Текст книги "Портрет леди"

Глава 50

Поскольку графиня Джемини не была знакома с древними памятниками, Изабелла иногда предлагала показать ей какую-нибудь из этих реликвий и прогуляться утром, чтобы осмотреть ее. Графиня, которая не раз вслух провозглашала необыкновенную ученость своей снохи, никогда не возражала и осмотрела массу римских каменных кладок с таким терпением, словно это были выставки модных тканей. Она не была любительницей древностей, но так радовалась своему пребыванию в Риме, что хотела лишь одного – плыть по течению. Она с удовольствием бы проводила по часу ежедневно в термах Тита[75]75
  Термы Тита, развалины здания общественных бань, построенных при Тите Флавии Веспасиане (39–81 гг.).


[Закрыть], в их сырой темноте, если бы это было условием ее дальнейшего проживания в палаццо Рокканера. Изабеллой не то чтобы владела идея вложить как можно больше знаний в голову своей родственницы – просто ей хотелось избежать постоянных разговоров о любовных приключениях флорентийских дам, о чем графиня могла говорить без устали. Графиня Джемини, впрочем, впитывала знания не слишком активно – она предпочитала сидеть в экипаже и время от времени восклицать, что все вокруг невероятно интересно. Так она осмотрела Колизей, к огромному сожалению ее племянницы, которая – при всем уважении к тете – не могла понять, почему нужно смотреть на него из окошка вместо того, чтобы войти внутрь. У Пэнси было так мало возможностей гулять, что она еще не исчерпала своего интереса к городу – возможно, она питала тайную надежду на то, что тетю удастся заставить подняться на верхние ярусы Колизея. И вот настал день, когда графиня Джемини изъявила желание совершить сей подвиг – это было в теплый мартовский день, когда вокруг уже пахло весной, – и три дамы вместе вошли в Колизей. Изабелла, впрочем, вскоре отделилась от своих спутниц. Она часто поднималась по этим древним ступеням, где когда-то аплодировала римская публика и где теперь в глубоких трещинах (если им позволяли, конечно) росли лишь полевые цветы; но сегодня она чувствовала слабость и потому решила посидеть возле разрушенной арены. К тому же это была передышка – поскольку графиня гораздо больше требовала внимания к себе, нежели уделяла его кому-то, и потом Изабелла рассчитывала, что, оставшись наедине с племянницей, графиня уймется и позволит скандальной летописи Флоренции слегка запорошиться пылью. Пэнси повела свою тетю к крутой каменной лестнице, у подножия которой сторож открыл высокую деревянную дверь, а Изабелла осталась внизу.

Огромное пространство, огороженное стеной, наполовину было погружено в тень; вечернее солнце окрасило бледно-розовым цветом травертиновые[76]76
  Травертин – известковый туф, строительный материал.


[Закрыть] блоки, и это было единственным, что придавало какую-то жизнь этим колоссальным развалинам. То тут, то там изредка появлялась фигура крестьянина или туриста – каждый задирал голову и смотрел в небо, где в ясной синеве мелькали стайки ласточек. Изабелла вдруг заметила, что один из посетителей, устроившись неподалеку, не спускал с нее пристального взгляда. Он смотрел на нее, гордо вскинув голову, с характерным упрямым выражением на лице. Несколько недель назад ей уже удалось наблюдать это выражение решимости наперекор всему – на одном хорошо знакомом ей лице. Да, разумеется, это был мистер Розье, который раздумывал, может ли он сейчас заговорить с Изабеллой. Убедившись, что она одна, он подошел поближе и сказал, что хотя она и не ответила на его письма, но, может быть, позволит сказать несколько слов. Изабелла ответила, что ее падчерица находится поблизости и должна появиться минут через пять. Молодой человек достал часы и опустился на огромный камень рядом с ней.

– Короче говоря, – выпалил Эдвард Розье, – я продал все свои безделушки!

У Изабеллы невольно вырвался возглас ужаса – словно молодой человек сообщил ей, что ему вырвали все зубы.

– Я продал их на аукционе у Дрюо, – продолжил мистер Розье. – Торги состоялись три дня назад, и мне прислали телеграмму с результатами. Они прекрасны.

– Рада слышать это, но мне хотелось бы, чтобы милые вещицы остались у вас.

