Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Провенанс

В последние десятилетия и от коллекционеров, и от торговцев все чаще можно слышать слово provenance, оно употребляется к месту и не к месту, но свидетельствует о том, что люди стали понимать: мало купить нечто, важно чтобы это нечто имело за собой и историю. В этом есть и корысть коллекционера: если перед тобой предмет, в нашем случае – книга, и этот предмет уже давно переходил от коллекционера к коллекционеру, каждый из которых бережно фиксировал свою собственность, то и новый коллекционер имеет шанс стать «своим» в недостижимом мире. Вероятно, наклеивая экслибрис на экземпляр, принадлежавший некогда Наполеону, нынешний коллекционер все-таки должен о чем-то думать в этот момент. О чем-то вечном.

Некогда в России словом «провенансы» обозначали ввозимые иноземные товары, но употреблялось оно во множественном числе – «французские провенансы», «левантийские провенансы» и тому подобное. И только в начале XX века в русский язык пришло другое значение, которое не народилось в России само, а было заимствовано из французской литературы по истории искусства, обозначало оно происхождение коллекционного предмета и не изменялось по числам, употребляясь традиционно в единственном числе. В этом значении provenance, знаменуя связь книги (и вообще коллекционного предмета) с определенным собранием, может и должен влиять на ценообразование; ну и происхождение предмета нередко принимается в расчет при решении вопросов подлинности. Конечно, это вполне удобоваримо в западной традиции, где все переходы права собственности, то есть цепочка владельцев, обычно документированы если не инвойсами каждого собственника, то как минимум экслибрисами на книге, что дает возможность соотнести эти экслибрисы с каталогами распродаж и удостовериться в их аутентичности.

Именно поэтому в сложившейся ныне системе мировой антикварной торговли каждой исключительной книге, а в особенности рукописи, желательно иметь внятный provenance. Конечно, есть книги, которые представляют ценность и с точки зрения неискушенных покупателей, и им особенно не нужно беспокоиться о происхождении: фолио Шекспира (первое и не только), «Птицы Америки» Дж. Одюбона, Библия Гутенберга. Хотя и в случае с последней книгой все-таки важно будет как-то гарантировать, что она не относится к перемещенным ценностям, то есть не выяснится, что она разыскивается кем-либо с 1930–1940‐х годов. Много важнее внятный provenance для книг с автографами, поскольку неожиданно выплывающая на рынок книга, скажем, с автографом Галилео Галилея, нигде ранее не фигурировавшая, скорее вызовет подозрения коллекционеров, нежели их энтузиазм. И хотя ходит много басен относительно картин Рафаэля, найденных на чердаках, отношение специалистов к таким россказням довольно критическое.

Российская практика ХX века, когда коллекционеры в принципе страшились объявить о том, что они имеют дома ценности музейного порядка, сильно поколебала сам институт provenance: никто не желал демонстрировать свои шедевры, и мы в основном знаем только те частные коллекции, которые были затем поглощены государством. Иными словами, если мы и видим в годы советского коллекционирования увлечение происхождением книги, то выражается оно разве что в наклеивании царских экслибрисов на экземпляры своего собрания, ранее не имевшие владельческих знаков.

Сегодня, когда постоянно говорится о важности provenance, это может быть важно скорее из праздного интереса, поскольку действительной помощи от этого не столь много. Впрочем, говоря о некоем гаранте подлинности, особенно если говорить об автографах на книгах, личность коллекционера тут может как успокоить, так и насторожить. Когда книга с автографом происходит из коллекции М. И. Чуванова, это практически гарантирует подлинность автографа. Когда мы видим предмет из коллекции Л. А. Глезера, сразу вспоминаем, что принадлежавший ему «автограф» Пушкина отвергали пушкиноведы, а купивший этот автограф В. В. Волков опубликовал его в каталоге своего собрания с удостоверением его подлинности криминалистом. То есть доверие есть только к тем, кто, выбирая между экспертами по пушкинским рукописям, отдает предпочтение Пушкинскому Дому, а не квалифицированным сотрудникам милиции. Хотя автографы писателей ХX века в большинстве своем были у Л. А. Глезера безупречны.

