Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Иностранщина

То ли обилие дармовых иностранных книг, которые нет-нет да и приезжают в Россию в трофейных обозах, то ли малограмотность населения, которая не приемлет незнакомых букв… Однако если говорить не о книгах для чтения в эпоху Просвещения или эпоху Пушкина, а именно о коллекционировании, то издания на иностранных языках особенного энтузиазма у наших соотечественников не вызывают.

Это касается даже рукописей. Скажем, новые библиофилы предпочтут купить сомнительный автограф писателя на русском языке, нежели безупречное и содержательное письмо И. Тургенева или Л. Толстого, написанное по-французски. Понять такое невозможно здравым рассудком в принципе, но это мы наблюдаем ныне и присно.

После Соболевского у нас уже не было крупных собирателей, которые бы могли выступать на равных с европейскими библиофилами. Не имея возможности угнаться за западным рынком, русские собиратели подходили к иностранным книгам как к диковинам. В этом смысле показателен пример Я. Ф. Березина-Ширяева. Богатый биржевой деятель слыл большим библиофилом и имел крупное собрание русских книг; что касается его увлечения книгами на иностранных языках, современникам приходило на ум то же выражение – «чушь-иностранщина!».

Описания иностранных книг, которые Березин-Ширяев помещал в своих «Материалах для библиографии…», вошли в анналы. С. А. Соболевский не раз дружески над ним подтрунивал. В одном из присланных библиофилу экспромтов были строфы:

 
В известном городе Лугдуне
Жил некто Фишио Леон;
Моими книгами не втуне
Народ был очень восхищен.
 

Неспособность распознавать за латинизированными топонимами (Лион) и фамилиями (Леонарт Фукс) реальные географические названия или имена была характерна не только для Березина-Ширяева, но и для всей русской традиции, поддерживаемой и нынешними историками книги, и господами библиофилами.

В советские годы, как мы сказали, важнейшей сферой применения антикварных книг на иностранных языках было снятие красивых переплетов и последующая «пересадка» их на русскую книгу. Уже это одно вполне красноречиво говорит о том, насколько был мал спрос на иностранную антикварную книгу. После Второй мировой войны, когда иностранные книги XVIII–XIX веков попросту некуда было девать, издания XV–XVI веков отправились в Библиотеку имени Ленина, XVII–XVIII веков – туда же и в Библиотеку иностранной литературы, а вот книги XIX века пристроить так и не удалось. Преимущественно их путешествия завершились пожаром ИНИОНа в 2015 году: наконец сгорели и перестали досаждать более пяти миллионов книг, значительная часть которых была на иностранных языках…

Вообще хочется сказать про библиотеку ИНИОНа: преподносилось, что пожар имел страшные последствия для отечественной культуры. Действительно, пострадала часть книг библиотеки Института мировой литературы РАН, это наиболее серьезная потеря – среди утраченного было множество книг с дарительными надписями русских писателей. Но когда раздаются голоса о сгоревших материалах «Генеральной Ассамблеи ООН», «парламентских отчетах США с 1789 года», то речь идет не о рукописях, а о ведомственных изданиях – печатных стенограммах, давно уже размещенных в интернете (много больший ущерб нанес отечественной культуре пожар Библиотеки Академии наук в 1989 году). Ну и конечно, нельзя не вспомнить, что доступ в библиотеку ИНИОНа был настолько труден даже для ученых, что когда автор этих строк, в тот момент выявлявший прижизненные издания Фридриха Великого в коллекциях Москвы и Петербурга, еще не состоял в штате Академии наук, а предъявил лишь официальное отношение от Научного совета по истории мировой культуры РАН для изучения редких изданий в этой библиотеке, ему было отказано в доступе как «не состоящему в штате РАН».

Вернемся к «иностранщине». Единственным ценимым собирателями разделом безбрежного моря книг на иностранных языках, которое плескалось внутри СССР, была Rossica. Но не Rossica в том смысле этого слова, которое вкладывали в него Модест Корф и его сотрудники, а иллюстрированная Rossica. И опять оговоримся, не просто иллюстрированная, а хорошо иллюстрированная, подразумевая опять же не качество, а количество помещенных в изданиях иллюстраций. То есть, по сути, всегда большим спросом пользовались только увражи: будь то описание Александровской колонны или Исаакиевского собора А. Бетанкура, описание царскосельского Арсенала Ф. Жиля, многочисленные издания с описаниями России, российской армии и тому подобное. И уж конечно, очень ценимы были богато иллюстрированные издания путешествий XVI–XVII веков, Адама Олеария прежде всего.

