Текст книги "Портрет леди"

– Я спрашиваю, потому что наряду с ее мнением меня интересует также и ваше, – ответила Изабелла.

– Что вам мое мнение! Если вы влюбитесь в мистера Озмонда, вам ведь будет все равно, что я думаю?

– Вероятно. Но в то же время оно имеет кое-какое значение. Чем больше сведений о человеке, тем лучше.

– Не согласен. Нынче мы слишком много знаем о людях, слишком много слышим. Наши уши, умы, рты забиты разными сведениями до отказа. Не обращайте внимания на то, что вам говорят о ком-то. Старайтесь сами судить обо всем и обо всех.

– Именно это я и стараюсь делать, – сказала Изабелла. – Но когда начинаешь так поступать, люди обвиняют тебя в самонадеянности.

– Не обращайте внимания. Это мой главный принцип – не обращать внимания на то, что говорят обо мне, и уж подавно – о моих друзьях или врагах.

Изабелла задумалась.

– Наверное, вы правы, но есть вещи, на которые я не могу не обращать внимания. Например, когда на моих друзей нападают или когда меня хвалят.

– Конечно, вам никто не может помешать разобрать человека по косточкам с критической точки зрения, – добавил Ральф. – Только тогда все люди окажутся негодными для употребления!

– Я сама разберусь в мистере Озмонде, – сказала Изабелла. – Я обещала нанести ему визит.

– Нанести визит?

– Да, полюбоваться открывающимся из его дома видом, посмотреть картины, познакомиться с дочерью – точно не помню зачем. Мадам Мерль берет меня с собой. Она говорит, что у него бывает много дам.

– О, с мадам Мерль! С мадам Мерль можно ездить куда угодно de confiance[47]47
  С полным доверием (фр.).


[Закрыть], – сказал Ральф. – Она знается только с избранными.

Изабелла больше ничего не сказала о мистере Озмонде, но заметила кузену, что недовольна тоном, в котором он высказывался о мадам Мерль.

– Мне кажется, вы на что-то намекаете в ее отношении. Не знаю, что вы против нее имеете, но если у вас есть основания относиться к ней дурно, думаю, вам нужно либо сказать об этом прямо, либо вообще ничего не говорить.

Ральф отверг это обвинение более пылко, чем обычно.

– Я говорю о мадам Мерль ровно так же, как говорю с ней самой, – с преувеличенным даже уважением.

– Действительно, с преувеличенным. Именно это мне и не нравится.

– Я делаю это потому, что ведь и добродетели мадам Мерль преувеличены.

– Кем? Мной? Если так, я оказала ей плохую услугу.

– Нет, нет, ею самой.

– О, я протестую! – пылко произнесла Изабель. – Если в мире когда-нибудь существовала женщина с меньшими притязаниями…

– Вы попали в яблочко, – перебил ее Ральф. – Ее скромность тоже преувеличена. У нее нет мелких притязаний – есть только крупные.

– Тогда у мадам Мерль много достоинств. Вы сами себе противоречите.

– Ее достоинства огромны, – согласился Ральф. – Она совершенна. Это единственная известная мне женщина, у которой есть только этот маленький недостаток.

Изабелла в нетерпении отвернулась от кузена.

– Я вас не понимаю. Я слишком глупа, чтобы воспринимать ваши парадоксы.

– Позвольте объяснить. Когда я говорю, что она преувеличивает свои достоинства, я не хочу сказать, что она хвастается, рисуется или выставляет себя в выгодном свете. То есть я хочу сказать, что мадам Мерль так стремится к безупречности, что все ее добродетели слишком вымученны. У нее все слишком: она слишком хороша, слишком умна, слишком добра, слишком образованна, слишком совершенна. Одним словом, она слишком совершенна. Признаюсь, мадам Мерль немного действует мне на нервы, и, пожалуй, чувство, которое я испытываю по отношению к ней, можно сравнить с чувством, которое испытывал афинянин к Аристиду Справедливому[48]48
  Аристид Справедливый (I век до н. э.) – политический и военный деятель Афин. Согласно Плутарху, некий афинянин проголосовал за его изгнание, объяснив это примерно так: «ничего против него не имею, но надоело слышать, как его везде называют справедливым».