Но в целом оторванность от мирового антикварного рынка сильно изменила представление и о provenance, и о научной атрибуции. Можно вспомнить о коллекционерах ХX века, особенно тех, кто занимался собирательством произведений западноевропейского искусства, включая графику. И если «отсебятину» в атрибуции произведений русских мастеров сотрудники советских музеев все-таки опровергали, то произведениями «круга Леонардо да Винчи» и «круга Рафаэля» частные собрания были наполнены щедро.

Важно подчеркнуть, что характерной чертой антикварного рынка, причем не только русского, является выдумывание provenance. По этой причине люди, которые имеют дело непосредственно с торговлей, знают, что слова о «происхождении из коллекции такого-то» не стоят ничего, если тому нет неопровержимых подтверждений. Да и сам нередко видишь книгу или автограф, который был тобою продан в 1990‐х годах, но оказывается, этот предмет уже «происходит» из какого-то достославного собрания середины ХX века. И ложь эта, нескончаемая и безбрежная, обволакивает весь мир антикварной торговли в России. Владелец уверен, что если он прихвастнет о происхождении книги, может получить больше; антиквар уверен, что если он тоже прихвастнет, сможет продать дороже или хотя бы продать… А поскольку доказать эти басни никак нельзя (как зачастую и опровергнуть), то сдерживающих центров эти фантазии не имеют. Поэтому не столь важно, происходит вещь из конкретной коллекции или его принесла на аукцион «слепая старушка» (об этом будет отдельный рассказ), поскольку не provenance, а сама книга должна сказать вам многое.

Повторим для тех, кто не понял хода нашей мысли: когда речь идет о provenance книги или автографа, не дόлжно верить абсолютно ничему. Все, что вы в результате узнаете о книге или автографе, вы должны узнать не из слов человека, льющего вам елей в уши, а сами, изучая экземпляр и научную литературу. И самое лучшее, чтобы был стол и хорошее освещение, а также возможность сосредоточиться, потому что в спешке можно и ошибиться (как случалось и с нами, если покупка совершалась на станции метрополитена). И если вы что-то понимаете в антикварной книге, то вы сможете сделать и необходимые выводы.

Одна только оговорка. Остается важный источник для установления provenance, если говорить о рукописях русских писателей. Речь о письмах, автографах на фотографиях, дарительных надписях на книгах. В значительной мере, хотя и не исчерпывающе, они были опубликованы советскими и российскими текстологами и учеными в академических собраниях сочинений, в томах «Литературного наследства» и прочих изданиях. Так вот, если это публикации ХX века, до начавшегося в 2010‐х годах повсеместно фальсифицирования рукописей, то ученым все-таки можно довериться. И когда вам встречается такой предмет, который вы находите опубликованным, обычно там будет указан и provenance. Здесь можно только сделать ремарку: скоро, можно быть уверенным, фальсификаторы будут воспроизводить дарительные надписи как раз по таким публикациям, где в графе provenance обозначено частное собрание, так что расслабляться и в этом случае не стоит. Будьте бдительны, друзья!

Редкие книги

Признаться, нам меньше всего хотелось бы исполнять вечную сагу о том, какая же книга все-таки считается редкой, а какая редкой не является. Особенно сегодня, когда понятие редкости в антикварной книжной торговле даже не размыто, а уже девальвировано донельзя.

Однако в этом мы видим и некоторую спасительную правду: одними книга, которая напечатана тиражом «всего 5 тысяч экземпляров», совершенно искренне почитается редкой; другие категорию «редкость» применят даже далеко не ко всем прижизненным изданиям Пушкина; для одних редкость подтверждается высокой ценой, для других – отсутствием в библиотеках. И, наверное, так оно и должно оставаться, поскольку категория редкости, даже если это авторитетное научное мнение, – есть субъективность, как субъективна сама область антикварной книги. Когда академический переводчик В. Г. Костыгов, переводя в 1779 году выражение opusculum stupendae raritatis, сделал это не казенно, «удивительно редкая книга», а дал волю красоте русского слога и написал «книга дивной редкости», он вряд ли думал о том, сколько же экземпляров ее сохранилось на белом свете.

То есть понятие редкости и его применимость к конкретной книге – есть субъективная категория конкретного библиографа или книготорговца, которая хотя и безусловно учитывает объект этой категории – антикварную книгу, но также неминуемо отражает и сложившуюся к тому времени библиографическую традицию, и переживаемый этап конъюнктуры антикварного рынка.

