Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Контрабанда

Это страшное слово – «контрабанда» – если и должно остаться в словаре XXI века, то исключительно применительно к оружию и наркотикам. Когда же речь идет о культурных ценностях, то сам термин «контрабанда» должен перестать употребляться в связи с произведениями культуры и искусства. То есть встречаются ситуации, когда кто-то вывозит из страны украденные из музея или библиотеки ценности, но это – единственная возможность применить к предметам искусства такой термин.

Если же говорить о сложившейся в цивилизованном мире свободной торговле предметами искусства, которая не имеет более границ из колючей проволоки, то употребляемый в России термин «контрабанда» происходит ровно из того же места, откуда «тунеядство», «спекуляция», «нетрудовые доходы» и прочие маркеры тоталитарного контроля над личностью.

Весь мир уже давно признал, что, купив книгу или картину в Лондоне или Париже, вы ее сможете законно переместить в Нью-Йорк, Тель-Авив или Милан, и никакой пограничник не взвоет, что «расхищаются культурные ценности и вывозятся за границу».

Подумать только, если бы драконовские заслоны были поставлены между странами, то как бы наши музеи были полны Рембрандтами и ван Дейками, Матиссами и Ван Гогами? Ведь купила же Екатерина II великолепные целостные собрания Пьера Крозá во Франции или Генриха Брюля в Германии и Хораса Уолпола в Англии… Чем был бы Эрмитаж без этих сокровищ?

Не хуже XIX век: Д. А. Ровинский собрал лучшую коллекцию офортов Рембрандта, П. П. Семенов-Тян-Шанский – малых голландцев, Н. П. Лихачев – уникальное собрание средневековых европейских рукописей. Вспомним и то, как был вывезен из пределов Османской империи самый древний кодекс Нового Завета – Синайский Кодекс…

Ровно таким же образом, благодаря круговороту предметов искусства в цивилизованном мире, западный человек узнал о существовании таких гениев, как Михаил Врубель или Казимир Малевич. И для русского искусства и престижа нашей родины оказалось в высшей степени полезным, что музеи на Западе богаты и русским искусством.

Но почему-то так сложилось, что в нашей стране существует устойчивый стереотип, что чуть ли не каждый иностранец жаждет вывезти за границу наши сокровища. Вопрос даже не в том, что уже давно памятники русского искусства не вывозятся из России, а наоборот – в нее возвращаются. С другой стороны, парадокс «контрабанды культурных ценностей» привел к тому, что наиболее масштабные и ценные коллекции современности – я разумею частные собрания живописи наших финансистов – находятся на Западе. Причина проста – люди боятся, что они смогут ввезти их в Россию, но не смогут вывезти, если захотят. А ведь при отсутствии запретов мы бы получили несколько общедоступных частных музеев совершенно выдающегося уровня.

Жупел про то, что «самое страшное – если вывезут за границу», всячески подпитывался в течение всех лет советской власти. И это понятно: регулирование внутренней валюты делало невозможной всякую свободную торговлю с заграницей. К тому же в СССР существовала монополия на внешнюю торговлю – это было исключительным правом государства. И уже с 1920‐х годов начался обман собственного народа за счет продажи за границу культурных ценностей: в этой связи можно посоветовать прочесть книгу Е. Осокиной про Торгсин, в которой доказывается, что, скупая у населения драгоценные металлы внутри страны, государство рабочих и крестьян продавало его в несколько раз дороже за границу и забирало разницу себе. Да и в 1980‐х годах во «Внешторге» существовало правило, что при закупке за границей товаров на 1 валютный рубль необходимо пускать такой товар в продажу на внутреннем рынке не менее чем за 20. То есть утверждения относительно «контрабанды» валютных ценностей происходили от того, что государство желало отбирать их у населения много ниже рыночных цен, прикрываясь «молодой советской страной, строящей коммунизм».

Первые узаконения советской власти о запрете вывоза связаны были опять же с тем, что, лишившись земли, фабрик, заводов, банковских вкладов, домов и всего недвижимого имущества, некоторые из бывших владельцев еще сохраняли культурные ценности. Нужно было отрезать путь к их продаже. Далее мы видим, что принималось огромное число правил и распоряжений, которыми запрещался вывоз предметов искусства или драгоценных металлов за границу.

