Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Я

Зачем вообще этот заключительный сюжет? Не ради того, чтобы обосновать право автора рассуждать на ту тему, которой книга посвящена. Хотя и ради этого, вероятно, тоже. В большей же степени он написан, чтобы, хотя и кратко, но поведать о тех людях книги, благодаря которым я не только пришел в эту область, но и смог стать тем, кем я стал. Ограничивая свой рассказ именно этой локальной частью собственной биографии, я постараюсь показать, с какой щедростью судьба даровала мне учителей и друзей в мире антикварной книги; по счастью, это одновременно и те люди, без которых невозможно в принципе вести разговор об антикварной книге в России.

Архангельское

Как и в каждом старом московском доме, у нас были старые книги. Они окружали меня с детства, причем в самом что ни на есть прямом смысле: стеллажи с книгами, в основном «рабочими» для моих родственников, хотя и с художественной литературой тоже. В основном это было что-то незначительное с коллекционной точки зрения: дореволюционные книги в библиотеке родителей или же учебные пособия для изучения античных авторов, которые остались в память об университетах дедов и прадедов. Единственной собственно антикварной книгой, которая выделялась на этом фоне, был юбилейный альбом 1913 года «50-летие Румянцевского музея в Москве (1862–1912)». Она принадлежала моему прапрадеду, сыну виленского купца, который приехал с родителями в Москву, здесь окончил Вторую гимназию, а затем в 1887 году Медицинский факультет Московского университета. Он служил в Яузской больнице, занимаясь частной практикой в своем доме на Чистых прудах, доставшемся ему в качестве приданого за моей богатой прапрабабкой-купчихой. Также с конца XIX века он занимал должность «музейского врача» в Румянцевском музее, за что музей исправно присылал ему кучера из Пашкова дома; работал же он там вплоть до 1930 года. Звали его Моисей Ефимович Гамбург (1862–1934). Поскольку он был ровесником Румянцевского музея, то я точно не знаю – получил ли он книгу по случаю юбилея музея или же в качестве подарка к собственному пятидесятилетию.

Моисей Ефимович Гамбург (1862–1934), врач Московского Публичного и Румянцевского музеев

Первые подлинно антикварные книги я увидел еще до того, как начал ими интересоваться. По счастливому стечению обстоятельств моя мама, окончившая исторический факультет Московского университета по кафедре истории Средних веков, в середине 1980‐х годов стала хранителем и заведующей отделом редких книг музея-усадьбы «Архангельское», то есть она хранила самую крупную музейную усадебную библиотеку в России. Именно здесь я прикоснулся, причем как в нравственном, так и в прямом – тактильном – смысле этого слова, к памятникам книжности XVI–XVIII веков. Обычно это было в дни школьных каникул, когда мы вынужденно проводили время в Архангельском.

Румянцевский музей, 1910-е

Я имел возможность брать книги в руки и смотреть то, что мама особенно любила – издания выдающихся печатников: Альдов, Этьенна, Бодони; но мог и просто сесть на лестницу у открытого шкафа красного дерева и часами там сидеть, рассматривая книгу за книгой.

А лет в тринадцать я нашел способ досуга, который был даже интереснее чтения, – реставрационный отряд. Это произошло потому, что в тот момент я окончательно остановил выбор своей будущей профессии на области истории искусства и архитектуры, что было даже доложено родителям с целью отделаться наконец от музыкальной школы, но последнее мне удалось лишь несколько позже.

Обычно в таких группах собирались подростки и студенты, которые по воскресеньям помогали реставраторам памятников архитектуры в качестве неквалифицированной рабсилы. С утра до обеда работали, в основном таская носилки со строительным мусором, потом пили чай с пряниками в бытовке, потом гуляли по музеям.

Я пошел в такое сообщество, увидев объявление в самой читаемой в то время газете «Московский комсомолец», и, хотя я был младше остальных, главным для реализации этой затеи был не возрастной ценз, а то, чтобы меня отпускали родители на весь воскресный день, а также давали возможность отлучаться в поездки. Но по сравнению с моим братом, который норовил летать на дельтаплане, я выгодно отличался своими интересами, и родители были только рады.