Но что касается разработки понятия редкости, то есть разделения на степени, классы, разряды, как будто перед нами градусы посвящения в масонстве, насколько непонятные, настолько и здраво необъяснимые, это стоит признать порчей бумаги. Вослед указаниям на редкость продаваемых книг, принятым к тому времени в европейский традиции, в 1813 году В. С. Сопиков также употреблял различные степени, но объяснить их отказался (см. ниже). Начиная же с Г. Н. Геннади, мы видим расположение антикварных книг по классам и разрядам в соответствии с разработанной программой классификации редкостей: вся плеяда библиографов второй половины XIX – начала XX века, заканчивая Д. В. Ульянинским, демонстрировали свои «схэмы». В советское время дискуссию о редкости продолжают многие авторы. Очередную схему «восьми классов редкости» представил А. И. Маркушевич, и уже в 1988 году, на излете эры советского библиофильства, свою версию понятия «книжная редкость», «диалектически распадающегося на два противоположных класса», включая категорию «эстетичность», предложил В. М. Константинов.

Все опыты классификации редких книг вряд ли завершатся так, как это было в химии, когда после разнообразных попыток-таблиц А. Э. Шанкуртуа, Д. Ньюлендса, Л. Мейера гений Д. И. Менделеева смог открыть Периодический закон. И не потому, что в области редких книг никаких менделеевых не предвидится, а потому, что стремление к теоретизации и навязыванию жестких рамок там, где им нет места, обречено.

То есть, несмотря на попытки обосновать «закон редкости», эта характеристика обречена оставаться субъективной для отдельного антиквара-коллекционера-ученого, и все остальные будут опровергать ее, потому что в их головах складывается своя система оценки редкости, сугубо индивидуальная (не столь важно, кажется она нам ошибочной или нет – она ведь его собственная). И потому, когда один поименует книгу «редкостью первого класса», другой отнесет ее к третьему, и оба свое решение подкрепят аргументами. И смею вас уверить, что среди изданий, которые могут быть названы «книгами дивной редкости», практически не найдется тех, что изначально были напечатаны в единственном экземпляре и, казалось бы, должны занимать верхнюю ступень согласно теоретическим обоснованиям редкости.

Довольно непривлекательно в связи с обсуждением этого понятия выглядят попытки ее решения инструментарием различных псевдонаучных дисциплин вроде «теории библиофильства». По сути, мы видим предложение «схэм и рангов книжных редкостей», которые мало соотносятся с реальным коллекционированием и книжной торговлей и представляют лишь частное мнение о том, «как должно быть», но совсем не так, как оно обстоит на самом деле. То есть все эти ярусы построений и доказательств опровергаются (или даже низвергаются) практикой антикварной книжной торговли и коллекционирования. И тот коллекционер или антиквар, который воспитан антикварной книгой и понимает суть понятия «редкость», все равно трактует его именно так, как воспитан его книжный вкус.

Завершим словами В. С. Сопикова, великого русского библиографа, который имел за плечами двадцатилетнюю практику книготорговли. В «Опыте российской библиографии» он также использовал понятие редкости, основываясь опять же лишь на своем представлении об этой оценочной категории. Уже тогда, в 1813 году, он употреблял несколько степеней: редка, ныне редка, довольно редка, редка в России, весьма редка, весьма редка в России, очень редка, чрезвычайно редка и, наконец, издание прередкое. Но объяснять свои градусы редкости отказался, ограничившись следующим замечанием:

Хотя словесность наша не богата еще важными произведениями всякого рода, однакож имеет и свои редкости, кои по многим отношениям для нас драгоценны и достойны быть поставлены наряду со всеми другими. Редкие книги наши, как и у других народов, можно разделить на два главные разряда. Редкость одних действительная, на самом содержании и истинном их достоинстве основанная, а других мнимая, или относительная; сия последняя по различным склонностям, намерениям и достатку охотников, довольно многообразна. Я не почел за нужное входить в подробности и объяснять сию разность, опасаясь дабы тем, вместо желаемой пользы, не навести многим охотникам скуки и неприятности; но означал оную просто, соображаясь токмо двум главным ее разделам. Некоторое знание, опыт и время всякого охотника достаточно могут в том руководствовать, а кому сии учители покажутся ненужными, тому надобно расплачиваться только деньгами.