– Вместо них у меня теперь есть деньги. Сорок тысяч долларов. Теперь мистер Озмонд сочтет меня достаточно состоятельным?

– Вы для этого все продали? – мягко спросила Изабелла.

– Для чего же еще? Я только об этом и думал. Я поехал в Париж и все приготовил. Ничто не могло меня остановить. Я не смог присутствовать при этом – я боялся, что меня хватит удар. Но я передал вещи в хорошие руки. Их удачно продали. Должен признаться, я сохранил эмали. Теперь, когда у меня есть деньги, он не может сказать, будто я беден! – с достоинством воскликнул молодой человек.

– Он скажет, что вы неразумны, – ответила Изабелла, словно Джилберт Озмонд не говорил этого раньше.

Розье взглянул на Изабеллу исподлобья.

– Вы хотите сказать, что без моих безделушек я ничто? Вы хотите сказать, что они – лучшее, что у меня было? Да, это мне говорили в Париже. О, они были правы. Но они не видели ее!

– Мой дорогой друг, я так желаю вам успеха, – очень мягко произнесла Изабелла.

– Вы говорите это так грустно, словно не уверены в нем.

Мистер Розье вопросительно и с тревогой посмотрел на собеседницу. У него был вид человека, о котором неделю говорили в Париже, и это его возвысило; но в то же время его снедало подозрение, что, несмотря на это, некоторые люди по-прежнему считают его ничтожеством.

– Я знаю, что произошло здесь в мое отсутствие, – продолжил молодой человек. – Чего же теперь ждет мистер Озмонд после того, как она отказала лорду Уорбартону?

Изабелла несколько секунд молчала.

– Что она выйдет за другого аристократа.

– Какого?

– Которого он ей найдет.

Розье медленно поднялся и убрал часы в карман.

– Вы над кем-то смеетесь, но на этот раз, думаю, не надо мной.

– Я не смеюсь, – отозвалась Изабелла. – Я вообще очень редко смеюсь. А теперь, боюсь, вам лучше уйти.

– А мне нечего бояться! – заявил Розье, не трогаясь с места. Впрочем, чувствовалось, что ему потребовалось много сил, для того чтобы произнести эту фразу громким голосом; покачиваясь на мысках, он с самодовольным видом оглядел Колизей, словно тот был полон публики. Вдруг Изабелла заметила, как изменилось лицо молодого человека – зрителей оказалось больше, чем он ожидал. Изабелла обернулась и увидела, что ее спутницы возвращаются после своей короткой экскурсии.

– Вы и в самом деле должны уйти, – быстро произнесла Изабелла.

– О, миссис Озмонд, сжальтесь! – пробормотал Эдвард Розье уже совершенно другим тоном и вдруг добавил с пылкостью человека, которому в горе вдруг пришла счастливая мысль: – Ведь это графиня Джемини? Я давно хотел быть ей представленным.

Изабелла взглянула на Эдварда.

– Она не имеет влияния на своего брата.

– Из ваших слов получается, что он просто какой-то монстр! – воскликнул Розье, глядя на графиню, которая быстро шагала впереди Пэнси, возможно заметив, что ее сноха разговаривала с каким-то весьма симпатичным молодым человеком.

– Я рада, что у вас остались ваши эмали, – сказала Изабелла и направилась прямо к Пэнси, которая, заметив Эдварда Розье, остановилась и потупилась.

– Вернемся к экипажу, – мягко сказала Изабелла.

– Да, уже пора, – покорно согласилась Пэнси и пошла к экипажу, не смея оглянуться назад.

Изабелла, напротив, позволила себе эту вольность и увидела, что встреча графини Джемини и мистера Розье состоялась. Молодой человек снял шляпу, поклонился, улыбнулся и, очевидно, представился. Изабелле показалось, что спина графини изогнулась весьма выразительно – и «выразила» симпатию к юноше. Факт, однако, остался неуточненным, поскольку Пэнси и ее мачеха заняли свои места в экипаже. Девушка сначала не поднимала глаз, но потом подняла их и встретилась взглядом с Изабеллой. Глаза Пэнси взывали о жалости, и у Изабеллы сжалось сердце. И в ту же минутуее кольнула зависть – предмет страдания девушки имел вполне конкретные очертания, в то время как почти совсем отчаявшейся Изабелле помочь было невозможно.