Экслибрис автора, кон. 1980-х

В реставрационном сообществе я нашел первых друзей, хотя и были они постарше; за несколько лет с ними мы объездили множество русских городов и монастырей (где работали ровно так же), летом ездили в археологические экспедиции, словом, это было замечательным времяпрепровождением для подростка, который хотел быть историком. Особенно запомнились раскопки в Москве летом 1988 года в Историческом проезде, предшествовавшие восстановлению Воскресенских ворот: именно тогда и именно там была найдена первая в истории Москвы берестяная грамота.

И уж конечно, все это времяпрепровождение разительно отличалось от гнетущей атмосферы «спецшколы с преподаванием ряда предметов на испанском языке». Об этом образовательном учреждении, в застенках которого я провел десять лет, я даже сегодня не могу вспоминать без содрогания.

Букинисты

Интерес к букинистическим магазинам проснулся во мне рано, так что излюбленным развлечением после и вместо школы стало посещение букинистов и разглядывание лежащих там книг. Купить я ничего не мог, но и визуального контакта мне поначалу было достаточно. Из книжных магазинов я ходил не в те, где было интересно, а в те, откуда не гнали взашей от прилавка. То есть ни к Анне Федоровне Мосиной, о которой старое поколение книжников говорит с трепетом в голосе, ни на второй этаж «Дома Книги», ни к Ян Янычу я даже не совался; робкий интерес к старой иностранной книге также долго не мог получить своего развития, потому что Фира, «хозяйка» магазина на улице Качалова, тоже очень была критична к работе в режиме музея.

Впрочем, поскольку Фира все-таки имела выходные дни, я нашел выход: по пути из булочной, которая у нас была в конце Скатертного переулка в кирпичной башне, то есть как раз недалеко от «Иностранной книги», я обычно заходил туда и, если за прилавком никого не было, – стоял и глазел на разложенные под стеклом издания.

Еще одним магазином, где была толчея и откуда не выгоняли, была «Звезда» на Арбате; там я бывал часто, потому что по Арбату с его букинистическими магазинами в домах 11, 31, 36 пролегал мой путь в музыкальную школу, от начала улицы и почти до конца, до Малого Могильцевского переулка. Я отбывал там часы игры на трубе, но не слишком усердствовал: чем взрослее я становился, тем менее меня тянуло к инструменту. Шел я туда долго, заходя в букинисты на Арбате, а пройдя их – стоял перед витриной комиссионного магазина бытовой техники, в которой тогда поставили цветной телевизор и крутили кассету с иностранными мультфильмами. Погуляв три часа по Арбату со своей «квадратной скрипкой», я с чувством выполненного долга шел домой греться и ужинать.

Магазин «Иностранная книга» на ул. Качалова, фото автора

Наибольший интерес у меня вызывал букинистический отдел «Звезды» на Арбате, потому что в нем на прилавке был разложен товар, который посетители могли листать. Руководила там молодая дама, довольно серьезная, она всегда была в черном, в каких-то причудливых бусах сидела за столом, вокруг сновал сотрудник, которого ныне можно было бы принять за охранника, но это был, наверное, продавец. Дама же была товаровед, а звали ее, как я узнал позже, М. Я. Чапкина (тогда, вероятно, еще Батасова). Мой звездный час наступал тогда, когда они в очередной раз клали на прилавок годовую подшивку «Нивы», разодранную по номерам. Эти номера можно было листать, никто не кричал и не выгонял. Вообще в арбатских магазинах было много легче что-то смотреть, и ротозеев не гнали мешалкой: в то время как раз уже сняли с улицы троллейбус, сделали ее пешеходной, а вскоре поставили и чудо-фонари, после чего посетителей добавилось.

Каждый, кто интересуется старой книгой, должен что-то читать для утоления интереса и одновременно разжигания внутри себя духа любви к книге. Из тех пособий будущего антиквара, которые стали для моего сознания «прорывными», я назову, конечно, и «Рассказы о книгах» Н. П. Смирнова-Сокольского, и еще более «Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина». Эти сочинения крайне важны для всех, кто хотел бы что-то знать о мире старых книг. Впрочем, прочитав их, я начал мечтать о более серьезном – о двухтомной «Моей библиотеке», которой не было у нас дома, в отличие от перечисленных выше изданий. Купить ее в те годы было практически невозможно: в комиссионных отделах она стоила по 200–300 рублей, и даже любящие меня родители не смогли бы мне помочь.

