Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Страной, где пошуар достиг своего совершенства, как опять же следует из его названия, стала Франция. Здесь число трафаретов, а соответственно и цветов, могло превышать десяток. Четкость нанесения и чистота переходов во французском пошуаре настолько совершенны, что неспециалист обычно принимает раскраску пошуарами за ручную. Многие русские художники, книги с иллюстрациями которых издавались во Франции, увидели свои произведения именно в этой технике. В 1920‐х годах и типографии Германии также активно использовали пошуар, особенно если речь идет о библиофильских изданиях или издательствах – ведь пошуар всегда демонстрировал, что издание конкретной книги не было только машинным производством.

Практически всегда раскраска пошуарами производилась по имеющемуся контуру, нанесенному типографически, – обычно это цинкографический рисунок или, что реже, – автотипия. Сразу вспоминаются немецкие переиздания 1920‐х годов «Книги Маркизы» с иллюстрациями К. А. Сомова, где из восьми штриховых иллюстраций три обычно имеются в раскрашенном виде («Влюбленные», «Поцелуй», «Дама с собачкой»). Раскрашены они именно пошуарами. Или же французские книжки издательства Трианон – «Дафнис и Хлоя» с иллюстрациями Константина Сомова, «Принцесса Вавилонская» Вольтера с иллюстрациями Льва Зака и прочие книги серии.

Имеются и случаи, когда пошуар выступал соло – то есть исключительно в технике пошуара, без всяких контуров цинком, исполнялись отдельные произведения или же сюиты. В данном контексте прежде всего нужно сказать о французских работах Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова. В 1919 году в Париже вышла их графическая серия «Театральное искусство», где иллюстрации были исполнены пошуарами; в 1920‐х годах Наталья Гончарова осуществляет подготовку сюит пошуаров «Литургия», «14 театральных портретов», Михаил Ларионов – «Путешествие по Турции». Собственно, именно этим художникам пошуар обязан возведением в разряд изобразительного искусства.

Однако в издательской практике век пошуара был недолог: распространение и удешевление качественной многокрасочной печати постепенно вытеснило пошуар из арсенала типографий, а многочисленные трудности в изготовлении форм и все более возрастающая стоимость изготовления пошуаров – привели к тому, что и художники предпочли цветную литографию для цветных эстампов.

Шелкография

Будучи наиболее распространенным и по сей день востребованным видом трафаретной печати, шелкография не получила в книге столь блестящего воплощения, как пошуар. Возможно, потому что ко времени распространения шелкографии уже набрала силу многокрасочная полиграфическая печать. Отличие шелкографии в том, что печатная форма, по которой проводится нанесение краски, не открытая, а представляет собой сетку. Это помогает достигать большей свободы замысла, нежели использование открытых форм. К тому же довольно быстро оказалось технологичнее наносить форму уже на готовую сетку и менять форму по мере отпечатания тиража. Этим способом и ныне печатаются многие рисунки на одежде («принты»), на посуде, на других предметах. Основное достоинство шелкографии – дешевизна и быстрота в изготовлении печатной формы и, соответственно, возможность малых тиражей при невысокой стоимости. И хотя качеством шелкография заметно уступает не только многокрасочной полиграфии, но и пошуару, она пользуется спросом из‐за цены и быстроты.

То есть основным «потребителем» шелкографии традиционно является промышленность, прежде всего легкая. То обстоятельство, что шелкография позволяет наносить слой краски толще обычного, особенно важно для долговечности декоративного оформления тканей. Но именно пастозность, которая достигается без труда шелкографией, сделала в середине XX века ее модным увлечением художников. Собственно, это был способ тиражирования произведений искусства, каждый экземпляр которого продолжал быть авторским. Однако если эстамп всегда имеет очевидное, зримое отличие от живописи (к которой у людей вполне сложившееся отношение), то шелкография при пастозной манере исполнения вполне походит на живопись.

И все же в книге шелкография практически не получила распространения. Причин тут довольно много; одна из них – толщина красочного слоя, которая именно для книги была излишне толста; краски часто осыпались, а если были замешаны хорошо, то давали масляное пятно на оборотной стороне и так далее. Впрочем, опытов шелкографии в книге мы также знаем достаточно, особенно – в отечественной художественной среде второй половины XX века – когда художник имел возможность издать графическую серию или даже книгу самостоятельно, без обязательной цензуры – ведь любой чих, даже приглашение на выставку или театральная программка, в стране победившего социализма должны были пройти через цензора.