[Закрыть].

Изабелла с подозрением взглянула на кузена – но, как ни старалась, не смогла отыскать на его лице ни следа насмешки.

– Так вы хотели бы изгнать мадам Мерль? – спросила девушка.

– Ни в коем случае. Она так скрашивает любое общество! Я просто наслаждаюсь ее присутствием, – потупившись, скромно ответил Ральф.

– Вы просто невыносимы, сэр! – вскричала Изабелла. Впрочем, поразмыслив, она спросила, не знает ли он каких-нибудь фактов, компрометирующих ее блестящую подругу.

– Ничего. Разве вы не поняли, что я именно это и имею в виду? И на солнце есть пятна; дайте мне свободные полчаса, не сомневаюсь, я обнаружу их и на вас. Что касается меня самого – я просто весь в пятнах, словно леопард! Но на мадам Мерль – ничего, совсем ничего…

– У меня тоже такое впечатление! – воскликнула Изабель, энергично кивнув головой. – Вот почему она мне так нравится!

– Что касается вас – огромная удача, что вы познакомились с ней. Поскольку вы жаждете познать мир, лучшего гида вам не найти.

– Вы имеете в виду ее опыт – что она много знает? Знает, как устроен мир?

– Знает мир? Да она сама – целый мир, – ответил Ральф.

Слова Ральфа о том, что он наслаждается обществом мадам Мерль, вовсе не были ехидством, как решила Изабелла. Ральф Тачетт, который никогда не упускал возможности скрасить свою жизнь различного рода развлечениями, не простил бы себе, если бы сделал что-то, что могло лишить его общества женщины, чья «светскость» была доведена до совершенства. Симпатии и антипатии мешаются где-то в глубинах наших душ, и, вполне возможно, несмотря на столь высокую оценку ума мадам Мерль, ее отсутствие не слишком бы обеднило жизнь Ральфа. Но он привык забавляться, наблюдая за людьми, и застольные беседы с мадам Мерль как нельзя лучше подходили для этой цели. Он много, подчеркнуто любезно говорил с ней – при этом он удивительно тонко, с проницательностью, которой могла позавидовать сама мадам Мерль, чувствовал тот момент, когда было необходимо закончить беседу. Порой она вызывала в нем почти что жалость; и, как ни странно, в эти мгновения он еще более подчеркивал свое благорасположение. Он был уверен, что она невероятно честолюбива и то, чего она достигла в жизни, было весьма далеко от целей, которые она себе ставила. Она загоняла себя на тренировках – но ей никак не удавалось взять приз на самих соревнованиях. Она оставалась все той же мадам Мерль, вдовой швейцарского негоцианта, с небольшими доходами и большими знакомствами, которая подолгу жила то у тех, то у других друзей и везде пользовалась успехом. Несоответствие между этим ее положением и полудюжиной других, которые она тщетно надеялась в свое время занять, было поистине трагическим. Что касается миссис Тачетт, то она считала, что сын прекрасно ладит с их милой гостьей – по ее мнению, двое людей, столь преуспевших в проведении в жизнь разных искусственных теорий собственного поведения, должны были иметь много общего.

Ральф много размышлял над близостью, которая установилась между Изабеллой и мадам Мерль, и, поняв, что у него нет шансов препятствовать этому и единолично заручиться вниманием Изабеллы, решил отнестись к этому философски. Он решил, что все уладится само собой, – не будет же эта дружба длиться вечно. Ни одна из этих двух неординарных личностей не знала другую так хорошо, как ей это казалось; и когда у них обеих откроются глаза, произойдет разрыв или, по крайней мере, охлаждение. Кроме всего прочего, он был готов признать, что беседы со старшей приятельницей обогащают младшую, которой предстояло еще столь многому научиться. Ни одна из этих превосходных личностей не знала другую, и, когда каждая сделает определенные открытия, между ними если не произойдет разрыв, то, по крайней мере, воцарится спокойствие. В то же время Ральф хотел признать, что беседа со старшей леди была полезна младшей, которой предстояло еще многое узнать, и, без сомнения, было лучше, чтобы она узнала о многом от мадам Мерль, нежели у другого, возможно юного, наставника.

