочек фермеров, то ли дочек фермеров – за горничных, Генриетта не могла вспомнить точно. Сей джентльмен так и не смог вникнуть в систему образования – это было для него уже слишком сложно. В целом многое казалось ему в чужой стране слишком сложным, и он решил осмыслить лишь малую часть того, что его окружало, – систему отелей и речную навигацию. Отели просто очаровали его – он фотографировал каждый, в котором останавливался. Но главный интерес у англичанина вызвали речные пароходы – он хотел путешествовать только таким образом. Они с Генриеттой проплыли из Нью-Йорка в Милуоки, останавливаясь по дороге в наиболее живописных городах, и он постоянно настаивал, чтобы они продолжали путь только на пароходе. Казалось, он не имел ни малейшего представления о географии, считал, что Балтимор на западе, и постоянно ждал, когда же они достигнут Миссисипи. Видимо, мистер Бентлинг не слышал больше ни об одной американской реке и был не готов услышать о существовании Гудзона, хотя в конце концов вынужден был признать, что эта река ничуть не уступала Рейну. Парочка много ездила и в салон-вагонах. Бентлинг всегда заказывал у цветных проводников мороженое и никак не мог привыкнуть к мысли, что мороженое можно заказать в поезде. Конечно, в английских поездах нельзя было купить ни вееров, ни пирожных и вообще ничего! Мистер Бентлинг нашел американскую жару неслыханной – Генриетта выразила надежду, что ему такой жары еще испытать не доводилось. В настоящее время Бентлинг в Англии охотился – «пришла ему охота поохотиться», как выразилась Генриетта.

– Подобное развлечение достойно лишь краснокожих, – сказала она, – англичане считают, что мы у себя на родине только и делаем, что расхаживаем с перьями и томагавками, а подобные обычаи больше подходят самим англичанам, мы же давно отказались от мысли кого-либо преследовать.

Мистер Бентлинг не смог присоединиться к мисс Стэкпол в Италии, но когда она отправится в Париж, там они встретятся. Он очень хотел еще раз побывать в Версале – он был поклонником старого режима. В этом взгляды друзей расходились: Генриетте нравился Версаль как раз потому, что он свидетельствовал о его свержении. Там больше не было ни герцогов, ни маркизов. Наоборот, она помнила, как однажды встретила там по меньшей мере пять прогуливавшихся американских семейств. Мистер Бентлинг волновался, когда Генриетта ругала англичан, и считал, что она должна относиться к его стране снисходительнее. За последние два-три года Англия сильно изменилась. Джентльмен был уверен, что если бы мисс Стэкпол теперь поехала бы туда, ей наверняка бы удалось получить приглашение к его сестре леди Пензл, и он поехал бы с ней. Что случилось с тем, первым приглашением, он так и не пояснил ей.