Печатание золотом или бронзой

Краска этих цветов появилась массово в полиграфии только в ХX веке – бронзовый порошок, замешанный на олифе со специальными добавками; также начал употребляться и алюминий, особенно в 1930‐х годах.

До этого времени печатание золотом производилось практически вручную, как это делал Ф. А. Дидо в Париже или Н. Е. Струйский в изданиях, которые печатались им у И. К. Шнора (в Рузаевке это ему было не по силам). Обычно печатание золотом или бронзой, как наиболее трудоемкое и рискованное, сопровождаемое большой отбраковкой, производилось перед печатанием основного (черного) текста. Для этой цели обычным шрифтом набиралась печатная форма, но печать производилась густой основой типографской краски, обычно вовсе без пигмента, причем с некоторым избытком. Таким образом, эта «краска» служила клеевой основой для золота. Напечатанные таким образом несколько листов (даже в XX веке не более десяти-пятнадцати одновременно, поскольку краска не должна успеть высохнуть) специальным тампоном припудривали в местах нанесенного клеевого слоя золотым или же бронзовым порошком. По прошествии нескольких минут припудривали уже с усилием, одновременно сметая лишнее, затем лист должен сохнуть несколько часов перед последней аккуратной чисткой, чтобы удалить со свободных участков оставшийся порошок. И теперь, когда золото положено, на следующий день можно было печатать основной текст.

В дальнейшем начали употребляться специальные машины для печатания бронзовой краской, и тогда стало возможно без опаски наносить бронзу или золото не заранее, а финальным слоем. Это использовалось во всем своем многообразии в изданиях рубежа XIX–XX веков.

Императорские библиотеки

Один из заметных сегментов книжного репертуара антикварной книги, бытовавшей в России, представляют книжные памятники, которые происходят из императорских библиотек. Конечно, до 1917 года мало замечательных экземпляров выходило на рынок: «Собственные его императорского величества библиотеки» были под замком и под надежным надзором. И если, скажем, из Императорской Публичной библиотеки в XIX веке регулярно что-то пропадало, то из императорских собраний уплыл едва ли не единственный экспонат, да и то уже не из собственных императорских запасов, а из государственных (что отнюдь не одно и то же). Речь идет о «Путешествии из Петербурга в Москву» 1790 года, по которому текст бессмертного произведения узнала Екатерина II и на котором рукой великого поэта надписано: «Экземпляр, бывший в Тайной канцелярии. Заплачено 200 рублей. А. Пушкин».

В середине XIX века по воле Николая I из дворцовых библиотек передавались целые разделы в Императорскую Публичную библиотеку. То было великое переселение книг, но, несмотря на продажу затем дублетов, какого-то основательного выброса императорских книг на рынок не происходило. Так же как при переезде библиотеки императрицы Александры Федоровны (старшей), которая по указу Александра II 1862 года была пожертвована в Румянцевский музей, но и тут дублеты не распродавались.

Однако в 1917 году переменилось абсолютно все. Национализация императорских сокровищ затронула не в последнюю очередь и книжные собрания. Поначалу до них не было дела: они ждали своего часа, пока делили более ценное. Именно тогда, в самые первые годы власти большевиков, происходила усиленная продажа того, что, как казалось, не представляет музейного интереса: обиходной посуды и белья, но также и книг второй половины XIX – начала XX века. Петербургские толкучие рынки заполнились особыми и подносными экземплярами из дворцов, зачастую с владельческими и дарительными надписями. Плеяда книжных собирателей силилась скупить то, что не было пущено на цигарки матросней.

Монография С. В. Королева «Книги Екатерины Великой» (2016)

Но настоящие золотые реки потекли чуть позднее, когда для нужд индустриализации активно распродавались музейные ценности. Подобно тому как американские миллионеры ставили птиц на полях каталога Эрмитажа, за границу уплывали памятники старой печати и уникальные иллюминованные рукописи; единственный экземпляр Библии Гутенберга из коллекции Публичной библиотеки разделил эту участь.