Репринтные и факсимильные издания

Нет другого рода изданий, которые бы так досаждали коллекционеру и антиквару, как многочисленные репринты и факсимиле. Прежде всего потому, что не только «его величество сдатчик», но подчас и книготорговец или даже библиотечный работник порой не улавливает разницу между оригинальной книгой и фотомеханической копией с нее – репринтной или факсимильной. Разница этих понятий состоит в том, что репринтные издания, хотя и представляют собой копию оригинала, но обычно имеют и указание на то, что это репринт, и обычно легко отличимы от оригинального (таковы в том числе многочисленные повторения русских книг по библиографии и литературоведению, которые много лет издавались в ГДР конторой Zentralantiquariat в Лейпциге). Факсимильные издания преследуют большую визуальную близость к оригиналу, а потому их много чаще, чем репринтные, путают с подлинниками. В любом случае это именно фотомеханические воспроизведения оригинальных изданий, и не стоит путать их с переизданиями (книгами, набранными заново), хотя бы и с указанием выходных данных исходного выпуска.

Поскольку мы ведем рассказ об антикварных книгах и рукописях, рассмотрим их в связи с нашей областью. Сюрпризы здесь вам преподнесут те издания, которые не слишком отличимы на непрофессиональный взгляд от своих оригиналов. Сразу оговоримся, что первый номер газеты «Правда», который перепечатывали факсимильно к каждому юбилею газеты и который постоянно выдается за «чудом уцелевший», мы оставим вне нашего рассказа.

Первое же место среди таких «обманок» занимает факсимильное фототипическое издание «Архангельского евангелия» 1092 года, которое было предпринято в 1912 году по случаю полувекового юбилея Московского Публичного и Румянцевского музеев, а сходство с оригиналом у него просто поразительное.

Технологически само издание, воспроизводящее оригинальную рукопись, исполнено филигранно, недаром исследователь русских древностей Е. В. Барсов назвал его «чудом современного книгопечатного искусства»: для полиграфии был опробован способ многоцветной автотипической печати, который в момент издания назывался «способом трехцветного фотоцинкографического печатания». Тогда этот метод цветной печати был для России новаторским, исполнен он был на первоклассных немецких машинах типографии Товарищества А. А. Левенсон. Однако собственно цветная печать составила отнюдь не главное в этом памятнике типографского искусства. В меру лощеная бумага прекрасно имитирует пергамен, но с отпечатанными листами проделана и дополнительная работа: скрупулезно соблюдены особенности оригинала, от срезов или утрат пергамена вплоть до специально сделанных червоточин; нарочито похожи на оригинал и доски (в действительности это тоже доски, но выклеенные бумагой, на которой напечатано тем же способом изображение оригинальных досок Архангельского Евангелия); использование настоящих кожаных ремней и ручное скрепление нитками, свитыми у головки в каптал, окончательно довершают замысел полного, поразительного сходства воспроизведения с оригиналом. Недаром это издание нередко путали и до сих пор путают с подлинной рукописью. Приведем слова из статьи В. Ф. Введенского в «Церковных ведомостях»:

Евангелие издано не на бумаге, а на пергаменте же, который, с текстом, принял точно такой же вид – со всеми изъянами, как в оригинале; переплет – тончайшая копия с переплета оригинала: цвет дерева, ниток, их плетенье, обрезы, вбитый в дерево переплета гвоздик – с потертой головкой, некоторая подвижность тетрадей, отсутствие корешка, ремни – все сделано так, как в подлинном Евангелии. Словом, совершенство в издании достигнуто такое, что про него можно сказать: это не копия, а искуснейшая, художественная подделка.

Цена в момент выхода издания была чрезмерна: экземпляры книги продавались по беспрецедентной цене в сто рублей. Для сравнения, сама рукопись была приобретена Румянцевским музеем у книгопродавца С. Т. Большакова за 35 лет до этого за 700 рублей, притом после изнурительной многомесячной торговли. Сам Большаков купил ее за 75 рублей, затем предложил ее музею за 400, но после того, как была установлена дата «1092», отправил ее в Императорскую Публичную библиотеку, запросив сперва 700, а потом и 1000. На это А. Ф. Бычков, как он тогда писал А. Е. Викторову, «предложил Большакову за рукопись, и то скрепя сердце, 500–550 рублей», причем его аргументация была, как можно судить по прошествии времени, довольно сомнительной: «Более этого она не стоит и цена ее при внимательном рассмотрении, пожалуй чего доброго, должна понизиться…» (Впечатляющая иллюстрация и патологической жадности книгохранилищ, и особенностей ценообразования на русском антикварном рынке вообще: речь идет о древнейшей рукописи, которая оценивается в сумму, эквивалентную жалованью чиновника средней руки за несколько месяцев.)