Наконец, Каспар Гудвуд приехал в палаццо Рокканера, предварительно прислав Изабелле записку с просьбой разрешить ему нанести этот визит. Разрешение тут же последовало. Она назначила встречу на шесть часов вечера и весь день размышляла над целью его прихода. Чего мистер Гудвуд ожидал от их встречи? Он ни в коем случае не был человеком, способным на компромисс и готовым принять все так, как есть. Но Изабелла приняла его радушно и не стала задавать вопросов. Ей показалось, что ей удалось без особого труда ввести гостя в заблуждение и заставить его предположить, что он был неверно информирован. Ей показалось, что Гудвуд совсем не расстроился, как поступило бы на его месте большинство мужчин. Как она поняла, он приехал в Рим вовсе не затем, чтобы воспользоваться случаем, – а зачем в таком случае он приехал, было неясно; никаких причин он ей не привел. Похоже, была всего одна, и она была предельно простой – Каспар хотел увидеть Изабеллу. Иными словами, он приехал ради собственного удовольствия. Изабелла ухватилась за эту мысль, которая ее полностью устроила, и развивала ее с большой радостью: раз он приехал в Рим ради удовольствия, значит, он избавился от своих душеных страданий. А раз он избавился от душевных страданий, значит, Изабелла могла снять с себя ответственность за его судьбу. Правда, мистер Гудвуд не производил впечатления человека довольного жизнью, но он ведь никогда и не был легок в общении, и Изабелла имела все основания считать, что гость был удовлетворен тем, что увидел. Каспар не удостаивал доверием Генриетту (хотя сам и вызывал у нее доверие), и, следовательно, Изабелла не могла знать, что делается в его душе. Он говорил только на общие темы – Изабелла вспомнила, как сказала о нем однажды несколько лет назад: «Мистер Гудвуд много говорит, но болтать не любит». Вот и теперь Каспар много говорил, но не поддерживал легкой светской болтовни – хотя в Риме тем для нее было предостаточно. Рассчитывать, что его приезд благотворно повлияет на ее отношения с мужем, не стоило, поскольку Озмонду не нравились все друзья жены. А мистер Гудвуд был ее старинный друг, вот и все, больше ей нечего было даже сказать о нем. Изабелле пришлось представить мистера Гудвуда Озмонду – было невозможно не пригласить гостя на обед или на ее традиционные четверги, от которых сама она ужасно устала, но на которых настаивал супруг. По четвергам мистер Гудвуд приезжал регулярно, рано и с очень торжественным видом – казалось, он относился к ним со всей серьезностью. Изабеллу время от времени раздражала его педантичность. Мог бы догадаться, что она не знает, как вести себя с ним, раздраженно думала она. Изабелла не осмелилась бы называть Каспара глупцом – он ни в коем случае им не был. Просто это был человек невероятной честности, а это, несомненно, отличало его от остальных, и он словно вынуждал быть с ним честным тоже. Изабелла сделала последнее заключение как раз в тот момент, когда льстила себе надеждой, будто ей удалось убедить своего старого друга, что она являлась самой беззаботной женщиной в мире. Он ни разу не подверг это сомнению, не задал ни одного щекотливого вопроса.

С Озмондом Каспар неожиданно поладил. Супруг Изабеллы страшно не любил, когда на него в чем-то рассчитывали, и в таких случаях испытывал неодолимое желание разочаровать собеседника. Из чувства противоречия он и отнесся с симпатией к этому прямолинейному бостонцу, к которому ему по всему должно было проявить холодность. Озмонд поинтересовался у Изабеллы, являлся ли мистер Гудвуд очередным претендентом на ее руку и выразил удивление, почему она не приняла в свое время его предложение. Как было бы чудесно жить у подножия высокой колокольни, часы на которой били бы где-то в вышине и сотрясали воздух. Озмонд заявил, что ему нравилось беседовать с великим Гудвудом. Сначала, правда, это непросто – требуется забраться по огромной крутой лестнице на вершину башни, но когда ты забирался туда, перед тобой открывается прекрасный вид и тебя обдувает прохладным ветром. Как мы с вами знаем, Озмонд обладал множеством достоинств, и он любезно демонстрировал их все при общении с мистером Гудвудом. Изабелла заметила, что Каспар лучшего мнения о ее муже, чем ему хотелось бы, – хотя в одно далекое флорентийское утро ей казалось, что он просто не дает приятным впечатлениям поселиться в своей душе. Озмонд часто приглашал его обедать, и после обеда они выкуривали по сигаре. Гудвуд даже просил иногда Гилберга показать его коллекцию. Озмонд называл за глаза гостя большим оригиналом; он сказал Изабелле, что ее бывший ухажер так же надежен, как английский добротный кожаный чемодан. Каспар Гудвуд часто отправлялся на прогулки по Кампанье верхом и уделял этому занятию много времени, следовательно, Изабелла видела его в основном по вечерам. Однажды она решила попросить его об услуге.

– Не знаю, правда, есть ли у меня право просить вас, – с улыбкой сказала она.

– Вы именно тот человек, который имеет на это право, – ответил Каспар Гудвуд. – Я когда-то дал вам заверения, которых не давал никому другому.