Вряд ли эта дружба могла причинить какой-нибудь вред Изабелле.

Глава 24

Действительно, было очень трудно предположить, что визит к мистеру Озмонду в его дом на холме может представлять для Изабеллы какую-то опасность. Трудно было представить себе что-нибудь прекраснее этой поездки теплым майским днем в разгар итальянской весны. Две дамы выехали из Римских ворот, через пролет портала, легкая изящная арка которого была увенчана суровой внушительной надстройкой, и, поднявшись по петляющим улочкам, окаймленным высокими оградами, через которые выплескивались зелень и благоухание садов, достигли небольшой изогнутой площади, на которой если не единственным, то, по крайней мере, существенным украшением была длинная коричневая стена той самой виллы, что занимал мистер Озмонд. Изабелла и мадам Мерль прошли в просторный высокий двор, где внизу лежали чистые прозрачные тени, а вверху две легкие, расположенные друг напротив друга галереи подставляли навстречу солнечным лучам свои стройные колонны, обвитые плетущимися цветущими растениями. Что-то суровое было в облике этого дома: казалось, стоит сюда только войти, не так уж просто будет покинуть его. Но Изабелла и не думала об уходе – она ведь еще и не вошла. Мистер Озмонд встретил их в передней – там было прохладно даже в мае – и провел вместе с подругой в апартаменты, с которыми мы уже знакомы. Мадам Мерль шла первой, и, пока Изабелла немного отстала, беседуя с мистером Озмондом, уверенно прошла вперед и поздоровалась с двумя персонами, ожидавшими в гостиной. Это была Пэнси, которую мадам Мерль одарила поцелуем, и леди, которую хозяин дома представил Изабелле как свою сестру, графиню Джемини.

– А это моя малышка, – сказал он Изабелле. – Только что из монастыря.

На Пэнси было скромное белое платье, ее прекрасные волосы были аккуратно уложены в сетку; на ногах у девушки были белые туфельки без каблуков с тесемками, перевязанными на лодыжках. Пэнси слегка присела перед Изабеллой в реверансе и затем подошла, чтобы та ее поцеловала. Графиня Джемини просто кивнула, не вставая. С первого взгляда Изабелла решила, что она модная особа. Она была худой, смуглой, совсем даже не красивой, ее черты – длинный, похожий на клюв нос, маленькие бегающие глазки и сильно опущенные рот и подбородок – напоминали какую-то тропическую птицу. Однако лицо графини благодаря живому и женственному выражению не производило неприятного впечатления – и было видно, что графиня знает, в чем его своеобразие, и умеет его подчеркнуть. Что касается ее внешнего вида в целом, было очевидно, что она отлично знала себе цену. Ее воздушное мягкое одеяние напоминало оперение, а легкие и быстрые движения вполне подошли бы созданию, порхающему с ветки на ветку. Она вся насквозь была манерна; Изабелла, которая еще не сталкивалась с подобными особами, тотчас же окрестила ее про себя жеманницей. Она помнила совет Ральфа не водить знакомства с княгиней, но при беглом взгляде не смогла обнаружить никаких признаков скверны. Ничто не могло быть любезнее или невиннее, чем ее приветствие в адрес Изабеллы.

– Вы поймете, как я рада вас видеть, когда узнаете, что я приехала сюда только ради того, чтобы познакомиться с вами! Обычно я сама не езжу к брату, а заставляю его навещать меня. Забраться на такую гору! Не знаю, что он в ней нашел. Правда, Озмонд, из-за тебя мои лошади когда-нибудь погибнут! Если они что-нибудь себе сломают, тебе придется купить мне новых. Если бы ты слышал сегодня, как они задыхаются! Я-то слышала, можешь поверить. Каково: сидишь в экипаже и слышишь, как храпят твои лошади! И сразу кажется, что вот-вот с ними что-то произойдет! А у меня всегда приличные лошади – в чем в чем, а в этом я себе не отказываю. Мой муж мало в чем разбирается, но в лошадях знает толк. Итальянцы обычно ничего не понимают в них, а у моего мужа хватает ума доверять всему английскому. Вот и лошади у меня тоже английские, поэтому очень жаль было бы загнать их. Должна сказать вам, – продолжала графиня, обращаясь прямо к Изабелле, – что Озмонд не часто приглашает меня – видимо, ему это не особенно нужно. Сегодняшний приезд – моя идея. Люблю встречаться с новыми людьми, а вы как раз что ни на есть новинка. Не садитесь сюда! Это кресло только с виду приличное. Здесь есть удобные кресла, но есть и такие, что просто кошмар.