Но покуда я грезил двухтомником, на меня неизгладимое впечатление оказали две другие книги, которые и предопределили мой интерес как к иностранной книге вообще, так и к истории европейского книжного собирательства и, что еще важнее, к истории книгопереплетного искусства. Первая – это подготовленная И. Е. Бабановым антология «Книгопечатание как искусство: Типографы и издатели XVIII–XX веков о секретах своего ремесла» (1987), которая и сегодня почитается мной шедевром книговедческой литературы. Вторая – составленный В. А. Мильчиной двухтомничек Шарля Нодье «Читайте старые книги: Новеллы, статьи, эссе о книгах, книжниках, чтении» (1989). И хотя прошло больше тридцати лет, но так и остаются эти книги лучшими образцами библиофильской литературы, до сих пор они со мной, и до сих пор нечего поставить рядом с ними. Особенно сегодня, когда сам жанр библиофильской прозы столь жалок.

И только тогда, когда я уже начал работать в лавке у Никитских ворот, приходя туда после школы, мне улыбнулась удача. Конечно, то была удача в лице Карла Карловича, который знал о моей заветной мечте и отложил экземпляр, забрав его из приехавшей большой библиотеки, купленной Крокодилом (В. Д. Инденбаумом, другом М. Е.) у очередных отъезжающих в Израиль. Сто рублей, которые запросил с меня Карл Карлович, были третью реальной цены, за которую книгу можно было продать в два дня. Но, напомню, я тогда учился в последнем классе школы, а сто рублей – для некоторых граждан превышало зарплату. Я и без того несколько месяцев откладывал деньги, но и этого было мало; недостающее добавили родители как подарок на день рождения. Я не слишком помню тот день, помню только, что родители были рады не меньше, учитывая мамину специализацию. Дата этого приобретения мне ныне известна точно, потому что она написана мною на форзаце: 8 апреля 1991 года.

Первым официальным местом моей работы, как только в шестнадцать лет мною был получен паспорт, стал Музей народного искусства, основанный в XIX веке С. Т. Морозовым как Кустарный музей, а уничтоженный лишь совсем недавно. Паспорт гражданина СССР давал тогда не только возможность трудоустроиться, что было не самым главным приоритетом в моем тогдашнем положении, но и беспрепятственно сдавать книги в букинистические магазины; до получения паспорта мне приходилось просить о помощи друзей из реставрационного отряда, когда я что-то хотел снести в бук без ведома родителей.

Отработав в музее два летних месяца (почему-то больше было не положено для школьника), я уже окончательно прибился к антикварной лавке у Никитских ворот, забредая туда после школы и пересматривая книгу за книгой. Лавка вырастала на моих глазах: ремонт, кривая лестница белого камня на второй этаж (лет через десять ее сменит бетон), струганые стеллажи, торговый зал, приемка, подсобка, крыльцо, на котором мы сидели с К. К. в теплые месяцы… Сейчас, вспоминая это убожество начала 1990-х, все равно не удается отделаться от того совершенно волшебного впечатления, которое этот магазинчик производил на сограждан, включая меня. И даже название, которое и тогда и сейчас режет ухо, – «Акция» – не отвращало посетителей.

Несколько слов о «Раритете»

До того был только один, самый первый в СССР, частный букинистический антикварный магазин – на Смоленской площади, во дворе со 2‐го Смоленского переулка (сейчас квартала этого нет, над ним высится офисное здание). То есть, как мы упоминали, формально он не был первым, а одним из двух самых первых – и «Акция» и «Раритет» были зарегистрированы в один день – 10 октября 1988 года. Но фактически, как магазин, это был первый в новейшую эпоху частный антикварный магазин.

Назывался он «Раритет» (сильно позднее он переехал на Арбат, 31). В «Раритете» были собраны главные на тот момент «творческие силы», в том числе С. А. Ниточкин, Александр (Саша) Соловьев, отчества которого я не знаю, позже он работал товароведом в букинисте на Котельнической набережной (на «Котлах»), затем на Покровке, куда опрометчиво пригласил таких компаньонов, которые умудрились его оттуда выдавить, после чего он спился и умер.

Кроме них, в «Раритете» работал и наиболее важный в нашем рассказе персонаж – Михаил Мéнделевич Климов, изобразивший в красках это место в своих замечательных мемуарах. Этот магазин был обставлен далеко не так убого, как будущая лавка у Никитских ворот. Я помню М. М. в этом магазине: он как-то во всех жизненных ситуациях и во все времена умеет выглядеть представительно, солидно. И даже в свои последние годы, несмотря на изрядную долю желчи на человечество, он оставался и обаятельным, и добродушным. Тогда же он казался человеком совершенно новой формации, особенно для подростка из интеллигентной семьи. И когда, входя в «Раритет» на Смоленской, я видел его за прилавком, обычно в каком-то свитере, по своей цене сопоставимом с дорогой книгой на этом прилавке, я старался быстро ретироваться. Если за прилавком стояли деви́цы, то уже можно было там немного поглазеть на диковины.