– Бедная маленькая Пэнси! – с любовью произнесла Изабелла.

– Все в порядке, – извиняющимся тоном успокоила ее Пэнси.

Затем наступило молчание. Графиня довольно долго не возвращалась.

– Ты все показала тетушке? Ей понравилось? – спросила наконец Изабелла.

– Да, я все ей показала. Думаю, она осталась довольна.

– Ты не устала?

– Нет, спасибо.

Графини все еще не было, и Изабелла попросила кучера возвратиться в Колизей и напомнить даме, что ее ждут. Тот вскоре вернулся и сказал, что синьора графиня просила ее не ждать. Она прекрасно доберется домой в наемной карете.

Спустя неделю после знакомства графини с мистером Розье Изабелла, собираясь переодеться к обеду, нашла в своей комнате Пэнси. Девушка ждала ее и поднялась со скамеечки.

– Простите меня за такую вольность, – произнесла она тихим голоском. – Я больше не буду. Это в последний раз…

Ее голос звучал странно. В широко раскрытых глазах были видны тревога и страх.

– Ты ведь никуда не уезжаешь? – воскликнула Изабелла.

– Я возвращаюсь в монастырь.

– В монастырь?

Пэнси медленно подходила все ближе и ближе к мачехе и, наконец, уронила ей голову на плечо и обняла ее. Так она стояла несколько секунд, не шевелясь, Изабелла чувствовала, как ее била дрожь – она говорила о ее ощущениях лучше любых слов.

– Почему? – только и спросила Изабелла.

– Потому что папа считает, что так лучше. Он говорит, что девушке следует время от времени удаляться от мирской жизни, что мир несет им зло. А это возможность уединиться… и поразмышлять. – Пэнси говорила отрывисто, словно боясь начинать длинную фразу. Потом, овладев собой, добавила уже спокойнее: – Я думаю, папа прав. Я слишком много бывала в обществе этой зимой.

Это заявление поразило Изабеллу так, словно оно несло в себе нечто гораздо большее, то, о чем Пэнси и не подозревала.

– Когда это было решено? – спросила Изабелла.

– Папа сказал мне об этом полчаса назад. Он счел, что иначе было бы много рассуждений по этому поводу. Это всего на несколько недель. Мне будет там хорошо, я уверена. Мадам Катрин приедет за мной в четверть восьмого, и я возьму с собой только два платья. Я увижусь с матушками, которые были так добры ко мне, и с маленькими воспитанницами, – с некоторым энтузиазмом произнесла Пэнси. – А еще я очень люблю матушку Катрин. Я стану вести себя тихо-тихо и буду много размышлять.

Потрясенная Изабелла слушала ее, затаив дыхание. Она испытывала почти благоговейный страх.

– Думай иногда обо мне, – сказала она.

– О, поскорее приезжайте навестить меня! – воскликнула Пэнси, и это жалобное восклицание сильно отличалось от тех героических слов, которые она произнесла несколько мгновений назад.

Изабелла больше не могла говорить. Она ничего не понимала и только чувствовала, что еще совершенно не знала своего мужа. Вместо ответа, она попрощалась с Пэнси нежным поцелуем.

Спустя полчала она узнала от горничной, что мадам Катрин приехала в карете и увезла синьорину. По пути в гостиную перед обедом Изабелла встретила графиню Джемини, которая, встряхнув головой, пробормотала:

– Нет, вы подумайте, дорогая, ну и выходка!

«Вот уж действительно выходка, – мысленно согласилась Изабелла, – но что же Озмонд хотел этим сказать?» Она лишь смутно осознавала, что он хотел показать: свод неписаных законов, установленных им, должен соблюдаться неукоснительно. У нее вошло в привычку быть с ним крайне осторожной, поэтому она некоторое время колебалась, после того как он вошел в столовую, и заговорила с ним о внезапном отъезде его дочери уже после того, как они сели за стол. Она давно уже запретила себе задавать Озмонду вопросы. Она лишь сказала:

– Я буду тосковать без Пэнси.

Ее супруг, чуть склонив голову, некоторое время изучал вазу с цветами в центре стола.

