Текст книги "Важнее и сильнее всего… Повествование о запутанной жизни"

Марина облегченно всхлипнула и слегка повернула Педро, потерявшего сосок и недовольно закряхтевшего.

– Все не так уж плохо, верно? – уже нормальным, не служебным голосом, спросил Вентура, – Благодарите синьору за щедрость! И вообще, как вы там, в Мексике, Констанция, как малыши? Молоко-то есть?

– Нормально. Молока много, но они всё высасывают каждый раз досуха, обжоры! Меня тут все соседи завалили подарками. Про меня даже в газете писали! Я теперь местная знаменитость!

– Да вы что!? В газете? А в какой? – заинтересовался Вентура.

– «Католический Голос Акапулько», от 8-го января.

– Обязательно найду! – пообещал адвокат, – Чао, Констанция! Буона фортуна!

– Арриведерчи, дон Алонсо!

Повесив трубку, Марина изумленно покачала головой: надо же, Петька-то, оказывается, от Магомеда, а Пашка от Костанцо! Самой бы вовек не догадаться! Стало быть, Петр Магомедыч и Павел Константиныч! Только в Мексике отчества не в ходу…

Раздобыв газету, Вентура немедленно доставил её Лючии, сделав, впрочем, копию для себя.

Лючия долго рассматривала фотографию (между прочим, цветную!) и пыталась разобрать испанский текст. Осилила только несколько слов: полиция, такси и доктор. Ну, и имена, конечно! Затем наступило время вечернего кормления, и она пошла в ванную приготовиться. Когда она вышла, то застала Серджио, уставившимся на фотографию расширенными глазами.

– Откуда у тебя эта газета? – ткнул он пальцем в «Католический Голос Акапулько», – Это же Маришка!

– Это мне адвокат Вентура принес, – подавляя внезапное бурчание в животе, кротко потупила глазки Лючия.

Муж строго сузил смотровые щели:

– А у него откуда? Впрочем, рассказывай все. Да поподробнее!

– Может, я сначала Мишаню покормлю? – робко попыталась оттянуть время Лючия.

– Ага, значит, коротко не получится? Ну, ладно… иди, корми!

Лючия на этот раз кормила Мишаню долго. Отнимала грудь, чтобы отдышался и отрыгнул воздух, снова давала, надеясь, что сразу заснет, если переест. Тогда можно будет оттянуть неприятный разговор с Серджио. Но у пацана, как нарочно, было игривое настроение! Он гукал, пукал и размахивал руками, а также улыбался, показывая пока ещё беззубые десны. А, нет! Не беззубые! Верхняя десна набухла, и под кожей виднелась белая эмаль!

– Серджио! Посмотри! У нашего бамбино вот-вот вылезет зуб! – попыталась провести отвлекающий маневр Лючия.

– Да неужели? – восхитился Сергей, входя в детскую, – Давно пора! Так, укладывай его – и начинай рассказывать!

И Лючии пришлось рассказать всё: о телеграмме из Бенгази, об откомандировании в Африку Вентуры, о гаитянском паспорте, о перелете в Мексику, о расследовании смерти Костанцо и о вытекшем из того расследования уродливом моральном облике Марины.

– Представляешь, сама хотела замуж за Костанцо выйти, а сама одновременно спала с этим азиатом, за деньги! И один мальчик теперь от брата, а другой – нет! Мне профессор Валентини объяснил, что, для того, чтобы так получилось, она должна была из одной койки в другую прыгнуть не позже, чем через десять минут! Путана!

Сергей выслушал все внимательно, не перебивая.

– И что теперь? – поинтересовался он, разминая пальцами сигарету.

– Ну… я ей пособие назначила… и на детей тоже… Много: шесть тысяч долларов!

– Щедро! – согласился муж, – А почему ты мне раньше ничего не сказала?

– Я боялась… боялась, что если она тут, рядом будет… то начнет к тебе… клеиться! – зарыдала Лючия, – Вы же с ней… с ней… в доктора играли… Ы-ы-а!

– Глупая ты баба! – с чувством произнес Сергей по русски и погладил жену по голове.

Отросшие волосы упруго пружинили.