Эти книги, в значительной степени составившие знаменитый 105‐й каталог Н. В. Соловьева («Редкие книги»), были особой вожделенной страстью советских библиофилов. В обращении их было мало, они разыскивались музеями… Но поскольку издания эти были на иностранных языках, то можно было при продаже не руководствоваться каталогом-ценником, а ставить ту цену, которую считал разумной товаровед магазина. Иными словами, покупались и продавались они более спокойно, чем русские редкости.

В 1990‐х годах, когда был поднят железный занавес, русские антиквары и библиофилы жадно набросились на западный антикварный рынок. Помню, как довольно долгое время А. Л. С., держа в руках 105‐й каталог, поочередно искал книги из этого свода редкостей в западных интернет-магазинах и агрегаторах и насколько были успешными его поиски в то время, особенно если говорить о тех скромных ценах, в которые эти книги были оценены. Однако менялась ситуация довольно стремительно: уже в 2000‐х годах, после того как выбрали все эти издания, новые поступления в магазины были уже менее соблазнительными, поскольку западные антиквары подняли цены в десятки раз. Да и былого изобилия также не стало.

Торговля же всеми остальными антикварными книгами на иностранных языках в СССР имела лишь одного покупателя – иностранцев, которые затем правдами и неправдами вывозили свои покупки, минуя таможенное оформление. По этой причине значительную долю таких покупателей составляли сотрудники посольств капстран в столице СССР. Они-то и разыскивали инкунабулы и гравированные увражи, соблазняя товароведов большими деньгами.

При этом далеко не все антикварные магазины брали иностранные книги. Напомним, что долгое время, до 1980-х, вся торговля антикварной и букинистической книгой велась в «твердый счет», то есть магазин сперва выкупал книгу у владельца за наличные, затем продавал ее с наценкой 20%. В этой связи к товароведам предъявлялось множество требований: чтобы не было такого товара, который бы не был продан со временем, чтобы выполнялся и перевыполнялся план, который спускался «Мосбуккнигой», «Ленкнигой» и прочими трестами. То есть сама система провоцировала занижение цен, чтобы книги быстро и гарантированно продавались, тем самым стимулируя развитие теневого рынка и формируя устойчивую неприязнь к официальной букинистической торговле.

С антикварной иностранной книгой было и того хуже: спрос на нее был не то что маленький, а ничтожный. Поэтому магазины эти издания практически не брали. Одним из немногих традиционно торгующих иностранными изданиями была «Академкнига» на улице Горького. На антресольном этаже этого огромного магазина и располагался самый крупный торговый центр антикварной книги, где помнили еще наших главных ценителей иностранной книги – президента Академии наук С. И. Вавилова и других колоссов книжного собирательства середины XX века.

Екатерина Ивановна Эриванцева (фото из газеты 1949 года)

Этот магазин торговал не только и, конечно, не столько антикварной книгой, поскольку система Академии наук в послевоенные годы имела поистине выдающееся финансирование и в целом отличалась от «мира простых смертных». Но «Академкнига» едва ли не единственная имела возможность, финансовую в первую очередь, торговать и иностранными изданиями. И прежде всего головной магазин на главной улице страны, улице Горького (ныне там модные магазины и давно уже нет книг; это большое здание на углу Пушкинской площади, от арки до бывшего Музея Революции, весь нижний этаж которого был занят книжным). Руководящую роль в «Академкниге» на улице Горького играла Екатерина Ивановна Эриванцева, с именем которой и связаны главные события на «рынке» иностранной книги – она, будучи профессиональным библиографом, быстро постигала сама мир иностранной книги и вводила в него неофитов, которые со временем становились большими коллекционерами (в числе которых, кстати говоря, был и А. И. Маркушевич). Так отдел, который формально был организован для снабжения академиков необходимой литературой, а неформально состоял под покровительством С. И. Вавилова, на некоторое время стал меккой книголюбов.