Однако, говоря именно об императорских коллекциях, мы должны сказать о широчайшей продаже двух сегментов, ценность которых неоспорима не столько для мировой книжной культуры, сколько для отечественной. Тогда казалось, что этими книгами вполне можно поступиться, отстаивая шедевры; но реальность советской жизни состояла всегда в том, что, отдав малое в надежде сберечь большее, лишаешься последовательно всего. Так и произошло. Надеясь сохранить инкунабулы и средневековые рукописи, без особенного сопротивления библиотеки отдавали подносные экземпляры XVIII–XIX веков из дворцовых библиотек; русские книги почти не требовались, только если это атласы или альбомы. А вот западные – брались полками и шкафами. Особенно показательна судьба библиотеки Павловского дворца – там были и книги с автографами Гете, и подносные экземпляры многотомных ботанических атласов П. Ж. Редутé… Известна привязанность императрицы Марии Федоровны к садоводству, и, конечно, это оценил и западный покупатель. Но то был первый сегмент книг, которые «Международная книга» продала «на ура», а далее уже брала все подряд иностранные книги с картинками.

Второй сегмент – это обычные с коллекционной точки зрения издания XVIII – начала XX века на иностранных языках, но в «дворцовых» переплетах. Именно этим путем тысячи и тысячи книг, которые в последней трети XVIII века переплетались для цесаревича Павла Петровича в красный сафьян, поехали за границу и там с успехом распродавались. Некоторые библиотеки Америки, в том числе Нью-Йоркская публичная библиотека и Библиотека Конгресса, закупали императорские книги практически оптом. Сегодня в их фондах сохраняются многие тысячи книг из императорских дворцов.

Кроме императорских библиотек Зимнего, Павловского, Аничкова, Гатчинского, Александровского и прочих дворцов, изрядно поредевших за счет этих набегов, пострадали и библиотеки титулованной знати – графов Строгановых, князей Юсуповых и многие, многие другие. Ведь комплекты гравированных увражей Пиранези или изданий знаменитых европейских печатников собирались не только царями.

Торговля книгами на русском языке шла почти всегда через каталоги АО «Международная книга»: изысканные западные библиофилы имели возможность долгие годы получать и выписывать себе нужные экземпляры. Там уже не было только дворцовых экземпляров: они были разбавлены другими книжными коллекциям, но всяко отнюдь не худшими. Здесь мы видим и прекрасные экземпляры книг XVIII века, прижизненные издания Пушкина и современников, альманахи первой трети XIX века. Именно этими покупками собрал свои сокровища Поль Фекула, и не он один.

Однако, когда мы говорим о продаже книг из императорских библиотек, может показаться, будто мы хотим сказать, что это были ненужные, вредные, преступные деяния большевиков. Ничуть. Это была жизнь книги, со всеми перипетиями и неожиданностями. И уж точно мы не хотим сказать, что это была «распродажа национальных сокровищ за бесценок». Ведь ценообразование на антикварном рынке опирается не на представления о цене, а на реальный спрос. Великая депрессия, накануне которой эти продажи происходили, не слишком баловала продавцов.

Другой вопрос, что, продавая истинные уники, каковыми были Синайский кодекс или Библия Гутенберга, советское правительство пыталось сбыть эти сокровища непублично, отведя скандалы, то есть путем келейных договоренностей. А в случае с бесспорными шедеврами – такие сделки почти всегда сулят продавцам большие потери.

Теперь, когда некогда проданные советским правительством книги совершили неоднократные путешествия от владельца к владельцу, коллекционеры могут лишь благодарить судьбу: ведь имеется законная возможность не только заполучить в свое собрание книгу из библиотек русских императоров и великих князей, но и создавать целые подборки таковых. Повторимся, на законном основании это представить было бы нельзя, потому что досужие языки перешептывались бы, утверждая, что «эта книга библиотечная».

Довольно часто мы видим книги из императорских библиотек на мировых аукционах и в антикварных магазинах; начиная с 1990‐х годов они в значительном числе репатриировались и нет-нет да и попадались у антикваров Москвы и Петербурга.

Значительную трудность представляет идентификация книг, происходящих из императорских библиотек. Конечно, книги с вензелями Павла I и его наследников не представляют большой загадки: обычно имеется указание на непосредственного первого владельца. Но не так с книгами XVIII века: ни Петр Великий, ни русские императрицы вплоть до Екатерины II не имели своего книжного знака. Поэтому распределить более тонко по происхождению книги XVIII века, которые сохранили на себе экслибрис эрмитажной библиотеки (он относится уже к 1830‐м годам) и наклеиваемую на корешок «звездочку» с номером книги на полке – довольно виртуозное дело.