Глава седьмая

Читатель! Всё вышеописанное было Преамбулой! А теперь, когда герои заняли необходимые для продолжения сюжета позиции, начнется Амбула!

В апреле 1986-го года началась Неделя Советского Союза во Франции. Как и было обещано, приехал ленинградский балет с эпической мистерией «Широка страна моя родная», призванной представить достижения Советского Союза с самой привлекательной стороны, взвод спецназа (на всякий случай!), хитро замаскированный под усатых грузинов-плясунов в черкесках с кинжалами, Геннадий Хазанов с высочайше утвержденным к исполнению юмором, призванным нести Слово Партии во французские массы, цирк со слонами, символизирующими мощь Советского Союза (общеизвестно, что родина слонов – СССР!), фокусником Кео, умеющим читать мысли на расстоянии (мало ли, вдруг удастся прочитать какую-нибудь военную тайну!), а также отборными крупными лилипутами (советские лилипуты – самые крупные в мире!). Лилипуты были просто так, для красоты, ибо командование не смогло придумать для них никагого секретного задания. Зато для усиления имелся украинский народный хор с песнями, призывающими к разрядке международной напряженности на украинском, русском и французском языках. Ну, и балалаечник-частушечник дядя Женя (в штатском!) из деревни Передолье. Одновременно с приездом всех этих коллективов в просторном помещении парижского отделения Общества Советско-Французской Дружбы открылась выставка художественного изобразительного искусства художников Л. Воробьёвой (Люся подписывала свои картины девичьей фамилией) и М. Михайлова. Выставку открыл прибывший из Москвы министр культуры Демичев. После того, как закончилась его речь и была перерезана красная ленточка, французы и другие иностранцы хлынули в вернисаж. В первый же день все тридцать семь Люсиных полотен были раскуплены за огромные деньги, оставшись, впрочем, висеть до закрытия выставки! Люди восхищались неизвестной дотоле техникой трёхмерной живописи, мастерством цвето– и светопередачи, а также ненавязчивым остроумием сюжетов. Газета «Юманитэ» (коммунистическая!) посвятила выставке всю первую полосу! В теленовостях её показали и прокомментировали аж два канала!

В посольстве по поводу такого успеха устроили банкет для узкого круга, но ни Люсю, ни Михаила не пригласили, ибо у них не было допуска.

– Молодец, Митрофаныч! Правильные кадры воспитал в коллективе! – хлопал Барсука по плечу министр культуры.

– Так я, Петр Нилыч, типа, ни при чем… Они всё сами… Я только это… немножко подсказывал, что рисовать! – застенчиво прибеднялся атташе.

– Пр-равильно! Осуществлял руководящую и направляющую функцию Партии!

Забегая вперед, скажем, что товарищ Барсук за организацию сей выставки, вызвавшей большой и гулкий общественный резонанс, а также засыпавшей в закрома Родины изрядное количество валюты, был награжден Орденом Дружбы Народов.

Во время закрытия выставки Люся добросовестно прочитала по бумажке (чтобы, не дай Бог, чего-нибудь не напутать!) написанную референтом товарища Барсука речь, в которой благодарила Партию и Правительство Советского Союза, а также лично генерального секретаря КПСС, товарища Михаила Сергеевича Горбачева, за предоставленные ей широкие возможности для реализации своих скромных способностей. Она также заверила всех присутствующих, что и впредь будет отдавать все силы делу укрепления дружбы между народами, рисуя картины, прославляющие Мир, Труд, Май, Свободу, Равенство и Братство, а также Мирный Атом. Завершила она свое выступление так:

– Деньги, вырученные за картины, я перечисляю в фонд Общества Советско-Фрацузской Дружбы!

Советские товарищи бурно зааплодировали. Французы – тоже, но сдержанно.

Люся сошла с трибуны улыбаясь, но на душе у не было муторно и противно. Не из-за денег – их было не жалко – а из-за собственной неискренности. Но: Партия сказала «Надо!» – Комсомол ответил «Есть!»