Услуга заключалась в том, что он должен был навестить ее больного кузена Ральфа, который в одиночестве лежал в «Отеле де Пари». Мистер Гудвуд никогда не видел молодого человека, но слышал о нем. Если она не ошибалась, кузен однажды даже приглашал его в Гарденкорт. Каспар прекрасно помнил это приглашение, и хотя он не производил впечатление отзывчивого человека, у него оказалось достаточно воображения, чтобы поставить себя на место несчастного больного, умиравшего в римской гостинице. Мистер Гудвуд отправился в «Отель де Пари» и, войдя в номер хозяина Гарденкорта, увидел возле его дивана мисс Стэкпол. В отношениях этой леди с Ральфом Тачеттом произошли некоторые изменения. Изабелла не просила ее навестить кузена. Генриетта услышала о его болезни, отправилась к бедному Ральфу сама, после чего ее визиты стали ежедневными – впрочем, Генриетта не уставала напоминать, что они с больным были заклятыми врагами.

– О да, мы враги не разлей вода, – обычно говорил Ральф и открыто обвинял мисс Стэкпол – открыто, впрочем, ровно настолько, чтобы не выйти за границы его обычной иронии, – что она приходила замучить его до смерти. На самом деле они подружились, и Генриетта удивлялась, почему молодой человек раньше вызывал у нее такое отторжение. Ральфу же леди нравилась, как прежде. Он никогда не сомневался, что она была прекрасным товарищем. Они болтали обо всем – кроме, пожалуй, Изабеллы, – и всегда их мнения не совпадали. Когда речь заходила об Изабелле, Ральф подносил свой тонкий палец к губам. Зато мистер Бентлинг был поистине неисчерпаемой темой беседы, и Ральф мог обсуждать его с Генриеттой часами. Дискуссия подогревалась, конечно, неизбежно разными взглядами собеседников. Ральф развлекался, называя добрейшего эксгвардейца настоящим последователем Макиавелли. Каспар Гудвуд не мог внести своей лепты в эту беседу, но, оставшись наедине с Тачеттом, нашел много других тем для разговора. Разумеется, только что вышедшую из комнаты леди они не трогали – Каспар признавал все достоинства мисс Стэкпол, но от дальнейших замечаний в ее адрес воздержался. Также джентльмены не стали упоминать и о миссис Озмонд – как и Ральф, мистер Гудвуд чувствовал, что эта тема опасна. Каспару было очень жаль Ральфа. Он не мог смотреть на то, как беспомощен этот чудесный человек. И все же он продолжал навещать Ральфа, а Изабелла радовалась, как ловко ей удалось найти занятие для мистера Гудвуда, присутствие которого в Риме казалось ей излишним. У Изабеллы созрел план отправить их с кузеном на север, как только позволит погода. Лорд Уорбартон привез Ральфа в Рим, а мистер Гудвуд отвезет его обратно – эта мысль казалась Изабелле весьма удачной. Она страстно хотела, чтобы Ральф покинул Рим – она все время боялась, что кузен умрет здесь. Ужас наводил тот факт, что это могло произойти в гостинице, здесь, недалеко от ее дома, в двери которого Ральф так мало входил. Ральф должен был обрести покой в дорогом ему собственном доме, в одной из просторных, сумрачных комнат Гарденкорта, где вился, цепляясь за рамы поблескивающих окон, темный плющ.

Для Изабеллы Гарденкорт стал чем-то священным – ни одна глава ее прошлого не казалась ей такой значимой. Когда она вспоминала о месяцах, проведенных там, слезы наворачивались ей на глаза. Льстя себе, она обычно хвалила себя за находчивость – но внезапно ей потребовалось получить этому подтверждение; она должна была собрать все свои силы, поскольку произошел ряд событий, которые, казалось, противостояли ей и бросали вызов. Из Флоренции прибыла графиня Джемини – прибыла со своими чемоданами, платьями, болтовней, сплетнями, легкомыслием, утомительными воспоминаниями о своих любовниках. Эдвард Розье, куда-то исчезавший – никто, включая Пэнси, не знал, где он, – вновь объявился в Риме и стал присылать Изабелле длинные письма, на которые она никогда не отвечала. А из Неаполя возвратилась мадам Мерль и со странной улыбкой сказала ей:

– И куда это вы, скажите на милость, подевали лорда Уорбартона?

Как будто это было ее дело!