Мы не можем удержаться, чтобы не привести фрагмент из «Зигзагов памяти» – мемуаров слависта С. Н. Бернштейна, который описывает обстановку в «Академкниге» на рубеже 1940–1950-х. И хотя мемуарист не указывает имени хозяйки этого книжного салона на Тверской середины ХX века, это не значит, что Екатерина Ивановна была менее уважаемой, просто она имела очень запоминающуюся фамилию. Приведем дневниковую запись от 12 июня 1959 года:

Антресоли Эриванцевой! Сколько с ними связано интересных и полезных встреч и бесед! После войны заведовать букинистическим отделом книжного магазина Академии наук на улице Горького стала некая Эриванцева. До войны встречаться с ней мне не приходилось. Она не имела глубоких познаний в книжном деле, но была умна, достаточно образована, хорошо воспитана, знала языки. На первом этаже магазина в ее распоряжении была одна секция, где она обслуживала обычных покупателей. На втором этаже (а точнее – на антресолях) она владела сравнительно большой территорией, где стояли стеллажи с книгами. Именно сюда прежде всего поступали книги, а уже затем какая-то их часть опускалась вниз. Наверху стояли удобные кресла, большой стол, можно было снять верхнюю одежду. Сюда допускались только избранные, которые могли свободно любое время проводить возле стеллажей. Общепризнанным мэтром здесь был Сергей Иванович Вавилов, не только крупный физик, но и большой книголюб. Это положение он занял не потому, что был Президентом Академии наук. Бесспорно, он был выдающимся знатоком русской и европейской книги XVIII в., обладал большим личным обаянием, был хорошо воспитан. Второе место после Вавилова занимал Алексей Карпович Дживелегов. Постоянными посетителями по воскресеньям здесь были Абрам Маркович Эфрос, Леонид Петрович Гроссман, Константин Васильевич Базилевич, Николай Каллиникович Гудзий, Сергей Николаевич Дурылин… Мне удалось проникнуть в эту среду осенью 1947 г. с помощью моего друга Леонида Петровича Гроссмана. Появление на антресолях сравнительно молодого человека, имевшего, правда, уже степень доктора филологических наук и звание профессора, было неожиданным. Я прекрасно понимал, что здесь я должен завоевать авторитет поведением и редкими знаниями. Поведению придавалось большое значение. По рекомендации Гудзия на антресолях неожиданно появился известный актер Н. П. Смирнов-Сокольский. Однако очень скоро он начал вызывать к себе неприязненное отношение. Дело дошло до того, что по совету Эриванцевой Смирнов-Сокольский стал приходить сюда только в будни. Все это объяснялось тем, что этот цирковой трибун разрешал себе говорить слишком громко, перебивал других, активно жестикулировал. Через некоторое время Вавилов просто перестал замечать нового посетителя. Эфрос фыркал. Поднимаясь на антресоли по воскресеньям, он еще на лестнице громко спрашивал Эриванцеву: «Ковровый уже пожаловал?» В отличие от Смирнова-Сокольского я держался скромно и тихо, но этого, конечно, было мало. Нужно было иметь свое лицо, в какой-то области располагать редкими сведениями. Я отлично понимал, что ни славяноведение, ни языкознание здесь не пройдут. Совершенно неожиданно обнаружилась золотая жила, которую я начал активно разрабатывать. Однажды Вавилов спросил у Гроссмана о генерале Инзове, о его происхождении, о его специально придуманной фамилии (Инзов – инако зовется). Пушкинист Гроссман мог рассказать об Инзове лишь то, что имело непосредственное отношение к Пушкину. Зная о моих занятиях вопросами иностранной колонизации Новороссии и Херсонской губернии, Гроссман обратился за помощью ко мне. Я подробно рассказал о жизни и деятельности этого симпатичного генерала. Только после этого я почувствовал себя полноправным членом нашего кружка. Мне стали задавать вопросы, порой спрашивали советов, интересовались моими покупками. После Инзова мне пришлось не раз рассказывать о деятельности крупных государственных деятелей нашего Юга. Мой рассказ о деятельности А. Э. Ришелье был выслушан молча в течение полутора часов. Конечно, я все подготовил заранее и только ждал случая, чтобы свои свежие знания вылить на своих слушателей. Такой случай представился, и я с блеском им воспользовался. За купленные книги мы хорошо платили Эриванцевой, сдачи не брали. Часть этих денег, однако, шла на нас же. В воскресенье от часу до двух здесь подавалось черное кофе, на столе стояли коньяк и ваза с печеньем. За годы посещения антресолей Эриванцевой я узнал очень много интересного из истории русской и западноевропейской культуры, истории административного управления России, истории книжного дела… Первым ударом по нашему кружку была неожиданная смерть Сергея Ивановича Вавилова в 1950 г. Вскоре умерли Дживелегов и Базилевич, а затем ушла и Эриванцева. Встречи на антресолях прекратились. Однако еще часто о них вспоминал Гроссман, вспоминал всегда с тихой грустью. Гудзий утверждал, что кружок Эриванцевой – это единственный случай за советский период существования букинистического магазина-клуба.