– Ну да, – произнес он наконец. – Я думал об этом. Знаешь, ты можешь навещать ее, только не слишком часто. Ты вряд ли поймешь, зачем я отправил дочь в монастырь, и сомневаюсь, что мне удастся объяснить тебе. Вот почему я не говорил о своем решении – я не верил, что ты согласишься с ним. Не стоит волноваться понапрасну. Я всегда думаю о том, какой будет моя девочка – она должна быть нежна и невинна, прекрасна и благовоспитанна. Современные нравы так отвратительны, не дай бог моя Пэнси станет распущенной девицей! Мне кажется, к этому шло – она как-то взбудоражена и слишком много появлялась в свете. Эта суетливая толпа, называющая себя обществом… Пэнси нужно время от времени извлекать из нее. Монастырская тишь весьма благотворна. Мне нравится думать, что моя девочка живет там, в старом саду под аркадой среди спокойных, добродетельных женщин. Многие из них знатного происхождения. Некоторые даже аристократки. Пэнси займется чтением, рисованием, игрой на фортепиано. Ее ни в чем не будут стеснять – ей не угрожает никакой аскетизм, она будет купаться в любви и симпатии. Зато у нее будет время поразмышлять, а мне хочется, чтобы она кое о чем подумала…

Озмонд говорил четко, неторопливо, все еще слегка наклонив голову, словно любуясь цветами. Его тон говорил о том, что он не столько давал объяснения, сколько облекал свои мысли в слова, складывал их в некую картину и смотрел, как они выглядят. Несколько мгновений он молчал, разглядывал эту нарисованную им картину и, казалось, остался доволен. Затем он продолжил:

– В общем, католики поистине мудры. Монастырь – прекрасное учреждение, мы не можем обойтись без него: он соответствует самым насущным нуждам в семье и обществе. Это школа хороших манер, школа самообладания. О, я вовсе не хочу удалить свою дочь от мира, не хочу, чтобы она сосредоточила свои мысли на чем-то другом. Ведь наш мир не так уж плох, и она может думать о нем, сколько ей хочется. Только она должна думать о нем надлежащим образом.

Изабелла очень внимательно выслушала эту небольшую речь и нашла ее невероятно интересной. Она показала ей, как далеко зашло желание мужа любой ценой добиться своего, – он даже был готов проделывать эффектные трюки со своей хрупкой дочерью. Изабелла не могла понять его цели, вернее, не могла понять ее до конца – она понимала лучше, чем Озмонд предполагал, лучше, чем ему этого хотелось, что все происшедшее являлось тщательно разработанной мистификацией, направленной на то, чтобы поразить ее воображение. Озмонд хотел сделать что-то неожиданное и жестокое, внезапное и утонченное с целью обозначить различие между чувствами жены и своими собственными, показать, что раз он считает дочь прекрасным произведением искусства, его забота о завершающих штрихах вполне естественна. И он своего добился. У Изабеллы похолодело сердце. Пэнси знала монастырь с детства и была счастлива там, она любила сестриц, те любили ее, и, следовательно, в случившемся не было ничего страшного. Но Изабелла видела, что Озмонду удалось произвести на девочку именно то впечатление, которого он добивался, – девочка испугалась. Старые протестантские традиции никогда не тускнели в сознании Изабеллы, и чем больше она вдумывалась в этот потрясающий пример гениальности ее супруга – как и он, она сидела, неотрывно глядя на вазу с цветами, – тем больше бедная маленькая Пэнси становилась для нее героиней трагедии. Озмонд хотел показать, что не остановится ни перед чем, и Изабелле просто кусок не шел в горло. Услышав высокий, «птичий» голос золовки, она, наконец, испытала облегчение. Графиня, вероятно, думала о том же, но пришла к иному заключению, чем Изабелла.

– Это абсурд, мой дорогой Озмонд, – сказала она, – придумывать столько причин для изгнания Пэнси. Почему бы тебе не сказать прямо, что ты хочешь удалить ее от меня подальше? Ты, конечно, узнал, что я прекрасно отношусь к мистеру Розье. И это действительно так. Он чудесный молодой человек! Ему удалось заставить меня поверить в невозможное – в то, что на свете есть настоящая любовь. Кто бы мог подумать! И, конечно, ты решил, что при таком убеждении я – неподходящая компания для Пэнси.