Но вот миновала эпоха военного коммунизма, потом – индустриализации, потом – Большого террора, Второй мировой войны, хрущевской оттепели и, наконец, брежневского застоя… Настал 1991 год – Советский Союз с его идеалами был сброшен с корабля современности, Россия перестала быть рабовладельческим государством и начала свой путь как свободная страна.

Что же мы видим: многочисленные статьи УК, которые попирали права и свободы личности, были упразднены, но «контрабанда культурных ценностей» сохранилась. Вопрос – зачем? Из любви к Родине? Тогда почему мы экспортируем уран или вынимаем из закромов другие редкие металлы, которые добыты еще политзаключенными ГУЛАГа…

Ответ на вопрос «почему не отменят всякие запреты на перемещение предметов искусства и культуры» кроется в тех репортажах по телевидению, которые мы иногда можем видеть. Суть их примерно такова: на экране маловажные иконы XIX века, медали и ордена (обычно советского времени), ветхие богослужебные книги – то есть такие предметы, которые не продать даже на внутреннем рынке. И на их фоне показывают несчастного, который по собственной глупости решил это вывезти, потому что икона была у него в деревне и осталась от дедов, церковные книги он счел ценными, а орденами эпохи СССР торговать у нас вообще почему-то запрещено… Словом, ловят тех, кто везет отнюдь не Рембрандтов и Рубенсов… Но преподносится такой сюжет как победа наших органов в деле спасения родины от разграбления. И, как результат, – очередные звездочки на погонах (и немалые сроки виновным).

Обвинительные приговоры выносятся и выносятся, об этом свидетельствует судебная практика. Красочный пример: 21 декабря 2010 года Петуховский районный суд Курганской области рассматривал дело по статье 188, ч. 2 УК РФ, «контрабанда», и вынес обвинительный приговор. Вот в чем состояла суть этого дела: при досмотре поезда Москва – Караганда у одного из проводников была обнаружена сумка с книгами, три из которых, согласно заключению Росохранкультуры, «представляли собой культурную ценность». Что же это за книги? Не поверите: это 1‐й том книги Ранке «Человек», том Шекспира из «Библиотеки великих писателей» издательства «Брокгауз – Ефрон» и 5‐й том пятитомника «Вселенная и человечество». Вот так сокровища! После долгого рассмотрения оказалось, что поскольку на третьей книге не обозначено года издания, то не факт, что ей есть 100 лет, и поэтому ее вывели из числа вещественных доказательств, оставив только первые две (да здравствуют эксперты!). И на основании этих двух книг (цена которым, если они в отличном виде, едва ли больше нескольких тысяч рублей) несчастного не только трижды заключали под стражу, но и признали виновным в уголовном преступлении. Одно только было для него хорошо – удалось отделаться крупным штрафом, частично уменьшенным вследствие заключения в СИЗО во время следствия.

Когда читаешь такие вот «ужасы нашего городка», совершенно не представляешь, как же все-таки настоящие шедевры в XX веке попали из России за границу.

А как обычно! То есть если у несчастного населения на границе изымали чуть ли не вставные челюсти с золотыми коронками, карманные часы, украшения (кольца с камнями – само собой), то государство, невзирая ни на какие там декреты, долгие годы торговало картинами из Эрмитажа, продавало императорские библиотеки, меняло архивные фонды целыми грузовиками. А как бы мы лишились полотен Рембрандта и Рафаэля, уникального Синайского Кодекса, Библии Гутенберга…

Но это, скажете, было давно. Что же… Давайте расскажу истории поновее.

В 1993–1994 годах Российская Федерация передала Франции 942 565 архивных дел (подумайте о том, насколько гигантская эта цифра!), вывезенных когда-то из Франции Гиммлером и впоследствии перевезенных в СССР, – в числе них находились архивы масонских лож и прочие исключительные для мировой истории документы; в 1996 году в рамках обмена РФ передала правительству Лихтенштейна богатейший архив правящей династии – так называемые «княжеские лихтенштейнские архивные документы» – всего около 1100 единиц, в числе которых подлинные папские буллы и дипломатические трактаты Лихтенштейна начиная с XV века; в 1997 году германской стороне из особого архива МИД России был передан архив министра иностранных дел Вальтера Ратенау – несколько тысяч документов; и так далее.