Исходя из приведенных цифр можно понять, что цена в сто рублей за факсимильное издание даже для 1912 года была весьма высокой. Для этого (помимо простительной прижимистости издателей) были и действительные причины: шедевр оказался чрезвычайно дорогостоящим для Товарищества А. А. Левенсон, из‐за чего типография, не отдавая ни одного экземпляра безденежно, надеялась покрыть хотя бы часть своих издержек. И книга не только не отдавалась комиссионерам, продаваясь исключительно в типографии, но даже Румянцевский музей не получил права торговать изданием. Что касается громадной цены, то поначалу делалась оговорка, что «фирма Левенсон, в случае значительного количества заказов, изъявляет готовность удешевить издание, насколько представится только возможным». Предпоследний мирный год в принципе располагал к таким вольностям (как раз около этого времени за счет коллекционеров новой генерации начался скачкообразный рост цен на антикварную книгу), так что книга понемногу расходилась даже за эти баснословные деньги, но лишь пару лет. Первая мировая война положила конец этому роскошеству. Последовавшая в 1917 году спешная продажа А. А. Левенсоном своего предприятия, затем национализация, а в 1924 году и окончательная ликвидация сделали остатки тиража осколками былой эпохи, которые были переработаны на бумажную массу (деревянные переплетные крышки, надо полагать, также оказались употреблены в дело).

В связи с этим возникает важный вопрос: каким тиражом был напечатан этот полиграфический шедевр? В многочисленных изданиях новейшего времени, как и в библиографических каталогах, повсеместно указано: «Тираж 100 экземпляров». Это отнюдь не выдумка современных книговедов, вообще расположенных к фантазиям: сразу после выхода книги тоже упоминалось именно это число. Однако эти сведения неверны. По-видимому, рассказы про сто экземпляров были призваны обосновать высокую цену, или же действительно это случайная ошибка, которая родилась из‐за контаминации с ценой. Кроме того, такой тираж был бы крайне убыточен изначально, ведь избранный способ печати стал бы излишне трудоемким для столь малого тиража, а полиграфические возможности никак не препятствовали его увеличить. Конечно, затратной по времени и средствам была допечатная работа: фотографирование, изготовление форм, тщательная ретушь. Цветная печать также требовала мастерства от печатников. Но не менее затратной была и переплетная работа, а также приведение листов к тому состоянию, которое мы видим в готовом экземпляре. Тираж отпечатанных листов, указанный в «Книжной летописи», составил 600 экземпляров. Однако совершенно определенно можно сказать, что отнюдь не все отпечатанные листы были полностью обработаны. По-видимому, сшивались они, кроме первоначального количества (быть может, как раз ста экземпляров), уже по мере продажи. Сохранившиеся экземпляры, особенно если они хорошо сбережены (бумага, которой оклеены деревянные крышки, оказалась уязвима для времени, и она часто оборвана), а также имеют вкладную тетрадку с описанием, представляют собой значительную редкость и ценность. Часть тиража имеет наклейку с номером экземпляра, по-видимому, как раз след от первоначальной подписки. Единицы были облачены в парчовый футляр.

И хотя люди, предполагая за такой необычной внешностью древнюю харатейную рукопись, ошибаются, однако и само факсимильное издание является дорогостоящим на фоне прочих фототипических повторений рукописей. В конце концов, перед нами самое знаменитое факсимильное издание в истории русской книги.

В остальном же воспроизведения рукописей, которые могут быть выданы за оригинал, происходят из дореволюционных собраний сочинений, к которым прилагались факсимиле – «снимок почерка». Нередко такие листочки с почерком Пушкина, Гоголя, Фонвизина и прочих предлагаются в качестве оригинала. И если цинкографические приложения к изданиям А. Ф. Маркса распознаются без труда – это и техника печати, и машинная лощеная бумага, то литографированные воспроизведения середины XIX века могут ввести собирателя в заблуждение.