Сейчас в это трудно поверить, но я лет в пятнадцать совершил там две покупки, изводя перед тем родителей. Как сейчас помню, одна из них – «Из истории московских улиц» П. В. Сытина, хотя дома было много подобных книг, но этой не было, а содержательно она совершенно незаменима; вторая – какая-то репродукция с видом храма Христа Спасителя, более известного мне по бассейну, куда мы с классом периодически ходили. Больше школьник себе ничего позволить не мог, и в целом тот магазин был скорее филиалом музея.

Да и любой, сюда входящий, чувствовал себя погано: невиданные книги, но настолько дорогущие, что вряд ли вообще доступные карману не то что школьника, но и человека с хорошей зарплатой из высотного здания на другой стороне Садового кольца. Отдельная подлость, как тогда казалось, была в том, что если в государственных букинистах ценник (или отрывная бирка комиссионной квитанции) лежал поверх книги, чтобы сразу было ясно, то в «Раритете» он был убран внутрь, и узнать цену можно было только спросив. Пару раз спросив, ты уже больше ничего в этом магазине не спрашивал и заходил, только если в других был обеденный перерыв.

Карл Карлович

Вернемся в антикварную лавку у Никитских ворот. Учась в последнем классе школы, после уроков я начал там работать, причем был зачислен туда официально с 21 августа 1990‐го «на должность библиографа с повременной оплатой», как и записано в моей трудовой книжке рукой Б. М. Э***. Исполняя поначалу уж совсем неквалифицированную работу вроде перетаскивания и расстановки книг, я довольно быстро начал описывать книги для аукционных каталогов, что и стало со временем моей основной обязанностью.

Первым моим учителем в книжном деле стал Карл Карлович Драффен (1936–1999). Его мать, Татьяна Сергеевна (в дев. Шеляпина), была русской, отец – латыш, видный деятель рабочего движения, участник курляндского большевистского подполья, арестовывался, в 1911‐м бежал из иркутской ссылки за границу, а к моменту рождения сына Карла работал в III Интернационале.

К. К. был рад узнать, что мы родились в одном месте – в Первой Градской, и с тех пор мы оба ремарку «настоящие москвичи должны быть только от Грауэрмана», достаточно распространенную у старых москвичей, воспринимали с улыбкой.

Карлом он был потому, что все у них были в роду «Карлы Карловичи» (наверное, по-латышски это имя звучит несколько иначе, но суть та же). Уже в марте 1938 года отец его был арестован, а вскоре расстрелян. Мать, которая была двадцатью годами младше, осталась одна с двумя детьми, старшей Маргаритой и младшим Карлом, и с клеймом врага народа. Эта генеалогия начисто отрезала Карлу путь к окончанию десятилетки, почему он и пошел в четырнадцать лет в ремесленное училище, после которого был распределен на ЗИС. Эта работа его тяготила, но уволиться оттуда он не мог: ему отказывали в подписании заявления по собственному желанию; не найдя иного выхода, он в 1954-м, а затем в 1956 году добровольцем ездил на целину, в 1957 году первый раз женился, в 1959‐м устроился наконец в НИИ «Тракторосельхозмаш», где в число его обязанностей входили частые командировки. Со временем он вырос в специалиста по промышленной автоматике, был автором, как тогда выражались, «изобретений и открытий» – у него была целая стопа авторских свидетельств и патентов. Но намного более известен он был как холодный книжник.

Карл Карлович Драффен (фотография на паспорт начала 1990-х)

Разъезжая по стране, он мог покупать в провинции вновь выходящие книги, которые в столице были дефицитом. Он исполнял частные заказы, покупал впрок, особенно вспоминая в этой связи Тамбов и Краснодар. Жизненные убеждения и интересы стали причиной его вовлеченности в мир литературы тамиздата и самиздата, которую он не только хорошо знал сам (для людей того поколения слово «знать» обозначает, что они читали книги от корки до корки и только потом отпускали их далее), но также занимался и распространением подобного рода изданий и со временем стал известен именно как специалист по такого рода литературе – его основной тематике начиная с конца 1960‐х и вплоть до конца 1980‐х годов.