И все это не было вывезено контрабандой, но передано официально, даже более того: каждая передача осуществлялась в соответствии с постановлениями высших государственных органов новой России.

И возникает вопрос: если государство в своих интересах пренебрегает общегражданскими законодательными актами и когда нужно – передает, меняет или продает не просто выдающиеся культурные ценности, а зачастую мировые шедевры, то почему же граждане России, являющиеся законными владельцами культурных ценностей, в том числе книг и рукописей, регулярно получают обвинительные приговоры за «контрабанду» сущей ерунды? Почему не отменить все эти карательные меры, которым не должно быть места в цивилизованном мире? В конце концов и культурные ценности пора освободить от крепостной зависимости.

Корректурные экземпляры и издания

Всегда, даже сейчас, при печатании книг выходу основного тиража предшествует появление некоторого числа как отдельных пробных листов, так и полных экземпляров. С каждого типографского набора в XX веке печаталось до четырех экземпляров корректурных оттисков (корректору, техническому редактору, цензору, автору и так далее), притом, если правки оказывалось много, то корректур могло быть несколько (меньше двух их не бывало практически никогда). Даже скажу, что некоторые листы академического Словаря русского языка под редакцией А. А. Шахматова имели до десяти и даже более корректур. Но, как правило: а) корректурные оттиски всегда возвращались от авторов, корректоров и редакторов назад в типографию; б) после внесения наборщиками правки они выбрасывались, не только за ненадобностью, но и чтобы не стать причиной путаницы при подготовке книги. То есть сохранившиеся корректуры представляют исключительную редкость.

Также сверх тиража могли печататься и отдельные экземпляры: ведь любая типография – еще со Средневековья – печатает чуть больше экземпляров, что называется, на всякий случай. В России в XVIII веке эти дополнительные экземпляры звались «накладными» и число их в наиболее крупной типографии, каковой была тогда Академическая, в среднем было около восьми на «завод», то есть на тираж в 1200 экземпляров. Иногда такие вот накладные экземпляры ничем не отличаются от основного тиража, но иногда и имеют отличия, и их можно смело называть уже корректурными.

Могут образовываться корректурные экземпляры от «приводки» и «приправки» в процессе типографской печати. Приводка – это предварительная пробная печать с целью соблюдения правильной величины полей, расстановки колонцифр и сигнатур, совпадения наборных полей на двух сторонах листа. Приправка же производится для того, чтобы убедиться в равномерном и необходимом для качественной печати нанесении типографской краски на печатную форму – обычно при этом регулируется как давление печатного пресса, так и подача краски.

Еще один вариант корректурных оттисков – так называемые чистые листы. Это отдельный лист или комплект листов всего издания, который представляет собой пробу тиража после приправки и приводки формы, и в случае утверждения (обычно каждый лист подписывается или заведующим производством, или несколькими служащими типографии) он передается заказчику издания, и затем согласно с таким экземпляром печатается тираж. Ныне эта система не используется, а если и присутствует в процессе печати книги, то лишь формально: чистые листы ради экономии времени уже не показываются заказчику, но просматриваются начальником цеха перед печатью тиража. Их отличие – подписи работников типографии на каждом печатном листе.

То есть корректурный экземпляр, как можно понять по самому его названию, представляет собой экземпляр пробного оттиска листов книги, которая должна была выйти в свет. В большинстве случаев, раз уж книга была набрана и дело дошло до корректур, впоследствии печатался и основной тираж. Но в некоторых случаях, особенно если книга готовилась к изданию в стране с диктатом какого-нибудь религиозного или социального учения, была серьезная вероятность того, что или тираж будет уничтожен, или же набор будет рассыпан и тираж не отпечатан вовсе. И вот в таких-то случаях корректурные экземпляры, если уцелеют, оказываются памятником культуры и предметом коллекционирования.