Все эти замечания сопровождались разнообразными взглядами и ужимками, и, хотя в голосе графини звучала явная доброжелательность, он был сдобрен неприятными визгливыми нотками.

– Я не приглашаю тебя, дорогая? – спросил ее брат. – Да твои посещения для меня просто бесценны.

– Я нигде не вижу никакого кошмара, – заявила, оглядываясь, Изабелла. – Все здесь кажется мне прекрасным.

– У меня есть несколько прекрасных вещей, – скромно подтвердил мистер Озмонд. – А плохих нет вообще. Но того, что я хотел бы иметь, у меня, увы, нет.

Он был несколько скован, постоянно улыбался и поглядывал по сторонам; его манеры представляли собой странную смесь – они несли на себе печать одновременно и безразличия, и сопричастности к происходящему. Он словно давал понять окружающим, что ничто в мире не имеет особого значения. Изабелла быстро пришла к выводу, что простота не была главным достоинством этого семейства, совершеннейшая простота не являлась эмблемой его семейства. Даже маленькая монастырская воспитанница в аккуратном белом платьице, со смиренным лицом и скромно сложенными руками, словно в ожидании первого причастия, – даже эта миниатюрная дочка Озмонда имела вид несколько искусственный.

– Вам бы, несомненно, хотелось иметь некоторые вещи из Уффици и Питти. Это бы вас удовлетворило, – проговорила мадам Мерль.

– Бедняга Озмонд – вечно носится с какими-то старыми гобеленами и распятиями! – воскликнула графиня Джемини. Очевидно, она звала брата только по фамилии. Она произнесла это, ни к кому особо не обращаясь; потом она улыбнулась Изабелле и оглядела ее с головы до ног.

Брат не слушал ее – казалось, он задумался, что бы такое сказать Изабелле.

– Хотите чаю? Вы, наверное, устали, – придумал он, наконец.

– Нет, я совсем не устала. Что могло меня утомить?

Изабелла сочла необходимым держаться просто и сдержанно – что-то в атмосфере дома удерживало ее от того, чтобы попытаться выставить себя на первый план. Само место, обстановка, компания этих не совсем обычных людей явно заключали в себе нечто большее, чем казалось на первый взгляд. Она постарается понять – и не станет расточать изящные банальности, решила она. Бедняжка, видимо, не знала, что большинство женщин и расточает эти изящные банальности именно с целью отвлечь внимание и заняться пристальными наблюдениями. К тому же нужно признать, что самолюбие девушки было немного задето. Человек, про которого она слышала только восхищенные отзывы, который, очевидно, мог быть необыкновенно обходительным, пригласил ее, молодую леди, отнюдь не щедро расточающую свою благосклонность, к себе домой. Теперь, когда она пришла, он, несомненно, был обязан ее занять. Изабелла, как мы знаем, была весьма взыскательна, и то, как мистер Озмонд выполнял свои обязанности хозяина дома, оставляло желать лучшего, думала она. Ей казалось, что он говорит себе: «Какой я был дурак, что пригласил сюда этих женщин!»

– Вы до смерти устанете, если он примется показывать вам все свои безделушки и о каждой прочитает лекцию, – сказала графиня Джемини.

– Меня это не пугает. Пусть я устану – по крайней мере, узнаю что-то новое.

– Боюсь, не очень много. Но моя сестра панически боится учиться чему-нибудь, – проговорил мистер Озмонд.

– О да, признаюсь, это так. Я не хочу ничего больше знать. Я и так уже много знаю. Чем больше знаешь, тем ты несчастнее.

– Не стоит неуважительно говорить о пользе знаний при Пэнси, которая еще не закончила свое обучение, – с улыбкой вмешалась мадам Мерль.