«Роды растений» К. Линнея из библиотеки Ж.-Ж. Руссо (1764)

Из заметных персонажей в «Академкниге» на улице Горького стоит сказать и о работавшем там впоследствии «Ян Яныче», одно время полноправном хозяине антресолей. Он был, конечно, много осторожней, салонов никаких не держал, но и времена были иные; впрочем, он всегда имел под прилавком сберегаемые для доверенных покупателей редкости.

Пользуясь случаем, скажем и о нем, поскольку он вполне достоин того, чтобы его упоминать и с фамилией. Ян Янович Пазар (1919–2005) был латыш, семья которого перебралась в Москву еще в начале XX века. Закончив в 1941 году факультет языка и литературы Московского городского пединститута, он сразу по окончании вуза был призван в РККА в звании старшего лейтенанта юстиции: сперва в Латышской стрелковой дивизии, числясь в которой, служил военным следователем, в том числе в 1942–1943 годах в Ленинграде, затем в частях Прибалтийского фронта. Демобилизовался он в конце 1945‐го в том же звании, в каковом и вступил в службу. После войны он окончил Литературный институт как переводчик, занимался переводами с английского и, по большей части, с родного своего латышского. Благодаря знанию первого он был принят в магазин на улице Горького, где и проработал всю свою жизнь.

Значительный контраст с «Академкнигой» являл собой специальный букинистический магазин для торговли книгами на иностранных языках на улице Качалова (ныне Малая Никитская), открытый в большом сталинском доме в 1967 году. Он так и назывался – «Иностранная книга», в просторечии – «Качалка». Впрочем, генеалогически он был начат не с чистого листа и ранее теснился на улице Герцена, 24 (ныне Большая Никитская), а до того – был отделом в магазине «Иностранная книга» на улице Горького.

Конечно, значительную часть помещения там занимали «новые» книги, а рынок языковых словарей, альбомов по искусству, технической литературы на иностранных языках в годы советской власти был много более насыщен деньгами, нежели антикварная иностранная книга. Кроме того, сама торговля иностранной букинистической книгой сулила в те годы много большую прибыль книжнику, чем торговля книгами на русском языке. Скажете, что странно: с одной стороны, книги на языках мало кому были нужны, с другой – приносили больший заработок. Причина состояла в том, что на отечественные издания был каталог-ценник, согласно которому книги оценивались товароведом. А вот для иностранных книг такого не существовало, и, соответственно, тут уже была возможность для появления рыночных цен, размеры которых сдерживались исключительно строгостью товароведов.

Именно на улице Качалова был организован и специальный отдел с антикварными книгами. Даже архитектурно он был как будто алтарем этого храма книги: выделен в центре, выставлен П-образно высокими двухстворчатыми стеклянными шкафами и спереди отгорожен от торгового зала прилавками, на витринах которых лежали только книги XVII–XVIII веков. Может быть, это кажется обыденным, но в то время шкафы в московских магазинах были просто полками, так что стеклянные дверцы создавали подобие музея. И если в других отделах можно было зайти за прилавок, то здесь это представляло трудность даже при том, что каждый шкаф замкнут на висячий замок.

Царила здесь Фира, в миру – Эсфирь Юрьевна Ц***, которая ничегошеньки в антикварной книге не понимала, но торговала ею умело и даже с шармом. В то время как я ее помню, в конце 1980-х, когда она неумолимо гнала меня не то что от шкафов, а даже от прилавка, чтобы не мешал торговле, Фира уже была лицом этого магазина, его визитной карточкой. В отличие от других продавцов той эпохи, которые должны были заканчивать профильный техникум или даже Полиграфический институт, а для работы в магазине – знать и иностранный язык, Фира, как я понимаю, ничего такого не постигала.