Страна победившего социализма представляла собою именно такой социальный тип, который ныне получил название «закрытых обществ». Однако, как ни называй тип общественного устройства – будь то католичество со всевластием инквизиции, или сталинизм с его парализующим страхом и чудовищной цензурой – эти и им подобные режимы были источником постоянных запретов и гонений на свободную мысль, а значит, именно в таких обществах книга, начатая набором и дошедшая до корректур, имела наибольшие шансы быть уничтоженной еще до того момента, как ее тираж будет отпечатан.

Таким образом, корректурные экземпляры нужно разделять на два основных типа. Первый – когда впоследствии был отпечатан тираж, и второй – когда тираж не был отпечатан вовсе. Нередки случаи, когда тираж был все-таки отпечатан, но не смог выйти за ворота – был в той же матери-типографии умерщвлен гильотиною и уже в виде обрезков листов перевезен на фабрику по переработке отходов. Однако о таких изданиях (но не их корректурах) будет впереди отдельный рассказ. Сложилось так, что корректурным экземпляром иногда называют и обычный типографский экземпляр, по которому производилась специальная правка для последующего набора (таким образом обычно готовилось переиздание книги).

Наконец, в практике советского книгоиздания зародился феномен тиражного корректурного издания – оно печаталось не в пяти или десяти, а даже порой тиражом в 100 или даже 200 экземпляров и представляло собой «проект» для обсуждения – назовем их корректурными изданиями не для продажи.

Очень часто, хотя и не всегда, корректурные оттиски несут на себе следы тех, кто «держал корректуру», – редакторов, корректоров, переводчиков и, наконец, авторов. Это обстоятельство всегда положительный факт и добавляет корректуре как памятнику культуры и значимости, и стоимости – ведь перед нами уже авторизованная корректура. Однако это уже дополнительная особенность самостоятельного вида антикварной книги – корректурного оттиска.

Корректурные оттиски невышедших изданий

Этот тип корректурных оттисков представляет собой наибольший и научный, и коллекционный интерес. По сути, все подобные оттиски есть аналог авторской рукописи, потому что авторский замысел так и не осуществился в виде книги.

Как мы уже сказали, может быть множество причин, препятствующих появлению книги на свет. От идеологических до финансовых, когда автор (издатель) не сумел оплатить печать и прошедший корректуры типографский набор сперва был оставлен в типографских формах, но не дождался печати тиража и был рассыпан. Конечно, в России абсолютное большинство невышедших изданий погибли не от отсутствия средств, а от отсутствия свободы.

В Петербургском архиве Академии наук в достаточном количестве сохранились корректуры книг XVIII века, которые не были закончены печатанием. Это касается прежде всего изданий большого объема. До трех печатных листов – брошюры и летучие издания – печатались почти всегда целиком, в одну-две недели, и корректура их держалась единовременно; а вот с академическими, в том числе и переводами, дело обстояло иначе. Набирался первый лист (то есть 8 страниц формата ин-кварто или 16 полос ин-октаво), затем корректура шла к тому, кто отвечал за нее – это мог был как переводчик, так и специально назначенный академик; после внесения правки печатался тираж этого листа. Далее набирался второй лист, и процесс повторялся. В идеале – таким образом книга заканчивалась печатанием вся, к ней добавлялись предисловие, посвящение, титульный лист, и в таком виде она выходила из типографии. Но бывало, что кто-то умирал в ходе подготовки – или переводчик, или автор. Если Академия не считала нужным закончить издание или же не было знающего человека, который бы сумел завершить замыслы покойного, то отпечатанные листы шли на обертки или отвозились на бумажную мельницу (в Дудергоф, где Академия закупала картон, или еще куда-нибудь). Корректуры же иногда хранились в типографии и потом пополняли собой Академический архив. То же самое могло происходить тогда, когда Академия печатала не «своекоштное» издание, то есть финансируемое самой Академией, а принятое со стороны. Обычно заказчик вносил предоплату, но при печатании объемных книг она могла вноситься по мере печатания листов; если же заказчик переставал платить, то новые листы не набирались, а отпечатанные со временем шли на переработку. Корректуры таких изданий сохранялись крайне редко.

Но бывали и совсем другие случаи, уже более близкого к нам времени, когда книга не выходила из‐за буйств цензуры. Скажем, вместе с библиотекой историка литературы Г. П. Макогоненко некогда были приобретены гранки сборника Анны Ахматовой «Нечет», в который вошли стихи 1939–1946 годов. Но печатное издание не вышло, и экземпляр был подарен Ахматовой Г. П. Макогоненко, мужу Ольги Берггольц, и ныне он уникален.

