Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Нехарактерные автографы

Отдельным и довольно непростым аспектом коллекционирования и исследования рукописей представляются случаи, когда на вашем пути встречаются автографы, которые якобы написаны известными авторами, но столь нехарактерным для них почерком, что неминуемо встает вопрос об их подлинности. При этом они не являются фальсификатами, просто тот почерк, которым они исполнены, серьезно отличается от эталонных образцов.

В целом в таких случаях, если перед вами просто записка с подписью, можно предположить, что это не автограф, а список, и, по-видимому, именно в качестве списка он будет восприниматься и исследователем, и антикваром.

Каждый из читателей без труда разыщет в своей памяти эпизоды, когда он сам, а не кто-то там еще, писал таким невообразимым почерком, что ему даже было неудобно за это. Обычно такое происходило не там, где имеется стул, стол и зеленая лампа, а в иных местах, в которых не было возможности думать о почерке и его красоте: на почте, где негде приткнуться, в паспортном столе, в поликлинике…

Мы бы, пожалуй, не задумались о нехарактерных автографах, если бы не сугубо жизненная ситуация именно по части изучения рукописей. Некогда, за дружеской беседой с К. М. Азадовским, речь зашла о нахлынувших подделках автографов Иосифа Бродского. Ведь когда на рынок выходят автографы какого-то великого литератора и цена их возрастает и возрастает, то рефреном следуют на рынок и фальсификаты.

На это Константин Маркович, видя в моем отношении к фальсификатам некоторую крайность моей подозрительности, через некоторое время, когда я уже вернулся в Москву и забыл о разговоре, задал мне любопытную задачку. Ниже, чтобы не пересказывать своими словами, приведу фрагмент письма (получив на это разрешение у автора):

О фальсификатах и подлинниках. Есть удивительные истории. Расскажу одну из них. В декабре 1960 года я отмечал свой день рождения (который в действительности 14 сентября. – П. Д.). Пригласил Бродского (мы недавно познакомились). А в декабре пришлось отмечать потому, что в сентябре наш факультет трудился на картофельном поле.

Иосиф пришел с опозданием, извинился, что ничего не принес (безденежье!), но вытащил из кармана бумажку, на которой было нацарапано несколько строк – экспромт, написанный во дворе нашего дома, наспех, в сильный мороз, как говорится, скрюченными пальцами.

Бумажка сохранилась. Но если бы я сегодня предложил ее на любой аукцион, то наверняка услышал бы: «Это не Бродский! Даже отдаленно не похоже!»

Да, не похоже. То есть в самом стихе ранний Бродский кое-как просвечивает (но это надо уметь разглядеть!), а вот почерк – совсем не похож.

Как быть в таких случаях? Ваш комментарий, профи.

Текст этот, написанный чернилами и в конце имеющий росчерк «И. Бро…», который можно при желании принять за подпись Иосифа Бродского, начинается следующими строфами:

 
Как зверь
от холода оскален,
стою с бутылкой во дворе.
 
 
Наш Константин
прекрасный парень:
сумел родиться в декабре…
 

Этот вопрос заставил задуматься. Каков должен быть аргумент, который заставит кого-либо поверить, что этот вырванный из тетради скомканный листок – автограф неизвестного стихотворения, написанный лауреатом Нобелевской премии? Что должно заставить поверить не только кого-то, но и вообще ввести этот текст в корпус автографов Бродского?

Ответ же я дал примерно следующий. Конечно, сам по себе этот листок может кому-то казаться заслуживающим доверия, кому-то нет, и мое доверие к рассказу К. М. А. мало что решает в этом случае. Потому что для легитимации этого листка как автографа требуется нечто большее, чем только сопутствующий рассказ.

Представим умозрительно себе сопоставимую ситуацию в связи с рукописью знаменитого русского писателя. Скажем, перед нами листок с несколькими строками малоразборчивым почерком, который выдается за автограф Пушкина, но почерк настолько обыденный для той эпохи, при этом лишен характерной для творческих рукописей Пушкина визуальной индивидуальности, что никакой маститый пушкиновед не подтвердил бы его как пушкинский автограф. Однако на обороте этого листка есть удостоверяющая запись, уже четкая и подробная, с указанием авторства Пушкина, сопутствующих написанию обстоятельств, сделанная после смерти поэта его другом В. А. Жуковским. Будет ли тогда этот листок, заполненный нехарактерным почерком, считаться безусловным автографом Пушкина? Да, несомненно, потому что никто не найдет аргументов подвергнуть удостоверение Жуковского сомнению.