Как-то даже странно это было для советской действительности, но Фира буквально выросла в букинистическом магазине: она была дочерью Софы. А Софа – кассиром этого магазина еще с той поры, когда он работал в тесноте на улице Герцена. Полагая, что для работы в «Иностранной книге» нужно именно то, о чем я говорил выше, Фира об этом ничуть не помышляла, после школы окончила необходимые для работы курсы парикмахеров и пошла работать по специальности. Но работала недолго: освободилось место продавца в отделе книг по искусству, и Фира была зачислена в «Иностранную книгу».

Без всяких шуток можно сказать, что Эсфирь Юрьевна, не знавшая иностранных языков, не имевшая специального образования, была много более ценным сотрудником этого магазина, чем любой другой, хотя бы и полиглот. В жилах ее текла такая кровь, которая позволяла ей продать любую книгу и очаровать любого покупателя. Она была прирожденным продавцом, азартным, обаятельным и умелым. Коллектив конфликтовал с ней, поскольку она знала себе цену и понимала, что могла бы с полным правом, подобно Людовику XIV и его «L’État c’est moi!», сказать: «Магазин на улице Качалова – это я!»

Но не все было у нее врожденным: несмотря на отсутствие корочки диплома, Фира умела и хотела учиться, чем, конечно же, отличалась от большинства работников букинистической торговли. А потому, встав на пути таких мастодонтов мира коллекционирования, как П. С. Романов, она усваивала то, чему в профильных техникумах и вузах не учат в принципе: что такое антикварная книга и как ею торговать, что такое печатная графика и сколько должны стоить гравюры. И если в книгах она по-прежнему понимала не так много, то в гравюрах уже отличала листы XVII века от XIX.

Мы уже упомянули о том, что наилучшими покупателями антикварных изданий на иностранных языках были сотрудники дипломатических представительств, а район, в котором магазин располагался, – как раз буквально кишел посольствами и консульствами. То есть значительную часть бенефициаров антикварного отдела магазина на улице Качалова составляли не коллекционеры, а богатые иностранные дипломаты, которые не знали, что такое вообще таможенный досмотр. Вероятно, в штате магазина кроме Фиры были и прикрепленные сотрудники Министерства добра и правды, но это к нашему рассказу отношения не имеет. И конечно, скажем уже вполне определенно: магазин на улице Качалова в последние десятилетия власти советов был главным антикварным магазином иностранной книги в Москве. Здесь в 1988 году начала свой путь в антикварной торговле Светлана Викторовна Чернышова.

Букинистический магазин «Иностранная книга» на ул. Качалова, д. 16, и Э. Ф. Ц*** за прилавком (из буклета 1986 года)

Говоря о коллекционерах второй половины XX века, всерьез интересовавшихся иностранной книгой, кроме А. И. Маркушевича мы должны назвать еще несколько имен. Во-первых, упоминавшегося П. С. Романова. Если Маркушевич шел в понимании антикварной ценности от текста, то Петр Степанович был прежде всего выдающимся коллекционером графики, как оригинальной, так и печатной. И наиболее ценным у него было собрание эстампа, но вместе с этим он особенно подбирал иллюстрированные издания, в том числе и иностранные. Мы надеемся, что когда-нибудь дочь П. С., Елизавета Петровна Романова, также крупный ныне действующий коллекционер, чудом сохранив ядро коллекции отца, опубликует и составленный им в рукописи каталог собрания.

Как и многие коллекционеры, Петр Степанович также имел некоторые фобии. Но в случае с этим собирателем фобия была губительной для объекта собирательства: у него была боязнь, что переплеты книг со временем рассохнутся. Это имело свои основания: собиратель особенно много внимания уделял художественному переплету, а собрание переплетов с суперэкслибрисами, выставку которых мы помогали устраивать в 1994 году, было у него, безусловно, самое крупное в СССР. И чтобы сохранить переплеты в первозданном виде, Петр Степанович не нашел ничего лучше, как смазывать их мазью со змеиным ядом. Наверное, не нужно особенно долго объяснять, что многие переплеты, особенно светлые сафьяны или опойки, посредством этой заботы получили отнюдь не новую жизнь.