– Пэнси ничто не может навредить, – сказал отец девушки. Она – цветок, взращенный под сенью обители.

– Ох эта святая обитель! – воскликнула графиня Джемини и рассмеялась. – Как же, рассказывайте… Там можно научиться всему. Я и сама – взращенный в ней цветок… Но я не притворяюсь добропорядочной, как монахини. Понимаете, о чем я говорю? – обратилась она к Изабелле.

Девушка не была уверена, что поняла, и сказала, что не особенно сильна в споре. Тогда графиня заявила, что сама не любит споры, но что это любимое занятие ее брата – он обожает дискутировать.

– По мне, – сказала она, – так каждому что-то может нравиться и не нравиться. Человеку не может нравиться все. Но не стоит никого ни в чем разубеждать – неизвестно, к чему это может привести. Есть добрые чувства, которые вызываются дурными причинами – и наоборот, есть очень дурные чувства, вызванные хорошими причинами. Вы понимаете меня? Я знаю, что мне нравится, а по какой причине, мне безразлично.

– Да, это важно – определить свои пристрастия, – улыбнулась Изабелла, подумав при этом, что ее знакомство с этим «порхающим созданием» вряд ли сулит спокойствие. Если графиня не собиралась спорить, то Изабелла и подавно – и она протянула Пэнси руку с приятным ощущением, что в этом жесте нельзя усмотреть ни намека на несогласие с кем-то. Джилберт Озмонд, которому, по всей видимости, не особенно нравилось то, что говорила его сестра, решил повернуть разговор в другое русло. Он подсел к дочери, которая робко касалась пальчиками руки Изабеллы, заставил подняться и притянул к себе. Пэнси прильнула к отцу; он обнял ее за талию. Девочка посмотрела на Изабеллу спокойным, безмятежных, взглядом, который, казалось, свидетельствовал об отсутствии каких-либо чувств. Мистер Озмонд заговорил – и говорил о многом; как сказала мадам Мерль, он умел произвести впечатление, когда хотел, и, по всей видимости, сейчас, оправившись от легкого замешательства, он поставил перед собой именно такую задачу. Мадам Мерль и графиня Джемини сидели несколько поодаль друг от друга, беседуя в легкой манере хорошо знакомых людей; до Изабеллы то и дело доносились какие-то экстравагантные высказывания последней. Мистер Озмонд рассказывал о Флоренции, об Италии, об удовольствиях жизни в этой стране и об оборотной стороне этих удовольствий. Жизнь в Италии имела свои достоинства и недостатки, и недостатков было довольно много – лишь путешественники могли видеть Италию в розовом цвете. В целом она выгодно отличалась от других стран, особенно если человек намеревался вести тихую жизнь и воспринимать мир таким, каков он есть. Иногда здесь бывало очень скучно, но жизнь в стране, которая содержала в себе большую часть красоты всей земли, имеет свои преимущества. Многие впечатления вообще можно было получить только здесь. Но время от времени случается что-то действительно прекрасное, то, что действительно можно испытать только в Италии. Мистер Озмонд склонялся к мнению, что Италия испортила многих людей. Иногда ему казалось, что он стал бы лучше, если бы меньше жил здесь. Эта страна делает людей праздными дилетантами, людьми второго сорта; в тамошней жизни нет ничего тонизирующего. Здесь ты как бы выпадаешь из течения времени, «танцуешь не в такт», как говорят французы; здесь так далеко до Парижа и Лондона…

– Уверяю вас, мы ужасающе провинциальны, – говорил мистер Озмонд. – Я сам понимаю, что заржавел, словно ключ от куда-то запропастившегося замка. Разговор с вами хоть немного выводит меня из сонного состояния. Не подумайте, будто я рискну надеяться, что могу отомкнуть столь сложный замок, которым мне представляется ваша душа! Но мы увидимся два-три раза, а потом вы уедете, и я, вероятно, вас никогда не увижу. Это обычная участь тех, кто живет в стране, которую все стремятся увидеть. Плохо, когда эти люди вам неприятны – но еще хуже, когда они вам милы. Не успеешь к ним привязаться, как им уже пора уезжать! Я слишком часто страдал от этого, а потому заставил себя не поддаваться чужому очарованию. Вы хотите остаться здесь – или даже обосноваться? Как это было бы чудесно! Ваша тетушка может служить тому гарантией – вот уж на кого можно положиться. О, она старая флорентийка! Старая, образно говоря, конечно… не залетная птица. Миссис Тачетт – современница Медичи[49]49
  Медичи – могущественная флорентийская династия, сыгравшая особую роль в жизни Флоренции X–XVI веков.