Михаил стоял в сторонке и завистливо сопел. Было от чего впасть в меланхолию! Из его двадцати пяти работ продалась только одна – пролетарий в семейниках с фолиантом решений съезда. Купила пожилая мадемуазель, восхитившись бугрящимися мускулами, причем за сумму, вдесятеро меньшую, чем самая дешевая из Люсиных картин (буровая с приукрашенными работягами!). Но товарищ Барсук был рад и этому прибытку. Правда, оставшиеся чеканки (не пропадать же добру!) купило посольство – для украшения присутственных мест. Заплатило половину того, что удалось выручить за пролетария, но зато эти деньги жертвовать никуда не потребовало. После перевода рублей в инвалютные рубли, а затем во франки, вычли подоходный плюс бездетность и сняли комиссионные. На руки вышло достаточно, чтобы купить жене летнее платье и босоножки, а себе – кроссовки и бутылку водки.

Вот с этой бутылки все и началось. Чувство ревности к успехам жены подвигло человека на неумеренное употребление алкоголя! Попросту говоря, Михаил запил. Запой усугубился ещё и тем, что Люся в одночастье стала знаменитой и востребованной художницей. Французы завалили её заказами на портреты (забыл упомянуть, что портрет жены посла, Риммы Сигизмундовны, тоже был на выставке, но, естественно, не для продажи. Послиха раздувалась от гордости и торчала под своим портретом каждый день, улыбаясь и принимая томные позы!), пейзажи и натюрморты. Все её работы, даже этюды и наброски, мгновенно раскупалось.

Руководство попало в щекотливую ситуацию: с одной стороны, запретить продавать картины нельзя, да и с какой стати, а с другой стороны – не будешь же каждый раз требовать добровольной передачи денег в фонд? С третьей стороны, вообще, назревало нехорошее: советский человек, комсомолка, рисковала обогатиться, тем самым обуржуазиться и вступить на путь чуждой идеологии! Думали-думали… И придумали! Поскольку советскому человеку обладать валютой было нехорошо и стыдно, то все деньги переводились на счет, специально открытый бухгалтером посольства в банке «Лионский кредит». Люсю заверили, что по возвращении в Союз она получит все деньги в чеках на магазин «Березка» и сможет купить всё, что захочет. Умолчали, правда, о том, что, сколько бы валюты ни было на счету во Франции, в Москве художница получит только пятьдесят тысяч чеков, потому, что больше нельзя. Скрепя сердце, а также опасаясь скандала (вдруг французы прознают, что художнице денег на руки не дают!) решили выдавать Люсе сколько-нибудь франков ежемесячно на одежду, кино и мороженое. Как ни жадничали, сумма получилась вчетверо больше Мишиной зарплаты! Люся была счастлива, и долго не обращала внимания на Мишино прогрессирующее пьянство, которое он умудрялся маскировать, в смысле, пил тайком и в одиночку, зажевывая кофейными зернами или мускатным орехом, чтобы не было запаха.

Ты знаешь, Читатель, как это бывает: сначала стаканчик после работы, чтобы снять напряжение, потом одного становится мало, потом в выходные до отключки…

На службу, впрочем, Михаил приходил всегда трезвый, хотя и мучимый сушняком. Летунов, сам пьющий, заметил признаки пьянства у подчиненного только через год, но замечаний делать не стал. Зачем? С работой парень справляется, комсомольские и профсоюзные взносы платит аккуратно, морально и бытово не разлагается. Ну, выпивает маленько, так ведь на свои пьёт, на заработанные!

В отпуск Михаил, посоветовавшись с Люсей, решил из экономии не ездить. Не только из экономии: он боялся встречи с Марией! Воспоминания о ней по прежнему жгли его сердце, несмотря на нормальные отношения с Люсей, и являлись дополнительным поводом для лишнего стаканчика на ночь.

А Эстрелла Роза Мария продолжала упорно учиться и работать, уставая до того, что иногда валилась на койку и засыпала, не в силах раздеться. Так она избегала мучительно-сладких снов о близости с утраченным любимым. Хельга, вздыхая, раздевала её и накрывала одеялом, ругаясь про себя: «Да чтоб я когда-нибудь влюбилась! Доннерветтер! Не дождутся они этого!». Под «они» подразумевались мужчины, все сильнее волнующие либидо и смущающие целомудрие. Однако, как мы помним, Хельга красавицей не была, а это очень затрудняло личную жизнь.