И ровно в таком же ключе я ответил на заданный вопрос. Если К. М. считает излишним публикацию этого стихотворения в специальной заметке, где воспроизведен и документ, и его история, что вводило бы рукопись в научный оборот (а это нежелание явно присутствует, если шестьдесят лет спустя этот листок продолжал лежать в его письменном столе и первым, кому было о нем рассказано, стал автор этих строк), то я вижу один выход. Нужно сделать с этого ветхого листка ксерокопию, на которой синей ручкой написать примерно то, что было сказано выше о происхождении этого нехарактерного автографа, после чего поставить внизу дату и подпись. И тогда статус этой рукописи будет совсем иным, нежели без такого подтверждающего документа: ведь зная о том, что связывало этих людей, никто не посмеет опровергнуть такой удостоверяющей записи.

То есть подобные автографы, хотя бы и сами они были нехарактерными, должны быть подтверждены не просто «экспертным заключением» некоего кандидата наук, который штампует их по нескольку в месяц (да хоть бы и в день), но каким-то неоспоримым свидетельством иного порядка, доверие к которому будет абсолютным. Сходным образом нередко удостоверяются наброски или же неподписанные работы известных художников, и подобные надписи оказываются много более убедительными, нежели стилистические сопоставления или позднейшие экспертизы искусствоведов.

Опасности

Мы не хотим особенно стращать ни нынешних (которые, впрочем, сами о многом знают), ни будущих коллекционеров или антикваров, однако все-таки должны сказать о нескольких сопутствующих миру антикварной книги опасностях.

Профессиональные заболевания

В прежние годы, говоря о 1980–1990-х, наибольшей опасностью было купить книгу, которая происходит из государственной библиотеки, о чем мы уже не раз говорили. Но поскольку в годы «глобальной геополитической катастрофы» на рынок хлынул поток не то что упраздненных учреждений, но даже упраздненных союзных республик, то разобраться в этом вопросе было сложно: какие книги получили свободу законно, а какие были украдены. Да и ныне, как мы знаем, библиотеки Латвии списывают первоклассные русские книги XIX века из своих фондов, и покупка таких экземпляров воспринимается не как приобретение книги со штампом, а как спасение экземпляра от переработки на макулатуру.

Поскольку никакое регулирование в данном случае невозможно, а более бережное отношение, которое нет-нет да и проглянет в практике государственных библиотек, не позволяет им, получив новые наименования, опять покрывать «колотухами» миллионы и миллионы книжных редкостей, то, приобретая книгу со штампом советского учреждения, ты доподлинно не знаешь, списанная она или же до сих пор где-то числится. И если в нынешнее время в значительной степени такие покупки можно отследить (покупаются книги в основном на электронных ресурсах, которые фиксируют какие-либо данные продавца, а информация о покупке сохраняется в вашей переписке), то раньше такой сплошной фиксации не происходило. Да и ныне, если книга покупается на блошином рынке (вернисаж в Измайлове в Москве или же рынок на Удельной в Петербурге), никаких подтверждений у вас не остается. И вот может статься, что когда ты захочешь такую книгу продать либо же просто кто-то узнает о твоей покупке и сделает неправильный (или правильный) вывод, то, как результат, к тебе неожиданно могут прийти работники Министерства добра и правды, и придется столкнуться с непарадной стороной жизни антиквара и коллекционера.

Порою желчный М. М. Климов, повидавший антикварную торговлю не то что при всех режимах, но и во всех странах, в этом случае говорил так: в каждой профессии есть свои профессиональные заболевания; от избытка пыли – пневмокониоз, от перенапряжения мышц плеча – миофиброз, а вот в антикварном мире, где основной риск происходит от неожиданностей, связанных с органами добра и правды, тоже есть болезнь, и называется она – «ментоз». Несколько экстравагантно, но суть изложена абсолютно верно, поскольку в годы наличия статьи УК, по которой преследовалась спекуляция, жизнь и свобода антиквара были под постоянным прицелом людей в серой форме.

Декриминализация спекуляции в общем-то почти что освободила антикварный рынок от такой профессиональной болезни. Впрочем, начались новые тяготы: довольно долго, особенно в 1990‐х годах, когда частный бизнес со всех сторон подпирался разного рода «помощниками», давление осуществлялось по различным линиям, в том числе и по прежней; от этого оказывались более защищены те коллекционеры и антиквары, которые водили дружбу с сотрудниками Министерства добра и правды.

Однако в последние десятилетия карающий меч государства по большей части покоится в ножнах. Эта ситуация сложилась, конечно, не потому, что кто-то наверху задумался о необходимости свободы и для этого рынка тоже; просто в связи с эпохой повальной оптимизации были ликвидированы подразделения, которые коротко именовались «по борьбе с антиквариатом». Наличие подобных структур диктовало и необходимость их действий, ведь они созданы были для «пресечения и профилактики правонарушений». Усугубляла картину вечная для России ситуация: «палочная система» вместе с аббревиатурой «АППГ» (аналогичный период предыдущего года), то есть даже при отсутствии каких-либо правонарушений их нужно было как-то профилактировать и пресекать. Последнее делало жизнь антикваров и коллекционеров, и без того наполненную многими иными опасностями, еще более беспокойной.