[Закрыть]; я уверен, она присутствовала при сожжении Савонаролы[50]50
  Савонарола (1452–1498) – итальянский монах и проповедник. Его сожгли на костре.


[Закрыть] и даже подбросила несколько веток в костер. Лицо ее точь-в-точь как на старинных портретах – маленькое, сухое, с ясными чертами, очень выразительное; правда, выражение это всегда одинаково. Я могу показать вам ее портрет на одной из фресок Гирландайо[51]51
  Гирландайо (1449–1494) – итальянский живописец, работавший во Флоренции.


[Закрыть]. Надеюсь, вас не коробит, что я так говорю о вашей тете? Уверен, что нет. Возможно, вы считаете, что это еще хуже, но уверяю вас – у меня и в мыслях не было никого оскорбить. Поверьте, я искренний поклонник миссис Тачетт.

Пока хозяин дома пытался занять Изабеллу разговором в подобной доверительной манере, девушка иногда поглядывала на мадам Мерль, которая отвечала ей рассеянной улыбкой, в которой не было никакого неуместного намека на успех нашей героини. Улучив момент, мадам Мерль предложила графине Джемини выйти в сад, и та, поднявшись и встряхнув своим оперением, прошелестела к двери.

– Бедная мисс Арчер! – воскликнула она, участливо оглядев остающихся. – Она угодила прямо в лоно семьи!

– И не может не испытывать сочувствия к этой семье, из-за того, что к ней принадлежишь ты, – со смехом ответил мистер Озмонд. В его голосе прозвучала незлая насмешка.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду! Уверена, что она не увидит во мне ничего дурного – разве только ты не наговоришь ей что-нибудь. Я лучше, чем он говорит, мисс Арчер, – продолжала графиня. – Я только слегка легкомысленна. Это все, что он сказал? О, тогда ваше общество действует на него благотворно. Он еще не разглагольствовал на свои любимые темы? Есть две или три, которые он готов рассматривать со всеми подробностями. Если он затронет одну из них, вам лучше снять шляпку.

– Боюсь, излюбленные темы мистера Озмонда мне неизвестны, – ответила Изабелла, поднимаясь.

Графиня изобразила глубокую задумчивость, приложив руку с соединенными вместе кончиками пальцев ко лбу.

– Сейчас я вам скажу, – произнесла она. – Первая – Макиавелли, вторая – Виттория Колонна, третья – Метастазио[52]52
  Макиавелли (1469–1527) – итальянский политический деятель и писатель; Виттория Колонна (1490–1547) – итальянская меценатка, дружившая со многими деятелями итальянского Возрождения; Метастазио (1698–1782) – итальянский поэт, писал либретто к операм.


[Закрыть].

– О, со мной мистер Озмонд никогда не погружался в историю, – заметила мадам Мерль и взяла графиню под руку, чтобы идти в сад.

– О, ты сама Макиавелли, – сказала графиня, удаляясь вместе с ней, – и сама Виттория Колонна!

– Сейчас мы услышим, что мадам Мерль также Метастазио! – вздохнул мистер Озмонд со смиренной улыбкой.

Изабелла встала, полагая, что они тоже пойдут в сад, но мистер Озмонд оставался на месте, не выказывания намерения покидать комнату. Он стоял, засунув руки в карманы, а его дочь обняла его и прильнула к нему, заглядывая в глаза то ему, то Изабелле. Изабелла ждала, с молчаливой готовностью, чтобы Озмонд сказал ей, где будет дальше протекать их беседа; ей нравилось то, что и как он говорил, нравилось находиться в его обществе. Через открытую дверь просторной гостиной Изабелла видела, как мадам Мерль и графиня Джемини прогуливаются по газону; затем она отвела взгляд и обвела им окружавшие ее вещи. Она вспомнила, что хозяин дома хотел показать ей свои сокровища; окружающие ее предметы и вправду напоминали сокровища. Помедлив немного, она повернулась к одной из картин, чтобы лучше рассмотреть ее, но мистер Озмонд вдруг спросил ее:

– Мисс Арчер, что вы думаете о моей сестре?