Озмонд не спеша сделал глоток вина. Вид у него при этом был самый благодушный.

– Моя дорогая Эми, – ответил он с улыбкой, словно произнося изысканную любезность, – я абсолютно ничего не знаю о твоих убеждениях, но если бы я заподозрил, что они противоречат моим, мне ничего бы не стоило выгнать тебя отсюда.

Глава 51

Графиня не была изгнана, но она почувствовала всю шаткость своего положения в гостях у брата. Неделю спустя после вышеописанного инцидента Изабелла получила телеграмму из Англии из Гарденкорта от миссис Тачетт.

«Ральф долго не проживет, – сообщала она, – и был бы очень рад увидеться с тобой. Просит тебя приехать, если только у тебя нет других важных обязанностей. Что касается меня, хотелось бы сказать – ты так много толковала о своих обязанностях, что следовало бы установить, в чем они заключаются. Ральф умирает, и кроме меня здесь больше никого нет».

Изабелла была готова к этому известию, получив от Генриетты подробный отчет о поездке в Англию с ее благодарным подопечным. Ральф, когда прибыл домой, был скорее мертв, чем жив; ей удалось доставить его в Гарденкорт, где больного уложили в постель, с которой, как писала мисс Стэкпол, он, очевидно, вряд ли поднимется. «Больным он мне нравится больше, чем здоровым», – писала Генриетта, которая, как мы помним, несколько лет весьма скептически относилась к недомоганиям Ральфа. Она также добавила, что у нее на руках оказались два пациента вместо одного, поскольку мистер Гудвуд, от которого и так-то не было никакого толка, тоже заболел, хотя, разумеется, и не так, как мистер Тачетт. Потом Генриетта написала, что была вынуждена оставить поле битвы и передать бразды правления миссис Тачетт, которая недавно вернулась из Америки и тут же дала понять гостье, что она не потерпит в Гарденкорте никаких репортеров. Когда Ральф приехал в Рим, Изабелла отправила тете письмо, в котором она сообщала о критическом состоянии ее сына и просила ее побыстрее возвратиться в Европу. Миссис Тачетт сухо поблагодарила за совет, и следующее известие от нее Изабелла получила только второй телеграммой, которую я сейчас процитировал.

Изабелла несколько секунд смотрела невидящим взглядом на телеграмму, затем, положив ее в карман, направилась к двери кабинета мужа. Перед ней она снова на мгновение остановилась, потом открыла дверь и вошла. Озмонд сидел за столом у окна. Перед ним, опираясь на стопку книг, лежал большой фолиант, раскрытый на странице с изображением маленьких цветных кружочков, и, подойдя, Изабелла различила, что Озмонд копировал рисунок античной монеты. Перед ним лежала коробка акварели и отличные кисти. Он уже перенес на чистый лист аккуратный, прекрасно прорисованный диск. Озмонд сидел спиной к двери, но, не оглядываясь, узнал жену.

– Прости, что я тревожу тебя, – сказала она.

– Входя к тебе, я всегда стучусь, – ответил Озмонд, не отрываясь от своего занятия.

– Я забыла. Мои мысли заняты другим. Мой кузен при смерти.

– О, не верь этому, – заметил Озмонд, разглядывая свой рисунок сквозь увеличительное стекло. – Он умирал еще тогда, когда мы поженились. Он нас переживет.

Изабелла пропустила мимо ушей данное заявление, сделанное с нарочитым цинизмом, а просто торопливо продолжила:

– Тетя прислала телеграмму. Я должна ехать в Гарденкорт.

– Почему ты должна ехать в Гарденкорт? – спросил Озмонд тоном беспристрастного любопытства.

– Чтобы увидеть Ральфа перед смертью.

Некоторое время Озмонд молчал, продолжая заниматься своей работой, которая не допускала небрежности.

– Не вижу никакой необходимости, – произнес он наконец. – Он приезжал к тебе сюда. Мне это не слишком нравилось, я считал его пребывание в Риме просто непозволительным. Но я вытерпел это, поскольку ты видела своего кузена в последний раз. Теперь ты говоришь мне, что это был не последний. Ты просто неблагодарна!