Книги издательств «Посев» и «Континент», сочинения Солженицына, Набокова, Гумилева, наиболее часто в копиях на аппаратах «Эра», но и в настоящих изданиях… Тюрьмы он избежал, но не избежал многочисленных обысков силами органов КГБ СССР (один из них, 1972 года, отражен в «Хронике текущих событий»), причем не только у него самого, но и на квартире его матери (протоколы этих обысков К. К. бережно хранил). Положение его спасла чистая случайность: женившись в 1972 году во второй раз, он жил с Надеждой Ивановной в съемной квартире, адрес которой мало кто знал.

Проработав в должности главного инженера до 1990 года, К. К. получил предложение работать товароведом в частном антикварном магазине, который как раз должен был открыться в новом помещении, на втором этаже двухэтажного особнячка на углу улицы Герцена и Калашного переулка, вход со двора и по крутой лестнице. С 1990 года начинается и карьера К. К. как профессионального букиниста.

Все время, когда я знал К. К. и учился у него, я каждый день видел перед собой и учителя, и специалиста, и образованного культурного человека. Но тем больше я проникался и тем неугасимым чувством, которое неизменно жило в его крови и которое я смог впитать в годы моего взросления. То было чувство ненависти к советской власти. Многие в ту эпоху относились к советской власти без реверансов, но он ненавидел ее так, как только может ненавидеть власть человек, у которого эта власть расстреляла отца. И это качество – решительного антисоветчика – ничуть не притупилось в нем в 1990-х, когда повсюду начали проклевываться плевелы ностальгии по славному прошлому. Благодаря К. К. я читал книги, которые сформировали меня не как историка или коллекционера, но прежде всего как человека. «Крутой маршрут», «Архипелаг ГУЛАГ» и им подобные – были прочитаны впервые именно под его влиянием.

Владельцы «Акции» не зря позвали именно К. К. к себе товароведом. Он неплохо знал книгу, конечно, с поправкой на ту эпоху, в которую он сформировался и действовал как книжник. Ему был отлично знаком репертуар запрещенных изданий второй половины XIX века, весь большой сегмент истории русского освободительного движения – Герцен, Лавров, Кропоткин. Не хуже он изучил обширную партийную литературу довоенного времени, в том числе уклоны и прочие тонкости, и, конечно, безбрежное море историко-филологической научной литературы XIX–XX веков, торговля которой в 1970–1980‐х годах составляла значительный заработок холодного книжника.

Но привлекал К. К. посетителей не столько знаниями, сколько характером. Доброжелательный, корректный; он «одинаково вежливо разговаривал как с королевой, так и с гусеницей». Особенно он был неподражаем в деле оценки книг. Ведь наиболее часто книги лежали стопками на полу или стояли на полках без всяких цен: в тот момент инфляция была столь стремительна, что впору было вспомнить Ремарка и картину про оплаченные вперед на месяц обеды. Поэтому цену нужно было каждый раз спрашивать заново: здесь К. К. никогда не позволял жадности властвовать, сохраняя чувство собственного достоинства и даже великодушие. Занимаясь торговлей старыми книгами, он скорее преследовал идеи просвещения, чем наживы, и ему было важно, чтобы человек не только купил книгу, но купил такую, которая поможет читателю открыть для себя что-то новое. А если у К. К. и недоставало порой книжного чутья, он компенсировал его хорошей памятью и умением пользоваться библиографией. К тому же он ценил книгу, конечно же, за содержание: приезжал на работу с книгой в тряпичной сумке и уезжал тоже – эти книги он читал, и читал, без сомнения, больше всех прочих работников книжного рынка.

Одна из статей К. К. Драффена

Особенными для него были несколько тем: П. Л. Лавров и его деятельность, И. С. Тургенев, но самое заветное – карикатурист К. Д. Данилов. По этим темам он был автором научных публикаций, как минимум в «Панораме искусств» и сборнике «Книга: исследования и материалы», а ради изучения наследия Данилова даже ездил в Таганрог. Собирал же он, в общем-то, от случая к случаю, хотя приобретение комплекта «Карикатурного листка» (1858), а также и неизвестных оригинальных рисунков Данилова, явно очень его радовало. Но в целом он подходил к материалу как исследователь и уже потом как коллекционер. Его покупки, которые врезались мне в память, все-таки единичны. Скажем, когда К. К. купил на аукционе у Маши фотографию Тургенева с хорошим автографом, это было едва ли не главным событием жизни его как коллекционера. Впрочем, подобной фотографии больше видеть в продаже не довелось, а достойный автограф Тургенева для нашей собственной коллекции мы приобрели совсем недавно.