Изабелла удивленно взглянула на него.

– Не спрашивайте меня. Я еще очень мало с ней знакома.

– Да, вы мало знакомы с сестрой, но должны были заметить, что не нужно много времени, чтобы составить о ней мнение. Как вам принятый между нами тон? – с улыбкой продолжал Озмонд. – Мне хотелось бы знать, как это все выглядит, так сказать, на свежий взгляд. О, я знаю, вы скажете, что слишком мало с нами знакомы. Конечно, все это было мимолетно, но понаблюдайте за нами в будущем, если представится такая возможность. Мне иногда кажется, мы как-то опустились, живя здесь среди чужих людей, лишенные ответственности за что-то или какой-либо привязанности, не имея ничего, что бы объединяло или поддерживало нас. Мы вступаем в брак с иностранцами, развиваем несвойственные нам вкусы, отказываясь от естественного предназначения. Позвольте мне добавить, однако, что я в большей степени отношу это к себе, а не к своей сестре. Она очень хорошая женщина – гораздо лучше, чем кажется. Сестра не слишком счастлива, а поскольку по натуре не очень серьезна, не склонна выражать это трагически – наоборот, она относится к этому с юмором. У нее отвратительный муж, хотя я не уверен, что она правильно ведет себя с ним. Впрочем, ужасный муж – тяжкий крест. Мадам Мерль дает ей великолепные советы, но советовать моей сестре – все равно что давать ребенку словарь, надеясь, что он сам выучит язык. Он сможет прочесть слова, но не составит из них фраз. Моей сестре нужна грамматика, но, к сожалению, она не имеет к ней способностей. Извините, что я надоедаю вам с этими подробностями. Моя сестра была права – я испытываю к вам такое доверие, точно вы член нашей семьи. Позвольте мне снять эту картину. Вам нужно больше света, чтобы рассмотреть ее.