– За что я должна быть благодарна?

Джилберт Озмонд отложил свои миниатюрные принадлежности для рисования, сдул пылинку с рисунка, медленно встал и впервые посмотрел на жену.

– За то, что я не вмешивался во все это, пока он был здесь.

– О да, за это я благодарна. Я помню, как отчетливо ты давал мне понять, что тебе не нравится мой кузен, и была очень рада, когда он уехал.

– Тогда оставь его в покое. Зачем вешаться ему на шею?

Изабелла перевела взгляд с мужа на его рисунок.

– Я должна ехать в Англию, – произнесла она, прекрасно понимая, что ее тон может быть воспринят раздражительным утонченным человеком, как глупое упрямство.

– Мне это не нравится, – заметил Озмонд.

– Ну и что? Тебе не понравится, даже если я не поеду. Тебе ничего не нравится. Впрочем, нет: тебе нравится думать, будто я лгу.

Озмонд слегка побледнел и холодно улыбнулся.

– Так вот почему ты должна ехать? Не повидать кузена, а отомстить мне?

– Я не знаю, что такое месть.

– Зато я знаю, – сказал Озмонд. – Советую тебе не давать мне повода.

– Ты только этого и ждешь. Тебе страшно хочется, чтобы я совершила какое-нибудь безрассудство.

– Значит, я буду удовлетворен, если ты меня не послушаешься.

– Если я тебя не послушаюсь? – спросила Изабелла таким тихим голосом, что со стороны его можно было счесть робким.

– Надеюсь, тебе ясно – если ты уезжаешь из Рима сегодня, это образец самого явного и обдуманного противодействия.

– Как ты можешь называть это обдуманным? Я получила телеграмму от тети три минуты назад.

– Тебе не нужно много времени на обдумывание. Это большое твое достоинство. Не понимаю, зачем нам продолжать дискуссию. Я высказал свое мнение.

Озмонд замолчал, словно ожидая увидеть, как жена выбежит из комнаты.

Но Изабелла не двигалась. Как это ни странно, она не могла сдвинуться с места. Ей хотелось найти для себя оправдание. Муж ее обладал способностью все делать так, чтобы она чувствовала себя виноватой.

– Оно абсолютно необоснованно, – сказала Изабелла. – У меня достаточно причин для поездки. Не могу выразить, каким несправедливым ты мне сейчас кажешься. Но я думаю, ты знаешь это. Вот твое противодействие точно тщательно рассчитано. И в нем есть злой умысел.

Она никогда не говорила подобных слову мужу, и Озмонд, должно быть, был потрясен. Но он не показал удивления. Его холодность, очевидно, являлась доказательством того, что он был уверен в неспособности жены устоять перед его натиском.

– Да-а-а, дело зашло дальше, чем я полагал, – обронил Озмонд и добавил почти с дружеским участием: – Все очень серьезно.

Она все понимала и полностью осознавала всю значимость происходящего – они вплотную приблизились к кризису в их отношениях. Серьезность ситуации сделала ее осторожной, и она промолчала, а ее муж продолжил:

– Ты говоришь, необоснованно? Очень даже обоснованно. Меня до глубины души задевает то, что ты хочешь сделать. Это бесчестно, неделикатно и неприлично. Твой кузен для меня никто, и я не обязан приносить ему жертвы. Я и так уже достаточно это делал, пока он был здесь, – ваши милые отношения были для меня хуже горькой редьки. Но вытерпел это, потому что меня грела мысль о его скором отъезде. Мне никогда не нравился твой кузен, а я никогда не нравился ему. Вот почему ты так его любишь – потому что он ненавидит меня. – Голос Озмонда слегка дрогнул. – У меня есть собственные представления о том, что должна делать и чего не должна делать моя жена. Моя жена не должна путешествовать по Европе одна, пренебрегая моими желаниями, не должна сидеть у кровати другого мужчины. Твой кузен ничего для тебя не значит. Он ничего не значит для нас. Ты улыбаешься особенно выразительно, когда я говорю «нас». Но уверяю тебя, «мы» – это все, что я знаю. Я воспринимаю нашу семейную жизнь серьезно. Ты, кажется, думаешь иначе. Я не представляю, чтобы мы развелись или расстались. Для меня мы соединены навеки. Ты ближе мне, чем любой другой человек. И я ближе тебе, чем кто-либо другой. Возможно, это не слишком приятная близость, но, во всяком случае, мы сами выбрали друг друга. Я знаю, ты не любишь, когда тебе напоминают об этом, но я хочу напомнить, потому что… потому что… – Озмонд сделал паузу, словно подыскивая нужные слова. – Потому что мы должны отвечать за свои поступки и их последствия; для меня это вопрос чести, а она превыше всего!