Не менее ценна корректура сборника «Избранное» Марины Цветаевой, который должен был выйти в свет в 1957 году. Он готовился Ариадной Эфрон – дочерью автора, но главным инициатором был Илья Эренбург. К сожалению, цензура не разрешила к печати этот объемный сборник, и сохранился он в нескольких корректурах (в собрании Л. М. Турчинского есть экземпляр с обширной правкой Ариадны Эфрон и автографом Эренбурга на первом листе). Безусловно, любой уцелевший экземпляр этой корректуры ценнее любого прижизненного издания Марины Цветаевой.

С одной корректурой невышедшей книги была у нас связана любопытная история. Однажды, довольно давно, когда московские книжники имели привычку раз в один-два месяца наезжать в город Ленина, мы с коллегой ездили также. И вот на Литейном, в бывшем антикварном магазине знаменитого букиниста Клочкова (ныне в нем несколько магазинов – от сумок до кроссовок – и ни одного книжного), купили книгу, но в действительности не книгу. Специфика ее печати (грязнота оттиска шрифта, сильный натиск и тому подобные признаки) выдавала, что перед нами корректура. Название – «Заметки и дневник Л. В. Дубельта» (Ленинград, издание «Красной газеты», 1929 год). Помня этого героя, мы особенно обрадовались по возвращении в Москву, когда выяснили, что издание это так и не осуществилось, то есть перед нами был не просто корректурный оттиск, а единственный сохранившийся экземпляр корректуры неосуществленной книги.

Как мы уже сказали, для середины XX века не было чем-то удивительным, когда книга готовилась к печати, а потом так и не выходила в свет. Причина понятна: в эпоху «великого перелома» производилась централизация всего на свете – профессиональных кружков, культурных обществ, творческих объединений и, наконец, издательств. Сталинская вертикаль власти требовала более простых и управляемых структур, а потому в одночасье многие начатые проекты были закрыты – страна рабочих и крестьян после вольностей НЭПа уже не терпела частных начинаний. Особенно много таких потерь произошло при ликвидации (или, как тогда выражались, «укрупнении») небольших или частично негосударственных издательств. Так, к слову, погибло и издательство Academia – лучшее русское издательство ХX века, и одновременно масса других… Одно из таких как раз планировало издать «Записки Дубельта».

Мы тогда не слишком понимали, как нам быть – продать корректуру или приберечь для пушкинской коллекции, но через некоторое время мне позвонила хранитель редких книг музея А. С. Пушкина Ирина Николаевна Врубель (1936–2008), с которой мы были дружны, и сказала, что зайдет к нам вместе с подругой «поговорить». Подругой оказалась Марина Витальевна Бокариус – хранитель редкой книги музея-квартиры А. С. Пушкина на Мойке, 13. Разговор был немного странный: «Я приехала за корректурой записок Дубельта. Понимаю, что ее можно дорого продать, но без нее я от вас не уйду…»

Вообще мы порой давали «слабину» – один из нас периодически пытался что-то подарить в какой-нибудь музей, если это было важно для экспозиции, но тут об экспозиции речи вроде бы не шло… Разговор складывался довольно странно, но в то же время столь дружески и убедительно, что корректура действительно перекочевала в сумку к Марине Витальевне и поехала обратно в Петербург.

Только потом, когда нас связали дружеские отношения, я узнал о непростой судьбе этой корректуры. Оказалось, что еще с 1968 года она была на государственном хранении во Всесоюзном музее А. С. Пушкина, но при одной из проверок фонда 1970‐х годов ее не оказалось на месте; и вот, узнав от И. Н. Врубель о нашей покупке, Марина Витальевна сама приехала в Москву за «своим» экземпляром. То есть в действительности произошел из ряда вон выходящий случай, не имеющий аналогов, потому что любой другой человек на ее месте поступил бы иначе – натравил бы на нас уголовный розыск… Но она ничего такого не сделала и даже не сказала, а экземпляр корректуры – вернулся на полку хранилища Всероссийского музея Пушкина. И только спустя пятнадцать лет я узнал об истинной причине этого действа.