Для нас лично мир иностранной антикварной книги связан прежде всего с фигурой Георгия Александровича Абакумова (1933–2011), или же просто Жоры, как его знали и коллеги, и московские книжники. Он был специалистом в области химической физики, доктором физико-математических наук. Поступив на физфак МГУ, начинал свой научный путь Георгий Александрович под руководством Рема Хохлова (впоследствии ректора МГУ и вице-президента АН СССР, бывшего страстным альпинистом и погибшего в 1977 году в горах). В 1959‐м Г. А. закончил университет, затем аспирантуру физического факультета, а в 1967 году перешел с кафедры волновых процессов физфака в Научно-исследовательский физико-химический институт имени Л. Я. Карпова, где и проработал всю свою жизнь. Он был талантливым и эрудированным ученым, однако книжникам более была знакома другая грань его одаренной личности.

Георгий Александрович был хорошо образован, разбирался в вопросах истории науки, но главным его пристрастием стало изучение языков. То была не самоцель, но средство к постижению первоисточников текста, в чем он видел некоторую сверхидею даже не для исследователя, но просто для пытливого читателя, каковым и являлся. Возможно, сейчас вам подумалось: ну это мы встречали многократно, когда некто начинает изучать английский ради Шекспира и тому подобное. Однако не таков был Г. А., который основные новые языки знал и без всяких таких затей, однако изучил он затем и латынь, и древнегреческий. Постигал он языки и значительно более непростые, скажем, персидский и арабский, объясняя нередко необходимость своих штудий конкретными примерами. Изучал он самостоятельно, по самоучителям и грамматикам, и уже в момент нашего с ним знакомства осваивал иврит.

В практическом смысле эти дарования и увлечения Г. А. имели прямое следствие: долгое время в Москве он оставался единственным человеком, которому можно было позвонить, и он приезжал посмотреть на те книги, даже язык которых безошибочно определить было нелегко (особенно это касается восточных рукописей). Причем делал это Г. А. исключительно бескорыстно.

Так удалось познакомиться с Г. А. и автору этих строк, поскольку М. Е. Кудрявцев нередко просил Г. А. о помощи в описании «иностранщины». С начала 1990‐х годов мы просто общались, и я ничем не отличался от других книжников, дивившихся начитанности и пытливости ума Г. А. Но со временем мы стали о чем-то беседовать, Г. А. помогал мне, помнится, в переводах с итальянского для одной из моих первых статей… Однако же полностью я оценил Г. А. в тот момент, когда темой моих аспирантских занятий стало изучение прижизненных изданий Галилея. Обычно я что-то рассказывал Г. А. или же распечатывал какой-то кусок своего текста и делал ксерокопии первоизданий; он забирал это с собой и при следующей встрече высказывал свое мнение как о прочитанном, так и о предмете моих изысканий. Будучи серьезным ученым, беседовал неизменно в довольно увлеченной и непринужденной манере, без всякого напускного умничанья.

Именно тогда я смог оценить натуру Г. А., и произошло это при обсуждении одного любопытного факта. Дело в том, что одним из серьезных и принципиальных вопросов изучения наследия Галилея является ведущаяся ныне дискуссия об авторстве анонимного «Диалога Чекко ди Ронкитти» – небольшой книжечки, напечатанной в Падуе в 1604 году и перепечатанной в 1605 году в Вероне. Это космогоническое сочинение было известно давно, его рассматривал Антонио Фаваро (1847–1922), самый знаменитый биограф Галилея. Оно считалось неким предвестником работ Галилея, каковых было немало в ту эпоху; первенцем же самого Галилея считается книга «О циркуле геометрическом и военном», напечатанная им в Падуе в 1606 году под собственным именем. Однако ряд новых ученых-галилеистов, прежде всего канадец Стиллман Дрейк (1910–1993), настойчиво стремились ввести «Диалог Чекко ди Ронкитти» в корпус безусловных галилеевских сочинений и посвятили своему открытию статьи и книги. Несмотря на очевидность такого предположения, одним из важных возражений является собственно язык этих книг. Обе они изданы не на латыни, так сказать, официальном языке науки того времени, а на итальянском. Но в итальянском и разница: «О циркуле» – на итальянском, а «Диалог Чекко ди Ронкитти» – на падуанском диалекте. Хотя Галилей этим диалектом и владел, но в действительности довольно сложно объяснить факт почти одновременного издания им в Падуе книг, которые различны по языку. И тезис «Кто же еще, если не Галилей!» вряд ли является безусловным доказательством.