Закончив второй курс на «отлично» по всем предметам, Эстрелла снова отказалась ехать в Крым, и все каникулы работала на полторы ставки. В доме для престарелых на неё надышаться не могли – ни администрация, ни старички!

На третьем курсе начались клинические дисциплины: пропедевтика внутренних болезней и общая хирургия. На первом занятии доцент Глеб Дмитриевич спросил:

– Что главное в личности врача?

– Клиническое мышление! – важно ответила Эстрелла.

– Сумма знаний и опыта! – выпалил Коля Алтухов, отличник и комсорг группы.

Преподаватель мудро улыбнулся и взъерошил свои благородные седины:

– Самое главное – авторитет, умение расположить к себе больного, вызвать его доверие. Тогда, дав ему хоть порошок соды, вы добьётесь выздоровления.

– Мы знаем! Эффект «плацебо»! – подняла руку Хельга.

– Верно. Плацебо работает благодаря доверию! Больной верит, что ему дали самое лучшее лекарство – и происходит чудо: он выздоравливает. И чем сильнее авторитет врача, тем сильнее эффект. А сейчас мы займемся принципами обследования. Все начинается с опроса, с анамнеза…

Затем были занятия по перкуссии, аускультации и пальпации. Старательно сопя, Эстрелла и Хельга выслушивали фонендоскопами тоны сердца друг у друга, а также у всех, кого удавалось уговорить из соседей. Выстукивали (перкуссия называется!) границы сердца, легких и печени, учились пальпировать живот… При этом находили у себя уйму симптомов самых разнообразный заболеваний: от порока сердца и бронхита до рака поджелудочной железы! Когда они рассказали об этом преподавателю, Глеб Дмитриевич хихикнул по доброму:

– Это, так называемая, «болезнь третьего курса». Сколько болячек у себя диагностировали, а?

– Восемнадцать… – призналась, опустив глаза, Эстрелла.

– Шестнадцать! – посчитала на пальцах Хельга.

– Ого! Да вы рекордистки! Хвалю, хвалю! Значит, читали внимательно, и на лекциях не дремали!

Ходили на ночные дежурства в клинику, хвостиком увиваясь за преподавателем, осматривали больных, которые уважительно называли их «молодые доктора». Попутно учились делать процедуры и перевязки, а также инъекции: подкожные, внутримышечные и даже внутривенные! Набирались практического опыта. Эстреллу хвалили и больные и преподаватели, говоря, что у неё «лёгкая рука». Действительно, она делала внутримышечные инъекции совсем не больно, втыкая иглу в ягодицу с первого раза!

А Хельга, когда ей впервые доверили «поставить укол», как выражалась процедурная сестра, нервничала и боялась ужасно!

– Вот, бери магнезию, кольнешь Семенова, у окна лежит! – напутствовала процедурная практикантку.

Войдя в палату с лотком, прикрытым марлей, направилась прямиком к лежащему у окна пожилому усатому дядечке с газетой. Тот настороженно подобрался.

Хельга взяла с лотка шприц (большой, десятиграммовый!) и, держа его иглой вверх, выпустила через иглу воздух вместе с чуть ли не кубиком лекарства.

– Обнажите мускулюс глютеус, я введу туда раствор сульфата магния… магнезию!

Покосившись на шприц, дядечка опасливо прикрыл руками пах:

– В глютеус не дамся! Коли лучше в жопу, дочка!

Сопалатники весело захихикали.

Вся пунцовая от конфуза, Хельга занесла руку, и… игла согнулась о съёжившуюся и закаменевшую в ужасе ягодицу! Пришлось менять иглу и колоть ещё раз…

– Ну, вот, Семенов, всё и закончилось!

– Спасибо… – прокряхтел пациент, страдальчески морщась от боли, – Только я не Семенов! Я с ним койками поменялся! А настоящий Семенов – вон тот, у стенки!

К концу третьего курса наши подруги преисполнились уверенностью, что знают всё, и ничто не сможет поставить их в тупик. Они легко диагностировали и бронхит, и пневмонию, и пороки сердца, и язву желудка, и холецистит. Но медицина никогда не укладывается в привычные схемы!

Однажды доцент Глеб Дмитриевич привел наших подруг в палату и предложил обследовать больного Васькина – дядечку лет сорока-пятидесяти, только что поднятого из приемного покоя. Первое, что бросилось девушкам в глаза, была синюха. То-есть, дядька был совершенно синий, как чернила! И губы черно-лиловые.