Еще одним источником головной боли явилось факсимиле рукописей А. С. Пушкина из собрания Пушкинского музея Александровского лицея, изданное в 1911 году на средства великого князя Олега Константиновича. Это первый выпуск незавершенного издания, исполненный так роскошно – отдельные листы вержированной бумаги с отлитым краем, цинкографическое воспроизведение цветом чернил… Однако при столь точной имитации оригиналов очевидно, что это замечательно сделанные копии. Но то, что видно специалисту, не всегда безусловно для обычного человека, а потому, если уж листы этого издания отделились от папки и сопроводительного текста, придется вам столкнуться с «подлинной рукописью Пушкина». То же примерно можно сказать о фототипическом воспроизведении рукописи пушкинской «Русалки» 1901 года.

Отдельный раздел – факсимиле подписей высших партийных и государственных деятелей на различных документах, в основном удостоверениях и мандатах (поскольку все остальные документы никуда не выходили за пределы учреждений, о чем мы еще расскажем). В 1927 году, как можно узнать в материалах личного архива Сталина, было изготовлено специальное факсимиле, чтобы использовать его в делах секретариата ЦК.

Говоря о факсимильных изданиях книжных редкостей, мы также упомянем не обилие продукции издательства «Книга», а те издания, которые могут докучать коллекционерам и антикварам. Наибольшую головную боль всегда создавали несколько изданий, которые мы тут и перечислим.

Начнем с двух репринтов, предпринятых издательством Сабашниковых, притом напечатанных очень большим тиражом. Первый – «снимок с первого издания» выдающегося памятника книжности – «Слова о полку Игореве» 1800 года. Оно было выполнено на прескверного качества бумаге, которая к нынешнему времени выглядит так печально, что ее желтизна и ломкость уж очень сильно вызывают у сограждан чувство древности. Это понятно: в 1920 году, когда это издание печатали, особенного выбора не предоставлялось. И хотя переизданию предпослан и титульный лист, а затем и статья М. Н. Сперанского, и даже снимок с почерка А. Ф. Малиновского, эти части обычно изымаются, и перед нами остается факсимильное издание «Ироической песни» 1800 года без всяких излишних напоминаний. В таком виде книга довольно часто предлагается как оригинальное издание, но именно прескверная бумага, желтая, явно машинного производства, позволяет разоблачить эту хитрость даже по фотографии, а уж при визуальном осмотре – и подавно. Сабашниковское переиздание не единственное, было и изданное в 1904 году А. С. Сувориным малым тиражом на качественной белой бумаге, однако оно все-таки почти всегда преподносится как переиздание (может быть, в силу его ценности у собирателей и в этом качестве).

Второе издание М. и С. Сабашниковых в этом роде – напечатанный тиражом в 5 тысяч экземпляров «снимок» с прижизненного издания поэмы Пушкина «Граф Нулин» 1827 года. Напечатанное в 1918 году со статьей М. О. Гершензона, оно встречается реже, чем «Слово», и в общем-то его реже пытаются выдать за оригинальное.

Говоря о том, что из факсимильных изданий нередко удаляются страницы, прибавленные издателями, и оставляется только та часть, которая воспроизводит оригинальное редкое издание, мы переходим в область если не фальсификатов, о которых разговор впереди, то все равно достаточно зыбкую. Обычно тот, кто производит такие манипуляции с факсимильными изданиями, понимает, какие цели он тем самым преследует. Как и в упомянутом выше случае с детскими книжками, так и здесь – он желает реализовать факсимильное издание под видом подлинника. И вот главный экспонат на этом «рынке» все-таки не сабашниковское издание «Слова о полку Игореве», а другая книга. Речь о «главной книге всех времен и народов» – несбыточной мечте любого коллекционера. Да, все верно, о «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева 1790 года.

В 1935 году издательство Academia (или, как его чаще именовали холодные книжники, «Асадемия») выпустило двухтомник, посвященный книге Радищева. Второй том был отдан под «Материалы к изучению „Путешествия“», а первый – собственно «Путешествие из Петербурга в Москву» – фотолитографическое воспроизведение первоиздания 1790 года по экземпляру ГИМ. Отдельно нужно сказать о полиграфическом исполнении: если том комментария, на обычной бумаге, печатался в одной из лучших типографий Москвы «Красный пролетарий» (бывшей «Кушнеревке»), то факсимиле – на Гознаке, притом на вержированной бумаге. Так вот, если убрать из факсимиле два последних листа с выходными данными, то перед нами как будто подлинник «Путешествия». Конечно, профессионал распознает его, особенно если учесть серьезную разницу между оригинальным изданием 1790 года и этим факсимиле. Но все-таки мало кто держал в руках оригинал, а потому вероятность приобретения повышается, даже несмотря на иную технику печати (плоскую вместо высокой). Такой том с факсимиле переплетается (вставляется) в старый переплет, как-то его искусник еще «подфуфлит», то есть подбавит ветхости, и вот уже у него в руках – мечта русского библиофила, «книга дивной редкости».