Корректурные оттиски изданий, вышедших в свет

Корректуры вышедших книг обладают теми же качествами, что и невышедших – они крайне редки и в основном уникальны, с той лишь разницей, что после внесения правки был напечатан тираж. Обычно наиболее ценные с культурной и коллекционной точки зрения гранки имеют пометы автора текста – тогда по своему качеству авторизованная корректура переходит в разряд авторских рукописей. Собственно, чаще всего именно у авторов эти корректуры и оставались, потому как в типографиях они обычно не оставлялись. Таковые бывают и ничем не интересные, а бывают поистине выдающиеся.

Однажды на книжном рынке появился том «Тилемахиды» В. К. Тредиаковского (1766 года – единственное издание при жизни автора), с автографом «Василья Тредиаковскаго» на титульном листе. Но это было не все: оказалось, что этот экземпляр корректурный, выправлен самим автором, и на основании этой правки в типографии напечатан список опечаток и приложен к экземплярам всего издания. Учитывая тот факт, что авторские рукописи или дарственные надписи русских литераторов XVIII века редки чрезвычайно, а Тредиаковский все-таки один из самых главных деятелей русской литературы века Просвещения, ценность этого экземпляра была высока.

То же самое можно сказать о корректуре поэмы Василия Майкова «Игрок ломбера» 1765 года, сохраняющейся в нашем «Музее книги». Это экземпляр с правкой XVIII века; в XX веке он попал в собрание М. С. Лесмана и имеет характерную для этого выдающегося библиофила помету внутри книги. В общем-то можно понять, почему коллекционер так дорожил этим изданием; вероятно, он также знал толк в корректурах.

Бывает и так, что корректуры книг не имеют никаких исправлений. Когда мы в библиотеках мира просматривали de visu книги Галилео Галилея, изданные при жизни ученого, нам посчастливилось подержать в руках несколько экземпляров знаменитого «Звездного вестника» 1610 года – самой редкой и самой дорогой книги Галилея. Именно в этом издании впервые была изложена точка зрения Галилея на движение планет вокруг Солнца, где главным доказательством служили вращающиеся вокруг Юпитера спутники, и для наглядности были помещены гравированные рисунки. Но это были не отдельные листы, а гравюры на меди (офортом), которые помещались в тексте книги. Обычно такая практика – печать иллюстраций в текстовой полосе – происходила следующим образом: сперва печатался текст в типографии, а уже после этого листы переносили в специальное помещение, где печатались гравюры (в практике Академической типографии в XVIII веке существовала для этого «фигурная палата» – помещение для печатания «фигур», то есть иллюстраций для книг). И обычно, если в книгу предстояло «впечатывать» иллюстрации, то тираж листов с текстом производился с некоторым запасом. Именно так печатался «Звездный вестник», тираж которого был при издании чуть более ста экземпляров – немудрено, что эта книга считается редчайшей. Но есть и экземпляр, который почему-то остался без иллюстраций, то есть лишь один текст с пустыми местами для гравюр. Он сохраняется в отделе редкой книги Национальной библиотеки в Париже; никаких помет, свидетельств о принадлежности или чего-то подобного на нем нет.

Обычно корректурный экземпляр какой-либо книги всегда интересней тиражного экземпляра, а в ситуации с редкими книгами – в особенности. Но в данном случае налицо парадокс: экземпляр тиражного издания «Звездного вестника» сам по себе настолько редок и дорог, что корректурный экземпляр воспринимается как некоторый «недоделанный», что соответствует истине – в нем отсутствуют изображения, в том числе и спутников Юпитера, которые были предложены Галилеем в доказательство того, что не все небесные тела вращаются вокруг Земли. И хотя это совершенно исключительная ситуация, все-таки она показывает, что не всегда корректура книги, сохранившаяся в единственном экземпляре, оказывается ценнее тиражного экземпляра издания.