– Цианоз! – с апломбом заявила Хельга, – Такое бывает при тяжелой сердечной недостаточности!

– Точно, – согласилась Эстрелла, и они принялись выслушивать сердце, надеясь найти запущенный порок митрального клапана.

Дядька послушно задерживал дыхание, на выдохе обдавая подруг выхлопом невообразимой вонючести и токсичности, поворачивался так и эдак, терпеливо кряхтел, когда ему пальпировали печень. Странное дело! В сердце они не нашли никаких шумов, в легких – хрипов, а печень была не увеличена. Отёков тоже не было.

– Не знаю, что и думать, – наконец пробормотала Эстрелла, вытирая слезящиеся от перегара глаза.

Глеб Дмитриевич, наблюдавший за своими подопечными, лукаво прищурился:

– Напомните мне, фройляйн Мюллер, с чего мы должны начинать обследование пациента?

– Ну, с анамнеза… – угрюмо отозвалась Хельга.

– А вы его собрали?

С досадой повернувшись к синему дядьке, Хельга спросила:

– Когда вы заболели?

– Я? Да не болею я ничем!

Хельга только руками развела. Тут вступила Эстрелла:

– А синий цвет кожи… как давно у вас?

– С сегодня.

– С сегодня!? Как же это?

– А я почем знаю?

Девушки беспомощно оглянулись на доцента.

– Я так понимаю, что следствие зашло в тупик, – с грустным вздохом резюмировал он, – Расскажите, Васькин, что вы делали вчера. Вас в бессознательном состоянии подобрала Скорая Помощь на вашей же даче, а пришли вы в себя только в приемном покое.

Васькин задумался. Затем неохотно начал:

– Ну, выпивали мы вчера… вчетвером. Не рассчитали маленько, не хватило, пришлось Семена ещё за двумя литрами спосылать в сельпо. Обратно не хватило! А денег больше нету. Чем догнаться? Тут Серега и притаранил трёхлитровую банку морилки. Она же на спирту! Ну, врезали по кружке… Противная, но пить можно. Мы и допили…

– Понятно, – кивнул Глеб Дмитриевич, – Это краситель отложился в коже. Ну, по типу татуировки! Будем вас лечить от алкогольной интоксикации.

– Это… доктор… а долго эта синюха у меня будет? – заискивающе спросил незадачливый пьяница Васькин.

– Я видел такое раньше… Думаю, года три… если в баню будете ходить регулярно, чтоб кожа стерлась быстрее.

– О, майн готт! – не удержавшись, воскликнула Хельга.

Эстрелла никогда ещё не чувствовала себя так глупо.

К экзамену по пропедевтике внутренних болезней пришлось перелопатить все конспекты и вот такой, толстенный, учебник. Объять разумом всё, что было в билетах, казалось невозможным. Девушки периодически впадали в панику, но продолжали зубрить, надеясь, что пронесет.

– Эстреллочка, объясни, что такое «абсолютная тупость»?

– Ну, это когда при перкуссии раздается абсолютно тупой звук!

– А какой звук есть абсолютно тупой? – продолжала допытываться Хельга.

Эстрелла приложила средний палец левой руки к голове подруги и постучала по нему средним же пальцем правой руки:

– Вот! Слышала? Это и есть «абсолютная тупость»!

Хельга обиделась и надулась, впрочем, ненадолго.

Экзамен они сдали на «отлично». Вопросы попались лёгкие!

Ну, конечно! Когда учил (учила!), то все вопросы в билетах лёгкие!

После третьего курса девушкам предложили поехать в так называемую «участковую» больницу в Калужскую область для прохождения медсестринской практики. Называлось это «Помощь Селу». Кадров в селе катастрофически не хватало и студенты приносили немалую пользу, хоть и временную.

– Оформим вас на сестринскую ставку, а как же! Денежек заработаете, ну и отдохнете тоже! – сулил лично приехавший за ними на Калужский вокзал председатель колхоза «Социалистическая Деревня» Иван Иванович Чурила, – Места красивейшие! Грибы, ягоды, орехи – ну просто завались! А озеро у нас какое! А лес! Картину «Утро в сосновом бору» художника Шишкина знаете, ну, с медведями? У нас рисовал!