И ведь не только потому, что, скажем, в библиотеках Екатерины II растворились библиотеки Дидро, ощутимая часть книжного собрания Вольтера (к примеру, почти вся периодика); но еще и потому, что порой трудно сказать, кому принадлежала книга – Елизавете Петровне или же Петру Федоровичу? Последний имел свой суперэкслибрис, но относится этот знак к тем книгам, которые помечены до приезда его в Россию, то есть к малой части собрания. То же можно сказать и о гравированном экслибрисе его библиотеки в Ораниенбауме, который хотя и был награвирован для него в Гравировальной палате Академии наук, наклеен лишь на несколько сохранившихся экземпляров.

Для книг Екатерины II, по крайней мере для тех, которые входили в состав императорских библиотек в конце ее царствования, характерно сочетание эрмитажного экслибриса 1830‐х годов и инвентарных помет на первом форзаце, сделанных сангиной. Считается, что это доказывает, что в конце XVIII века книга была у государыни. Но для тех собраний, которые поступили в дворцовые библиотеки ранее, – не существовало универсального метода, который бы давал нам возможность утверждать, что эта книга, например, принадлежала Петру III, а другая – была куплена с библиотекой Дидро. Или же, если из эрмитажного собрания происходит книга с экслибрисом Анри Риё, то с большой вероятностью этот экземпляр изначально принадлежал Вольтеру. Таких витиеватостей масса в рассматриваемом вопросе.

Лишь в последние годы титаническими усилиями главного библиотекаря Российской национальной библиотеки С. В. Королева была разработана методика атрибуции книг из императорских библиотек XVIII столетия, главным принципом которой является идентификация владельцев по характерным переплетам. То есть, определив по эталонным экземплярам типичные черты переплетчиков, работавших, скажем, для Вольтера и Дидро, уже по этому принципу – идентичности как переплетных материалов, так и переплетных украшений – оказалось возможным выявить множество экземпляров из конкретных коллекций. Прежде всего нужно сказать о библиотеке Дидро, которая считалась навсегда утраченной.

И раз уж такая титаническая работа произведена на базе богатейшей коллекции Публичной библиотеки, то можно посредством этого инструментария атрибутировать и экземпляры, которые ныне сохраняются в частных собраниях.

Инкунабулы и палеотипы

Книги колыбельного периода книгопечатания, то есть сошедшие с типографских станов не позднее 31 декабря 1500 года, – именуются инкунабулами. Европейские книги старой печати, напечатанные в период с 1 января 1501‐го по 31 декабря 1550 года, – именуются палеотипами. Эти нетрудные сведения каждый может почерпнуть и самостоятельно.

Чтобы ниже не говорить об этом, упомянем, что последнее время термин «палеотип» испытывает серьезное давление со стороны антикварной торговли, хотя, казалось бы, как иначе можно более емко обозначать книги старой печати? Но проблема кроется в том, что хотя эти издания и не так далеко ушли от инкунабулов, однако для непросвещенной публики они представляются если уж не совсем простецкими, то явно совершенно иным сегментом книжной продукции, хронологически предваряющим массив книг второй половины XVI – XVII века. Этот последний массив, хотя бы и включает массу выдающихся изданий и книжных редкостей, безбрежен, особенно раздел теологии. И вот чтобы повысить привлекательность палеотипов для публики, книготорговцы стали именовать их постинкунабулами, что формально соответствует истине, но, конечно, представляет этот сегмент, по сути, каким-то прихвостнем колыбельного книгопечатания.

В целом коллекционирование инкунабулов и палеотипов представляется для истории отечественного книжного собирательства чем-то исключительным. В особенности, если мы говорим не о коллекционерах XVIII–XIX веков, которые собирали не собственно инкунабулы, а выдающиеся памятники старой печати и Editio princeps, безотносительно, попадают ли они в XV век или нет. То есть речь о коллекционерах ХX века и коллекционерах нынешних.

С перспективы сегодняшнего дня такое собирательство, которое принуждало коллекционеров внутри СССР соревноваться с вездесущим государством, пытавшимся прибрать к рукам абсолютно все памятники колыбельного периода, кажется не слишком осмысленным. Причина в том, что в нынешний исторический период решительно невозможно собрать хотя бы жалкое подобие любой из государственных коллекций ведущих библиотек мира, где насчитываются тысячи названий.