Корректурные издания не для продажи

В советской издательской практике существовал феномен корректурного издания, которое печаталось практически как обычная книга, только меньшим тиражом. На титульном листе такой книги было напечатано «Проект», или «Проект. Напечатано для обсуждения», или «Проект. Рассылается по списку. Экземпляр №…». Это не было издание «под грифом», то есть секретное, для служебного пользования, и не следует их между собой путать. Это было именно корректурное издание, но тиражом в 50, 100, 200 экземпляров. Оно печаталось в типографии, имело порой тысячу страниц, было нередко даже переплетено в издательский переплет; порой даже поступало в качестве обязательного экземпляра в государственные библиотеки.

Такая странность, когда огромные средства тратились не просто на оттиск корректур, а на печать целого издания, беспрецедентна. Надо понимать, что набор книг не был дешев, производился не одним бедолагой-верстальщиком (не хочу обидеть представителей этой ныне нередкой профессии; так что вариант – «не одним гением-верстальщиком»), а целым коллективом наборного цеха; и обычно набор, к тому же сложный, оказывался еще более ощутимым для цены книги, когда тираж был небольшим; то есть как и сейчас – не столь дорога бумага для книгопечатания, сколь дорого само изготовление форм для печати; и чем больше тираж – тем меньше себестоимость каждого экземпляра.

В данном же случае издание заведомо не предполагалось пускать в продажу – оно бесплатно рассылалось для консультаций и обсуждения. Откуда такая осмотрительность? Главным образом от всеобщего, поголовного, всепоглощающего страха – основного оружия всех режимов, а советского – в особенности. А всякое издание, особенно претендующее на большой охват аудитории и одновременно фундаментальное, рисковало получить обвинения в «лжеакадемизме», «политической близорукости», «некритическом подходе», «пресмыкательстве перед иностранщиной» и тому подобном – как и бывало многократно, вплоть до принятия специальных постановлений партии и правительства. И временами страх получить выговор или вовсе лишиться работы был так велик, что приходилось дуть на воду. Целые редакции, научные коллективы и даже Президиум Академии наук СССР боялись выпустить в свет какую-то книгу, почему предварительно и издавали ее в нескольких десятках или сотнях экземпляров для обсуждения.

Надо ли говорить, что подобные обсуждения нередко хоронили издание? А именно так чаще всего и было. Существовали и такие корректурные издания, которые вообще не собирались переиздавать – типа словников к «Большой советской энциклопедии»; однако мы ведем речь о фундаментальных монографиях. И если, издавая такую книгу напрямую, без предварительных печатных пробных версий, редакции и конкретные ответственные лица шли на определенный риск, но все-таки давали книге жизнь, то экземпляры в жанре «Проект» подписывали изданию как таковому смертный приговор. Это был если и не «расстрел», то «пожизненное заключение» – имелось в виду, что книгу не запрещали совсем, а предлагали кардинально «переработать», то есть работа авторского коллектива и издательства шла насмарку – набор рассыпался, и чаще всего до издания (или следующего «проекта») дело так и не доходило. С другой стороны, издательство формально хотя и терпело убытки, но ведь и результат был налицо – печатный «проект» можно было приложить к отчету.

Поэтому нужно отличать те корректурные издания, которые предваряли основное – словники энциклопедий, тематические планы коллективных монографий и прочее, от итоговых «проектов». Например, для пятитомной «Истории Гражданской войны», которая знакома любому букинисту (обычно, правда, только первый том, поскольку остальные четыре попадаются сильно реже), был издан и проспект «История Гражданской войны: Проект плана издания» (Москва, 1931), который содержал в том числе статью М. Горького. Причем этот проект вышел двумя изданиями.

Что касается уже готовых изданий, вышедших в «проектах», то относительно часто встречаются академические тома, которые готовились при жизни Сталина, а после его смерти мелкой правкой обойтись было уже невозможно, и всякая подготовка была прекращена. Таковы два толстых тома «Истории философии» (1950) или «История естествознания в СССР, т. 3» (1952) – тираж этих «проектов» достигал пятисот экземпляров. Более редки «История бронетанковых и механизированных войск Советской Армии» в двух томах (1953); «История всемирной литературы» (1967), пробный том «Краткой литературной энциклопедии» (1960)…

Мы знаем много таких изданий, по большей части коллективных монографий издательства Академии наук СССР, и стоит сказать, что все они представляют собой как редкость, так и научную ценность. Собирательство подобных изданий – замечательная тема для коллекции.