До деревни Ульяничи Барятинского района пришлось ехать аж триста километров. Сначала по шоссе, потом по грейдеру, потом по грунтовке. Когда, по словам Чурилы, осталось всего двадцать километров, дорога превратилась в глинистое месиво с глубоченными колеями. Старенький ГАЗ-69 преодолевал сию грязевую преграду целых три часа! Но не застрял ни разу, доставил на место.

– Место болотистое, низина. Тута, старики говорят, Кикимора живет, даже летом не даёт просохнуть, – пояснил председатель, – Сейчас-то ещё ничего, а весной и осенью только на тракторе проехать можно.

Ступив на твердую землю, девушки с интересом огляделись: вокруг раскинулся роскошный пейзаж с барским домом на взгорке и ведущей к нему липовой аллеей. Липы были старые, в два-три обхвата толщиной.

– Там у нас клуб и библиотека, и школа тоже! А больничка – вон там, левее!

Больничка, возглавляемая пожилым доктором Ильёй Игоревичем, вмещала две палаты на четыре койки каждая, амбулаторию и операционную. Электричества не было, водопровода не было, канализации не было, телефона не было. Вернее, телефон был на всю деревню только один, в правлении колхоза.

– Да, милые дамы! У нас тут практически неразбавленный девятнадцатый век! Привыкайте! – улыбнулся в усы Илья Игоревич.

Улыбка у него была хорошая. Ошарашенные практикантки бледно улыбнулись в ответ.

Поселились они тут же, в маленьком флигеле при больнице. Комната в десять метров и кухонька с печкой. А что ещё надо?

Практика началась уже вечером, когда измотанные невообразимой дорогой девчата готовились ложиться спать. В больницу поступила роженица. Роды принимала фельдшер-акушерка Баба Настя – Анастасия Павловна Трубецкая-Белая, служившая сестрой милосердия в полевом госпитале ещё в 1915 году. Эстрелла и Хельга помогали, делая, что велят: измеряли давление, ставили капельницу, считали пульс. Когда родилась голова, обеих практиканток затрясло.

– Так, потужься, милая, потужься от себя! – приказала невозмутимая, как мамонт, Баба Настя, – Вот, молодец!

Ребенок выскользнул весь. Глядеть на него было страшно: весь лиловый какой-то, в смазке, лицо отечное. И лысый!

– А ну, не стоим, не в музее! – прикрикнула акушерка, – Накладываем зажимы на пуповину!

Эстрелла, схватив зажим Кохера, пережала пуповину.

– Второй накладывай! Да смотри, не ближе сантиметра к пупку! Хорошо… А ты бери ножницы и режь! – показала Анастасия Павловна на Хельгу.

Та, побледнев до голубизны, схватила, почему-то, вместо ножниц скальпель и наотмашь полоснула по пуповине, из которой вытекла капля темной крови.

Анастасия Павловна довольно улыбнулась:

– Подравляю, мамаша! У вас девица!

– Опять? Ой, Ванька, Ванька… Бракодел! – разочарованно отозвалась родильница.

– Не бракодел, а дамский мастер!

Девушки запомнили эти новые идиоматические выражения, а Хельга даже записала.

Новорожденную девицу, оравшую благим матом, натирали маслом в четыре руки, затем измеряли, взвешивали и пеленали. Получилось коряво, пришлось перепеленывать! Короче, со всеми этими делами полночи провозились! И всё это при свете керосиновой лампы.

На следующий день, ознакомившись хорошенько с хозяйством и деревней, приступили к работе: помогали Илье Игоревичу на амбулаторном приеме, опроцедуривали стационарных больных (двух старичков), разбирались с инструментами. Амбулаторный прием в этот день был большой: местные, желая посмотреть на новых практиканток, одна из которых была неописуемая красавица, вспомнили о своих болячках, обычно пренебрегаемых, и валили в больничку косяком. В основном пожилые, но было и несколько молодых парней – все симулянты! Кто с болями в животе, кто с вывихнутой ногой, кто с кашлем. Илья Игоревич их быстро разоблачил и прогнал, к большому смущению девушек, принявших парней за настоящих больных и пытавшихся оказать им доврачебную помощь.