Те 5–10–20 или даже 50 изданий XV века, которые невероятными усилиями будут собраны, окажутся песчинкой по сравнению с колоссами, которые имеются в крупных книгохранилищах, но, что намного важнее, еще более жалкий вид такое собрание будет иметь по качеству представленных экземпляров и их полноте. То есть, прельщаясь памятниками колыбельного периода книгопечатания, нужно понимать, что уже более трехсот лет их собирают и изучают и, наверное, в этот поезд уже не запрыгнуть.

Поэтому единственное в XX веке настоящее библиофильское собрание инкунабулов, которое аккумулировал А. И. Маркушевич, оказывается исключением, хотя бы по числу изданий (136 номеров, из коих добрые 75 полных и 61 фрагмент). Но, опять же, отнюдь не по их качеству, поскольку сам жанр такого собирательства предметов, выметенных публичными книгохранилищами, обречен на неполноту. На зияние неполноты. Ведь только неспециалист может вдохновиться иллюстрированной «Книгой хроник» Гартмана Шеделя (1493), поскольку в действительности она особенной редкости не составляет.

И конечно, живя в славянской стране, можно гордиться коллекцией инкунабулов, но все-таки это затруднительно, не имея ни единой славянской книги XV века. И те восемь кириллических изданий, напечатанные в колыбельный период, почему-то оказались для Маркушевича недостижимы; не все восемь, конечно, а хотя бы одно из них. Поэтому трудно сочувственно отнестись к утверждению собирателя, что одно из направлений его деятельности «первопечатные славянские книги».

Собирательство иностранных книг после 1917 года в принципе потеряло тот таинственный и почетный ореол, который имело во времена титанов рубежа XVIII–XIX веков вроде А. Г. Головкина или Д. П. Бутурлина или которым обладала коллекция печатных описаний путешествий С. А. Соболевского. К тому же закрытие железного занавеса в ХX веке оказало на собирательство иностранных книг крайне негативное воздействие. Если до 1917 года такие титаны коллекционирования, как академик Н. П. Лихачев, выписывали из‐за границы старопечатные книги, папские буллы, прочие средневековые памятники, то с приходом большевиков уже никто не мог ни выписывать, ни отправлять… Выжить бы!

Разумеется, были и такие крупные фигуры, как упомянутый А. И. Маркушевич, который занимал ряд видных постов, был членом партии, часто посещал «капстраны» и хоть как-то, «через форточку» в западный мир, мог формировать свое собрание. Вероятно, он имел дело с обменами, поскольку деньгами советские граждане европейцев удивить вряд ли могли.

И в контексте столь скудной ситуации советского антикварного рынка достойно восхищения, что А. И. Маркушевич собрал так много замечательных памятников печати. Но и на этом фоне о полноте его коллекции западноевропейских изданий в СССР говорить можно было только перед не слишком знающими людьми. А. И. Маркушевич отшучивался, что «не стремился к полноте отдельных разделов библиотеки». Для того, кто не понаслышке знаком с книжным собирательством, такое утверждение есть лишь аккуратное признание несостоятельности.

И когда, говоря о коллекции первоизданий классиков науки, которой особенно гордился А. И. Маркушевич, мы видим большой перечень, но не видим краеугольных камней подобной подборки – ни первого издания «Об обращении небесных сфер» Коперника (1543), ни «Звездного вестника» Галилея (1610)… Сегодня, говоря о коллекции памятников научной мысли, представить таковую без этих основополагающих книг – решительно невозможно.

При этом мы ни в коем случае не хотим сказать, что собрание А. И. Маркушевича было «плохим» или что-то подобное. Это одна из лучших коллекций ХX века, в частности в своей русской части. Но в силу «универсальности» направлений собирательской деятельности она не производит впечатления целостности, необходимой собственно коллекции. Может быть, потому он и говорил, что это не коллекция, а библиотека.

Упоминая об этом собирателе, мы бы хотели перейти к тому, что вообще представляет собой на отечественном небосклоне коллекционирование изданий на иностранных языках. Если конкретизировать, то после 1917 года сам интерес к изданиям на иностранных языках был большой редкостью. А в кругах букинистов в ходу был ответ на предложение иностранной книги: «Чушь-иностранщина!» О ней мы далее и расскажем.