Озмонд снял картину, поднес ее к окну и рассказал о ней много любопытного. Изабелла осмотрела и другие его сокровища; он давал ей пояснения, не перегружая излишними подробностями, а только теми, которые могли быть занимательными для такой юной леди в такой чудесный теплый день. Его картины, гобелены и все остальное, несомненно, были интересны, но спустя некоторое время Изабелла осознала, что главный интерес здесь все же представлял их хозяин. Он не был похож ни на одного человека из тех, с кем Изабелла сталкивалась раньше, – большинство из них укладывалось в несколько типов. Были, правда, одно или два исключения – например, девушка не могла отнести ни к какому типу свою тетю Лидию. Были люди, которых с некоторой натяжкой она могла назвать незаурядными – такие как мистер Гудвуд, ее кузен Ральф, Генриетта Стэкпол, лорд Уорбартон и мадам Мерль. Но в сущности, если взглянуть на них повнимательнее, эти личности можно было поместить в ту или иную категорию. Но Озмонд не принадлежал ни к одному типу – он был совершенно особенный. Мысль эта не сразу пришла ей в голову; но постепенно она стала отчетливой. В тот момент Изабелла просто почувствовала, что мистер Озмонд человек на редкость интересный. Это выражалось не столько в том, что он говорил или делал, сколько в том, что оставалось недосказанным, придавая ему исключительность. Он не стремился как-то выделиться из общего ряда; он был самобытен без того, чтобы вести себя эксцентрично. Изабелла никогда не встречала человека столь утонченного. Незаурядна была его внешность, незаурядны и малейшие движения души. Его густые, мягкие волосы, ясные, словно обведенные контуром, черты, прекрасный цвет лица, яркий, но не грубый румянец, ровная бородка и та легкость, та изящная стройность фигуры, когда малейшее движение руки превращалось в выразительный жест, – все эти особенности поразили нашу молодую леди и казались ей признаками необыкновенной эмоциональной глубины его натуры. Несомненно, мистер Озмонд был насмешливым и критически настроенным, даже капризным. Его эмоциональность властвовала над ним – возможно, чересчур: он отметал всякую «пошлую суету» и жил в созданном им мире, размышляя об искусстве, красоте и истории. Он во всем следовал только собственному вкусу – и только ему одному, что и отличало его так от других. Нечто подобное было в Ральфе – тот тоже считал, что смысл жизни в том, чтобы видеть прекрасное, – но если в нем это казалось некоей аномалией, смешным наростом, то в мистере Озмонде это было определяющим, а всему остальному оставалось лишь гармонировать с этим. Изабелла, конечно, далеко не полностью понимала его – смысл его речей иногда от нее ускользал. Порой Изабелле было трудно понять, что он имел в виду, – например, когда назвал себя провинциальным, что совершенно не соответствовало ее впечатлениям. Было ли это безобидным парадоксом, произнесенным для того, чтобы озадачить ее, или так проявлялась его сверхутонченность его необыкновенной натуры? Изабелла надеялась, что разберется со временем – такая перспектива казалась ей очень интересной. Если мистер Озмонд считал себя провинциалом, – каков же тогда должен был быть столичный житель? Изабелла задавала себе этот вопрос, хотя и была убеждена, что ее собеседник просто был сдержан в высказываниях, поскольку сдержанность подобного сорта – благородная сдержанность от чутких нервов и тонкого понимания вещей – абсолютно соответствовала благородному происхождению. В самом деле, это было доказательством почти исключительных качеств. Мистер Озмонд не принадлежал к легковесным людям, которые болтали и сплетничали обо всех и вся. Ему был свойствен критический склад ума – он немало требовал от других, но не меньше требовал и от себя, с достаточной иронией относясь к тому, что мог дать, – это было доказательством того, что заносчивостью он не страдал. Да и не будь он сдержан, не было бы той чудесной, едва заметной, постепенной перемены, которая произошла в нем за время их беседы и которая так очаровала и заинтриговала Изабеллу одновременно. Его неожиданный вопрос о том, каково ее мнение о графине Джемини, не мог означать ничего иного, кроме как возросшего интереса к Изабелле – вряд ли Озмонду нужны были помощники, чтобы разобраться в собственной сестре. Пытливость его в данном вопросе, правда, слегка перешла границы – возможно ли жертвовать братскими чувствами ради любопытства? Однако это было единственным его странным поступком.

Кроме гостиной было еще две комнаты, полные всяких интересных предметов, и Изабелла провела там около четверти часа. Все эти вещи были любопытными и ценными, а мистер Озмонд продолжал исполнять роль экскурсовода, показывая ей все по порядку, переходя от экспоната к экспонату и не выпуская при этом руки дочери. Его изысканная любезность под конец стала утомлять нашу юную леди – она не понимала, почему он так беспокоится ради нее, и обилие красивых предметов и сведений о них стало угнетать ее. Для первого раза было достаточно. Девушка уже слушала хозяина дома, наблюдая за ним внимательным взглядом, но не вникая в суть слов. Мистер Озмонд, вероятно, считал ее умнее, чем она была на самом деле, – мадам Мерль, очевидно, преувеличила ее достоинства, и рано или поздно он должен был выяснить истину, и тогда даже то, что Изабелла реально была незаурядна, не примирит его с тем, что она так обманула его ожидания. Девушка частично от того и устала – устала от усилий казаться необыкновенно умной, такой, как она думала, ее представила мадам Мерль, устала от страха (совершенно нехарактерного для нее, кстати) выдать – нет, не необразованность, этого Изабелла боялась меньше всего, – а слишком серьезное отношение к происходящему. Она боялась похвалить что-то, что, на просвещенный взгляд хозяина дома, не представляло исключительной художественной ценности, и пройти мимо чего-то, в отношении чего он ожидал проявления восторга. Поэтому она куда более тщательно, чем обычно, следила и за своими высказываниями, и за тем, на что надо было обратить внимание, а на что – нет.