Потом, на протяжении двух месяцев, было много всякого: переломы конечностей, закрытые и открытые; ожоги кипятком и пламенем; проникающее ранение грудной клетки (бык бодался и ранил зоотехника); пневмония – настоящая, классическая, крупозная; сотрясение мозга; роды; удаление зубов; вскрытие гнойников… Во всем этом Эстрелла и Хельга принимали самое активное участие, научившись не бояться крови, четко выполнять все распоряжения врача и даже самостоятельно оказывать довольно сложную медицинскую помощь, если доктора или Бабы Насти не было рядом.

Был и забавный эпизод!

Однажды в одном доме угорела семья, приехавшая в гости к бабушке Дарье: муж с женой и мальчик десяти лет. Отравление угарным газом – дело опасное, можно даже и помереть!

Илья Игоревич, осмотрев охавших от головной боли пострадавших, с облегчением заключил:

– Отравление средней тяжести! Сейчас введем антидот – и все пройдет!

Антидотом была растворенная в глюкозе метиленовая синька. Набрав её в большие, двадцатиграммовые шприцы, девушки принялись осторожно делать внутривенные вливания, начав с мальчишки, кстати, пострадавшего меньше всех. Через полчаса всем полегчало, а пацан, извертевшийся от нетерпения, запросился в туалет. Вернулся он возбужденный донельзя, с совершенно квадратными глазами:

– Доктор! Я пысать начал, а у меня… а у меня струйка СИНЯЯ!!!

– Так и должно быть! – улыбнулся Илья Игоревич, – Это лекарство с мочой выходит.

– Мам! – завопил пацан, аж вибрируя от восторга, – Можно, я пойду погуляю?

– Да посиди ты дома, веретено! – слабым голосом отозвалась мать, ещё не вполне пришедшая в себя.

– Ну, мам! Надо же ребятам показать такой фокус!

Хельга хрюкнула и согнулась пополам от ржача. Эстрелла тоже дохохоталась до икоты. Доктор только улыбнулся – ему такое приходилось слышать много раз.

Вершиной вклада наших практиканток в здравоохранение деревни была обработка и ушивание раны. Косил колхозник травку, да и порезал косой руку! Хорошо, что его быстро привезли, а то бы могло быть худо: кровотечение было весьма значительным! Доктор был на другом конце деревни, пока его найдешь да привезешь на телеге! А давление было уже шестьдесят на двадцать! Девчата не растерялись, развернули операционную и сделали всё lege artis (по всем правилам искусства, – лат.): ушили поврежденные вены, послойно зашили рану, даже сухожилие сшили! И капельницу с раствором Рингера поставили! И противостолбнячную сыворотку ввести не забыли! Илья Игоревич особо отметил это случай в характеристиках. Жена колхозника принесла сала и десяток яиц в благодарность. Девушки стеснялись и отказывались, но Анастасия Павловна велела принять подарок, чтобы не обидеть людей. Яичницу на сале ни Эстрелла, ни Хельга раньше никогда не ели, и она показалась им настоящей амброзией! Тем более, с зеленым луком и черным домашним хлебом. (Ой, у Автора слюни потекли, как у собачки академика Павлова!)

Вообще, приготовление пищи на дровяной плите пришлось осваивать через потери и жертвы: первое время суп выкипал, картошка сгорала до углей, молоко убегало! О, опыт, сын ошибок трудных!

Видели они и смерть: зоотехник, боднутый быком, умер, несмотря на проведенную Ильёй Игоревичем операцию. Вертолет санавиации опоздал всего на полчаса…

В свободное время купались в озере, надменно игнорируя парней, специально приходивших на берег поглазеть на белые девичьи тела и позубоскалить, собирали грибы (за два месяца наелись до отвала, насолили три трехлитровых банки лисичек и насушили восемь метров снизок боровиков!), ягоды – землянику и малину (варенье сварить не удалось из-за отсутствия в продаже сахара). Землянику ели просто так и с молоком, а малину засушили. Вышла двухлитровая банка. Запах – закачаешься!

– Зимой будем с чаем пить, от простуды! – деловито прокомментировала практичная Хельга.