Он говорил спокойно, почти мягко – примесь сарказма исчезла из его голоса. Эта сдержанность произвела впечатление на Изабеллу. Решительность, с которой она вошла в комнату, барахталась, словно в паутине. Последние слова муж произнес уже не командным тоном – они содержали нечто вроде призыва, и хотя Изабелла понимала, что любой знак уважения к ней Озмонд мог выказать только в угоду своим эгоистическим целям, в этих словах было что-то красивое и непреложное. Такое же чувство в ней могло возникнуть, если бы священник осенил ее крестом – или она вдруг увидела бы развевающийся по ветру государственный флаг. Он просил ее соблюдать статус-кво во имя чего-то святого. Они были так далеки друг от друга, как это бывает с разочаровавшимися любовниками, но ведь они еще не расстались. Изабелла не изменилась – ее всегдашняя страсть к справедливости бушевала в ней, и сейчас, когда она слушала кощунственную софистику мужа, эта страсть была готова отдать победу Озмонду. Она решила, что в своем стремлении сохранить приличия он все же не притворялся и что это само по себе достоинство. Десять минут назад Изабелла испытала радость необдуманного поступка – радость, которую она уже подзабыла. И вот под пагубным воздействием ее мужа она была готова отступить. Но если уж ей это было суждено, по крайней мере, она даст ему знать, что является жертвой, а не простофилей.

– Я знаю, ты мастер в искусстве иронизировать, – сказала Изабелла. – Как ты можешь говорить о неразделимом союзе? Как ты можешь говорить о каком-то удовлетворении? Где наш союз, когда ты обвиняешь меня в лживости? Где твое удовлетворение, когда в твоем сердце нет ничего, кроме тайного подозрения?

– Оно в нашей благопристойной совместной жизни, несмотря на все препятствия.

– В нашей совместной жизни так мало пристойного! – пробормотала Изабелла.

– Согласен – если ты едешь в Англию.

– Это мелочь. Пустяк. Я способна и на большее.

Озмонд поднял брови и даже – немного – плечи. Он прожил достаточно много времени в Италии, чтобы перенять этот жест.

– О, если ты пришла угрожать мне, я лучше вернусь к своему рисунку, – сказал Озмонд, возвращаясь к столу. Он взял в руки лист бумаги и стал рассматривать свою работу.

– Полагаю, если я уеду, ты не будешь ждать меня обратно, – произнесла Изабелла.

Озмонд быстро обернулся, и его жена заметила, что по крайней мере это движение не было заученным. Он молча посмотрел на нее и спросил:

– Ты сошла с ума?

– Что это может быть еще, как не разрыв отношений, – продолжила Изабелла, – особенно если все, что ты сказал, правда?

Она действительно не видела никакого иного выхода, кроме разрыва, и искренне хотела выслушать его мнение.

Озмонд сел за стол.

– Я ничего не могу противопоставить такому явному пренебрежению мной, – сказал он и снова взял одну из своих кисточек.

Изабелла задержалась еще на несколько мгновений, достаточно долгих, чтобы «впитать» взглядом совершенно равнодушную и в то же время очень выразительную фигуру мужа, и затем торопливо вышла из комнаты. Ее способности, энергия, страсть – все рассеялось, словно какой-то холодный и темный туман вдруг окутал ее. Озмонд прекрасно обладал искусством пользоваться слабостью человека.

По пути в свою комнату Изабелла встретила графиню Джемини, которая стояла в дверях маленькой гостиной, где был шкаф с книгами. В руке графиня держала открытый томик и, казалось, безуспешно пыталась сосредоточиться на чтении. Услышав шаги Изабеллы, она подняла голову.