Сидя несколько лет за соседним столом, я изучил и всех его ближайших друзей. Наиболее постоянный – это Леня (Леонтий Борисович Беликов), холодный книжник и коллекционер, они были настоящими друзьями; затем был Артур (Артур Павлович Толстяков), с которым у К. К. были просто-таки замечательные отношения, и дружбу с которым я впоследствии унаследовал. Кроме них, были его старые товарищи по книжному рынку: Эмиль (Эмиль Погосович Казанджан), всегда несколько таинственный Володя (Владимир Иосифович) Якубович, Игорь-усы и так далее.

Поняв, что с К. К. удалось сработаться, учредители «Акции» – М. Е. Кудрявцев и Б. М. Э*** – доверили ему с 1991 года и работу по подготовке аукционных каталогов, в которой я ему и был в последующие годы главным помощником. Первые годы, где-то до 1994-го, все мы в лавке работали вместе, варились в одном котле. Потом начал отпочковываться «зал», как поначалу называли комнатушку, в которой пытались торговать «прикладным», но в основном иконами и картинами. Помню, как в этой комнате на складном столе, который лотошники «Акции» использовали для уличной торговли книгами, стояли «Мальчики» Бориса Григорьева, замечательная капитальная живописная работа, наверное, лучшее, что вообще когда-либо продавалось там. (Они были проданы за 7 тысяч долларов, это я помню хорошо, потому что оплакивал полную невозможность купить ее; купил же ее В. С. Михайлович, о ком ниже, а далее продавалась она сильно дороже в новом «Раритете» и досталась С. А. Шустеру. Это полотно упоминает в своих мемуарах М. М. Климов, но несколько неточно излагает генеалогию.) В любом случае М. Е. и Б. М. поняли, что «не книгой единой жив антиквар», и постепенно увлеклись «вещизмом».

С того момента К. К. уже был главным в букинистическом отделе вплоть до 1999 года. Наши отношения были хорошими, К. К. меня держал за своего ученика, но в какой-то момент я, что называется, подрос, и было ясно, что скоро вот-вот выпорхну из теплого гнездышка во взрослый мир. В это время, когда я уже сошелся с А. Л. С. (о чем ниже), но продолжал работать в «Акции», произошел конфуз, который сильно повредил идиллическим нашим отношениям.

Купил однажды К. К. у населения «на вес» стопку документов конца XIX века, разных метрик и так далее. Лавка торговала и этим, а заодно дореволюционными фотографиями (однажды я умудрился найти среди них карточку старшей сестры моей прабабки, чем удивил всех). Так вот, один из документов – метрическое свидетельство о рождении сына у профессора Московского университета Н. Бугаева. Я спрашиваю: «Сколько стоит?» К. К. особенно не стал вчитываться, покрутил в руках и назвал мелочную цифру. Я купил. Потом мы с А. Л. С. то ли выставили это на аукцион, то ли просто разговоры начались, в общем, К. К. от какого-то доброхота узнал, что «Петя-то ваш такую вещь где-то купил и продал в музей Белого за большие деньги!».

Суть не в том, что это была подлинная метрика Б. Н. Бугаева, он же Андрей Белый, которая ныне украшает коллекцию музея писателя, а в том, что К. К. почувствовал себя посаженным в лужу. Виноват в этом был я. Формально я не обязан был никому ничего говорить, но поступил некрасиво и старика Карла очень огорчил. Сейчас, конечно же, я об этом сожалею, да и вообще правильнее было этот предмет оставить себе и не продавать.

Но назад не воротишь.

В попытках оправдаться скажем, что не только нам удавалось совершать такие покупки у К. К., и отвлечемся на портрет еще одного книжника, который был частым гостем Карла.

Игорь-усы

Игорь Федорович Владимиров по прозвищу Игорь-усы был постоянным нашим посетителем. По образованию далеко не филолог, но был таковым по призванию. Вырос он в Риге, куда на работу был направлен отец-мостовик; там Игорь-еще-не-усы поступил в Рижский политехнический институт, одновременно увлекался фехтованием, ну а заканчивал образование уже в Ленинградском кораблестроительном институте, после чего до начала 1990‐х трудился по своей инженерной специальности.