Решили сходить за малиной ещё, уж больно понравилась. Старенький колхозный сторож дядя Саша предложил показать обильную, как он выразился, ягодницу. Шли почти три часа, ибо у дяди Саши одна нога была деревянная, и он то и дело отставал, вытирая пот рукавом телогрейки. Дойдя втроём до малинника, расположенного на старой просеке в пяти километрах от околицы, они разошлись и принялись рвать сочную, уже слегка переспелую ягоду.

Медведь Михей в то утро тоже решил полакомиться малиной. Не спеша он добрел до малинника и принялся слизывать сочные, пахучие ягоды, медленно двигаясь вдоль череды кустов. Он уже был близок к насыщению, когда ноздри уловили запах человека. Трёх, если быть точным, человеков! Запыхтев от досады, Михей хотел тихо уйти, чтоб не связываться, но решил, что ещё пару кустов он все-таки обработает. Главное – близко к человекам не подходить. Но эта мысль быстро забылась, ибо Михей увлекся, и вскоре Эстрелла увидела приближающуюся к ней бесформенную бурую фигуру.

«Как дядя Саша может в такую жару в телогрейке преть?» – подумала она и улыбнулась.

Фигура изменила форму и утробно рыкнула. До Эстреллы дошло: медведь! Страха не было, только волна паники залила мозг. Ноги ослабли, руки тоже. Корзинка упала на землю, рассыпанная малина заалела на солнце рубиновым ручейком.

– Ты чего? – изумленно обернулась к ней Хельга.

– Мед… ведь… – очень отважно, но с запинкой ответила Эстрелла, бестрепетно отступая спиной вперед, – Там… близко!

Хельга всмотрелась, идентифицировала животное. Замерев на мгновение, раскрыла рот и завизжала. Звуковая волна ударила косолапого так, что бедняга даже упал. Вскочив, он задержался лишь на секунду, чтобы от ужаса навалить кучу, а затем с шумом и треском ломанулся сквозь кусты куда попало. Прямо на практиканток! Едва не столкнувшись с ними, он резко изменил направление на противоположное.

«Только не охотники с ружьями! Только не крестьяне с вилами! Только не пионеры с рогатками!» – жалобно подвывал Михей, в памяти которого всплыли прежние встречи с человеками, причинившие ему пулей хромоту на правую заднюю лапу, свербящие, незаживающие гнойники на спине от грязных вил и снижение зрения в левом глазу от шарика из подшипника. Скатившись в овраг, он нагреб на себя кучу прошлогодней листвы и затаился: авось не найдут!

Девушки же, визжа уже вдвоем, большими скачками неслись к деревне, к людям, к жизни! Ветер упруго бил в лица, кусты поспешно расступались, клонясь к земле, деревья испуганно отпрыгивали в стороны. Путь от малинника до деревни, на который утром они затратили почти три часа, был преодолен за двадцать минут! Ну, может, за двадцать две.

– Да не тронул бы он вас! Мишка летом сытый, людей избегает! – смеялась Анастасия Павловна, когда девушки, тяжело дыша, ввалились в больничку и, перебивая друг друга, принялись верещать о встрече с косолапым.

– Да-а? А медведь об этом тоже знает? – недоверчиво поинтересовалась Эстрелла, почесывая изжаленные крапивой ноги (драпали не разбирая дороги!).

– Ой! – в ужасе воскликнула Хельга, – Там же дядя Саша остался! Он же без ноги! Вдруг медведь его съел?

Тут на пороге появилась баба Варя, жена дяди Саши. Не заметив девушек, сидящих в уголке, она упала в объятия Анастасии Павловны и запричитала:

– Ой, Настасьюшка! Беда! Мой-то прибежал полчаса назад, бледный весь, трясется! Сожрал, говорит, медведь практиканток-то! Ой, лихо! Как же мы теперя!

По вечерам читали – в библиотеке оказалась уйма книг, недоступных в столице, слушали транзистор на батарейках или чаевничали с Анастасией Павловной, внимая её рассказам о первой мировой войне, о гражданской войне, о Колыме, куда её сослали в 1935-м на три года за дворянское происхождение. Думала: пустяки, всего три года! А вышло – двадцать лет… И все это время работала фельдшером.