Этот вопрос мы также обсуждали с Г. А., и мне удалось его увлечь этой проблемой, так что постепенно содержание «Диалога Чекко ди Ронкитти» сменилось обсуждением итальянской диалектологии. Уже не помню почему, но наши встречи с Г. А. на некоторое время прервались, и когда через несколько месяцев мы вновь сели за стол, то Г. А. вынул мои бумажки, изрядно перечерканные, также вынул и ксерокопию «Диалога», а дальше мне пришло время удивляться. Поправляя очки, Г. А. сказал: «Я тут поразбирался и понял, что Дрейк-то падуанского диалекта сам не знал, и перевод его не вполне верен; поэтому и выводы его я бы считал не самыми безупречными…» Оказалось, что в то время, пока мы с Г. А. не виделись, он вдобавок к своему отличному знанию итальянского освоил и падуанский диалект! И только лишь ради того, чтобы внимательно самому прочесть текст «Диалога Чекко ди Ронкитти». И в этом был весь Г. А., который представлял собой нетривиальное явление и как человек, и как ученый. Мне даже несколько совестно, что я забросил тогда свою диссертацию, а мои работы о Галилее ограничились лишь одной статьей в академическом ежегоднике.

Книга, изданная в связи с выставкой коллекции П. С. Романова (1994)

Также в контексте иностранной книги необходимо сказать и о таком крупном и знаменитом собрании, как «Библиотека А. Х. Вахитова». Особенно потому, что имя этого собирателя оказалось смешано с грязью. Итак, в середине 1980‐х годов на книжный рынок выплеснулось множество первоклассных экземпляров антикварных книг, русских и иностранных, которые имели на титульном листе личный штамп-экслибрис с указанным текстом. Мы боимся быть пристрастными, но то был едва ли не единственный выброс книг настолько исключительного качества и такого невиданного объема – много тысяч томов. Если говорить о сопоставимых заметных глазу собраниях, имевших свой штемпель, то можно вспомнить лишь богатейшую коллекцию артиста балета и хореографа Касьяна Голейзовского с фиолетовым штемпелем «Из библиотеки К. Я. Голейзовского».

Экслибрисы библиотеки Адама Вахитова

Но вернемся к «Библиотеке А. Х. Вахитова». Если сегодня читать каталоги аукционов, то мы увидим, что абсолютно все «антиквары» пишут, будто эти невиданного качества книги происходят из библиотеки… классика башкирской литературы Анура Хисматовича Вахитова. Вероятно, и классик бы не возражал, однако не только трудно было бы собрать такую библиотеку, живя в Уфе, но и совершенно не всегда имеется корреляция между богатством библиотеки и наличием статьи в Википедии о ее владельце. Другая версия, вовсе без раскрытия имени «А. Х.», совсем уж паскудная: «книжный могильщик, по слухам – бывший полковник КГБ», и конечно, рупором этой версии выступают авторы трудов по хронологии библиофильства и прочие литераторы, подверженные книжной лихорадке.

В действительности этого выдающегося коллекционера звали Адам Хасанович Вахитов (1902–1985), и был он крупным военным химиком, выпускником Военно-химической академии РККА, затем Института востоковедения (дипломатическое отделение, турецкий курс), участником Советско-финляндской войны, кавалером ряда наград, включая орден Ленина. В 1940‐х годах он занимался вопросами химии в Разведуправлении РККА, затем, став кандидатом военных наук, преподавал в Академии имени Фрунзе, а в конце 1940‐х вышел в отставку в звании полковника и далее работал на гражданских должностях.

Его книговедческие увлечения способствовали успехам на новом поприще, в основанном в 1952 году Институте научной информации (в дальнейшем – ВИНИТИ), главной задачей которого была подготовка знаменитых впоследствии реферативных журналов, издающихся по настоящее время. До 1970‐х годов А. Х. Вахитов руководил в созданном институте Отделом предварительной научной обработки научно-технической литературы (затем получившем более благозвучное название Отдела научного анализа и отбора мировой научно-технической литературы). То есть требовалось выписывать для АН СССР и для целей института множество научных изданий из‐за рубежа, и эту задачу он выполнял превосходно; до самой своей смерти занимал должность заведующего сектором ВИНИТИ. Под его руководством был издан капитальный многотомник «Мировая научная и техническая литература» (1969–1979), в котором описано около семи тысяч периодических и продолжающихся изданий по естественным наукам.