Запомнился он мне, прежде всего, теплыми отношениями с Карлом Карловичем; скрепляло их в значительной степени то, что Игорь-усы был «рижанин», хотя и жил в Малаховке. Общей же их чертой было крайне редкое у книжников благородство, сочувствие к интересам коллег, что позволило им ничуть не рассориться после одной из покупок (см. ниже). И конечно же, их объединяло трезвое отношение к советской власти: Карл, как и все мы, был под большим впечатлением, когда Игорь-усы, видимо, по работе в Минморфлоте на проспекте Маркса, оказался инженером при демонтаже «Железного Феликса».

Игорь-усы интересовался литературой ХX века, хорошо знал ее (в очередной раз повторим вкладываемый нами в слово «знал» смысл – читал от корки до корки все книги, которые проходили через его руки); отсюда, вероятно, и его собственный писательский опыт. Выбирая книги, он их подолгу рассматривал, читал фрагменты; для решения о покупке издания Игорю было мало осознания редкости – ему должно было нравиться и содержание. Эта литературная въедливость, лишенная, впрочем, всякой назойливости для окружающих, принесла Игорю-усы и главную удачу его жизни: в начале 1991 года он купил у Карла Карловича в нашей лавке стопку газетных вырезок со статьями И. Я. Лежнева. Причиной интереса Игоря-усы стало то, что листы машинописи, на которые эти вырезки были наклеены, напомнили ему фрагменты «Белой гвардии»; уже дома, в Малаховке, он пришел к более важному выводу: им были приобретены листы авторизованной машинописи последней главы романа М. А. Булгакова, без малого два авторских листа текста. История их такова: машинопись была передана в 1925 году писателем И. Я. Лежневу, но не увидела света вследствие закрытия журнала «Россия», в котором печатался роман, и позднее была пущена издателем на «оборотки».

Так Илья Иванович Рудольфи сделал из Игоря-усы литературоведа. Игорь Владимиров превратился в исследователя творчества Булгакова (да и не только – и Гоголя, и Достоевского, и других). Пришлось Игорю-усы в новой шкуре несладко: его находка многими оспаривалась, ведь деятели науки не только зачастую пренебрежительно относятся к любителям, но и уж совсем не готовы смириться с тем, что столь выдающееся открытие сделано не доктором филологических наук, а выпускником Корабелки. И даже после того, как свое решающее слово сказала Мариэтта Омаровна Чудакова, посвятив открытию объемную статью «Необыкновенные приключения рукописи (Михаил Булгаков в Москве 1991–1992)» в «Литературной газете», Игорь-усы все равно еще очень долго не мог издать полный текст романа с неизвестным ранее окончанием, преодолевая сопротивление научного мира.

Так его и не преодолев, он смог осуществить издание на частные средства в 1998 году. (Вероятно, именно ради этого Игорь-усы вынужден был тогда расстаться с прекрасным экземпляром первой книги Н. Гумилева; в тот момент он продал «Путь конквистадоров» нам с коллегой, мы вскоре продали ее кому-то еще; когда же через двадцать лет мы вновь приобрели эту редкостную книгу, то были рады как дети, увидев на ней нашу инвентарную помету 1990‐х годов и поняв, что это за экземпляр.) После опубликования новой версии «Белой гвардии» Игорь-усы навсегда остался занозой для некоторых исследователей Булгакова, и они уж совсем ненаучно пинали его при всякой возможности, редуцируя свой слог до подобия площадной брани. Да и ныне, вероятно, кто-то наверняка думает, что это не Карл Карлович недосмотрел, продав на вес авторизованную машинопись Булгакова, а Игорь-усы сам придумал и напечатал версию окончания «Белой гвардии», чтобы заработать…

Михаил Елиазарович

Поскольку жизнь позволила учиться не только у К. К., но и у М. Е. Кудрявцева, и, конечно же, именно М. Е. принимал эпохальные для моей биографии решения о приеме меня на работу и вообще сделал мне не меньше добра, чем К. К., я далее расскажу немного о нем.

М. Е. Кудрявцев (1940–2004), тоже инженер, тоже работавший в НИИ и тоже холодный книжник. Он также не страшился антисоветчины (рассказывал, как чудом избавился от чемодана тамиздата перед обыском); но страсть у него была иная – поэзия.