Однажды, когда мы еще занимались антикварной торговлей, принесли такое создание нам. Молодой человек непонятного возраста и незапоминающейся внешности: «Вот, посмотрите книгу, дедушка перед смертью говорил, что она очень дорогая». Смотрю: без особого труда понимаю, что это за издание, но с интересом разглядываю суплементы – переплет старый, явно подобранный, неказистое тиснение на корешке, наведен краской обрез (в издании 1935 года выкрашена только головка), запачканы страницы, форзацы имитируют старые.

Главное правило, которое должен выработать и коллекционер, и антиквар (и которое мне долго не давалось усвоить), – не начинать дискуссий и ни в коем случае не заниматься просвещением такого рода граждан, которые, конечно, самые отпетые жулики. Поэтому я сделал то, что и сегодня считаю лучшим вариантом: «Извините, нам, к сожалению, сейчас это не подходит, простите». Конечно, на это «его величество сдатчик» взвивается, начинает выспрашивать, в чем же дело, да почему же так, «что именно вам в книге не понравилось» и так далее. Обычно находится причина: «это очень серьезная книга, для настоящих знатоков, а не для нас» и тому подобное.

Всегда вспоминаю в таких ситуациях покойного С. А. Шустера. Когда он бывал в Москве, жил в гостинице «Будапешт» на Петровских линиях, именно что жил, а не останавливался: у него там был практически свой номер, со звонком и даже глазком в двери. В начале 1990‐х он уже был мэтром коллекционирования, но почему-то иногда менялся с нами книгами, то есть ему были интересны рисунки или эскизы, а нам – футуристические издания; было крайне непросто с ним меняться, что и говорить, но нам что-то удавалось порой получить даже и от него. И вот однажды он нам предлагает конволют из трех книг А. Крученых в переплете того времени: «Возропщем», «Пустынники», «Полуживой» (до сих пор храню переплет от них, уж очень необычно это для футуристических изданий). Ну и пришлось нам искать ему на обмен что-то из его излюбленного ассортимента: одно нашли свое, другое взяли у антикваров. Прихожу в «Будапешт», С. А. смотрит принесенное, я – тереблю конволют и ворчу сообразно ситуации («у-у-у… обрезан к тому же…»), но, конечно, жду реакции на принесенное. И вдруг тот предмет, на который мы больше всего рассчитывали, он берет – и отодвигает в сторону. Я тогда был более непосредственный: это еще почему? Соломон Абрамович ответил, что сейчас ему это не подходит. Я понял, что это не вполне так, учитывая его разносторонние интересы, и спросил прямо: это подделка? – «Ну зачем так говорить, об этом пусть судят специалисты из Третьяковской галереи, а не такие любители, как мы с вами. Но могу вам сказать одно: я бы для своей коллекции этот предмет не приобрел».

В связи со «специалистами» нужно сказать и о наиболее надоедливых факсимильных изданиях в практике антиквара. Это три книги небольшого формата, осуществленные на закате социализма издательством «Художественная литература»: «Юности честное зерцало» 1717 года (1976), совсем уж малоформатные «Басни в восьми книгах» И. А. Крылова 1835 года (1978) и малоформатный же «Евгений Онегин» Пушкина 1837 года (ок. 1977). Они были исполнены полностью факсимильно, для чего использовались конкретные экземпляры из редких фондов (в первом случае даже воспроизведен экслибрис Императорского общества истории и древностей российских, то есть взят экземпляр Библиотеки имени Ленина), причем это касалось не только книжного блока, но и форзацев, и даже переплета. Антиквар сразу поймет, что перед ним факсимильное издание, но не таков «его величество сдатчик» и, оказывается, не таков «специалист». Дело в том, что мы видели экземпляр «Евгения Онегина», который был снабжен экспертным заключением «специалиста» одного из крупнейших книгохранилищ, в котором обращалось внимание на редкость «последнего прижизненного издания» пушкинского романа.