– О, дорогая моя, – сказала графиня. – Вы такая любительница литературы, посоветуйте, что мне почитать в качестве развлечения! Здесь все ужасно нудное. Вот эта – как вы думаете – не слишком скучна?

Изабелла взглянула на обложку книги в руках графини, но не могла понять, что она читает.

– Боюсь, я не могу вам сейчас советовать. Мой кузен Ральф Тачетт умирает.

Графиня опустила книгу.

– О, он был таким милым! Мне очень вас жаль.

– Вам было бы еще более жаль меня, если бы вы знали…

– А что я должна знать? Вы выглядите просто ужасно, – сказала графиня. – Держу пари, вы только от Озмонда.

Полчаса назад Изабелла холодно выслушала бы наставление, что ей следовало бы проявлять симпатию к золовке, и не было лучшего доказательства ее смятения, чем тот факт, что сейчас она буквально ухватилась за сочувствие этой леди.

– Да, я была у Озмонда, – подтвердила Изабелла.

Блестящие глаза графини жадно внимали ей.

– Уверена, что он был гнусен! – воскликнула графиня Джемини. – Уж не сказал ли он, что рад смерти мистера Тачетта?

– Он запретил мне ехать в Англию.

Когда затрагивались ее интересы, мозг графини работал весьма живо. Она уже предвидела завершение своей поездки в Рим: Ральф Тачетт умрет, Изабелла погрузится в траур, и прости-прощай званые вечера. Такая перспектива в первое мгновение испортила ей настроение. По ее лицу скользнула гримаска, но это было единственным проявлением разочарования. Кроме того, сказала себе эта леди, игра практически окончена. Она и так уже злоупотребила приглашением брата и его жены. Делать было нечего, графиня решила вникнуть в неприятности Изабеллы и обнаружила, что все обстояло куда как серьезно, и дело было не только в смерти кузена. Нимало не колеблясь, она связала выражение глаз Изабеллы со своим невыносимым братом. Ее сердце забилось в почти радостном ожидании: она поняла, что сейчас сложились самые благоприятные условия для того, чтобы она смогла увидеть Озмонда поверженным. Конечно, если Изабелла решит ехать в Англию, самой ей придется немедленно покинуть палаццо Рокканера – ничто не заставит ее остаться здесь наедине с Озмондом. Однако, несмотря на это, графиня испытывала страстное желание услышать, что Изабелла поедет в Англию.

– Для вас нет ничего запретного, моя дорогая, – вкрадчиво произнесла она. – К чему же тогда ваше состояние, ум и доброта?

– И в самом деле. Но я почему-то чувствую себя глупой и слабой.

– А почему Озмонд не разрешает вам ехать? – спросила графиня нарочито удивленным тоном.

Как только графиня начала задавать вопросы, Изабелла спохватилась; она высвободила руку, которую графиня бесцеремонно взяла в свои. Однако в ее ответе на вопрос прозвучала плохо скрытая горечь:

– Потому что мы так счастливы вместе, что не можем расстаться даже на две недели.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Когда я хочу отправиться в путешествие, мой муж просто говорит мне, что не даст денег! – воскликнула графиня ей вслед.

Изабелла прошла в свою комнату, где в течение часа шагала из угла в угол. Наверное, некоторым читателям может показаться, что Изабелла воспринимала происшедшее чересчур близко к сердцу и для сильной натуры слишком легко позволила остановить себя. Казалось, только сейчас она в полной мере поняла, что такое супружеские обязательства. Супружество означало, что в ситуации, когда необходимо делать выбор, главенствующим являлось мнение мужа. «Я боюсь… Да, я боюсь», – повторяла про себя Изабелла, шагая по комнате. Но боялась она не мужа, не его неудовольствия и страшной мести, не осуждения своего поведения – соображение, которое всегда сдерживало ее, – а ожесточения, которое возникнет в их отношениях, если она все же уедет. Между ними была пропасть разногласий, но тем не менее он хотел, чтобы Изабелла осталась дома, – он и представить себе не мог, что она уедет. Она прекрасно знала, с какой нервной остротой воспринимал Озмонд ее возражения, прекрасно могла предвидеть все то, что он ей скажет. Однако они были женаты, а супружество означало, что женщина должна подчиняться мужу.