Дефекты

Говоря же не о тех опасностях, которые были, а о тех, которые также существуют, мы не станем тут перечислять страхи антикваров и коллекционеров, народа по природе своей мнительного и тревожного. Но должны сказать о главной опасности, которая ныне присутствует на антикварном рынке, – это покупка фальсификата под видом подлинника (о чем мы еще скажем).

Обложка и титульный лист первого издания поэмы А. С. Пушкина «Цыганы» (1827)

Усугубляет картину то, что далеко не всегда коллекционер приобретает фальсификат у его изготовителя: эти случаи, вероятно, тоже бывают, но сложнее, когда такой предмет уже пущен в оборот, куплен – продан, и тогда страдают все, кто к нему прикасается. Купивший может сбыть его с рук дальше, даже не ведая о том, что он торгует фальсификатом, а может и оставить себе, и уже его наследники, распродавая имущество, столкнутся с неприятностью.

Бывает и так, что нет никакого фальсификата: положим, в экземпляре имеется какая-либо реставрация, выполненная хорошо или очень хорошо. Категории эти обычно оцениваются исходя из того, насколько реставрационное вмешательство заметно глазу; то есть если реставрация выполнена именно так, как мы сказали, на первый взгляд она не должна быть заметна. Это касается и профессионального восполнения недостающих страниц и иллюстраций. Конечно, опытный глаз должен распознать последнее, но не каждый глаз является наработанным и не каждый будет пристрастно разглядывать каждую страницу, если к тому нет особенного повода. Подытожим: собиратель купил себе в собрание ценную книгу, где пара страниц была умело восстановлена; обычно такие покупки делаются в тех случаях, когда книга или столь редка, что полный экземпляр недостижим, или же разница в цене такова, что собиратель предпочел купить дешевле реставрированный экземпляр. Вариантов множество. Но всегда случится, что когда-нибудь неподготовленный покупатель или антиквар возьмет книгу в руки и, ничего не заподозрив, передаст ее далее по антикварно-пищевой цепочке. Так будет до того момента, пока кто-то не распознает реставрацию, а может, не распознает никогда.

В чем же тут риски? А риски в том, что если нечто такое (фальсификат, умелая реставрация) распознается не сразу, а по прошествии времени, то сложно предъявить кому-либо претензии. Либо по истечении сроков (через два или три года отечественные аукционные дома на законном основании не принимают претензий), либо по невозможности найти того, кто тебе такой «подарок» обеспечил.

Но и здесь, когда речь о покупке, совершенной ранее, если это дефект, а не полная фальсификация, у продавца существует способ засунуть голову в песок. Он может сказать, что замена или отсутствие страницы/иллюстрации произошли не до того, как ваша сделка совершилась, а уже впоследствии. Иными словами, косвенно обвинит вас в том, что именно вы сами что-то подменили или вырвали из книги, а теперь решили покупку вернуть. Учитывая совершенно отвратительные привычки многих «библиофилов», такое не только теоретически возможно, но и реально. То есть «отыграть» покупку назад много кто порой желает, а потому и пользуется способами, небезупречными с моральной точки зрения.

Бывает, что просто нет понимания, кто виноват. Ситуация из нашей жизни. Некогда мы наконец смогли «укомплектовать» свой экземпляр первой книги Пушкина – «Руслана и Людмилы» 1820 года. В конце 1990‐х годов, когда мы уже несколько экземпляров этой редкой книги продали, задумались о том, что пора бы уже оставить очередной в своей коллекции, а то есть риск остаться с таким транжирством и без этой важной книги. В последнем нами тогда «остановленном», хотя и с гравюрой, экземпляре отсутствовали пара страниц в середине (что, вообще говоря, бывает с этим изданием нередко); и, вот когда мы купили еще один дефектный экземпляр, лет уже через пятнадцать, то руками опытного реставратора переставили оттуда нужные страницы, тем самым окончив многолетние поиски.

Остался нам в наследство от этой манипуляции «донор», довольно уставший, но все-таки первый «Руслан», который реставратор дополнил недостающими страницами-копиями, и через некоторое время, когда наступил момент безденежья, мы решили с ним расстаться. Не имея лучшего варианта для быстрой продажи, я отнес его в дружественный аукцион, указав на реставрацию страниц. Поскольку это был аукцион, где при описании страницы считают (таких в Москве не столь много), мне через пару дней позвонили и сказали, что в экземпляре недостает еще одного листа (двух страниц). Из-за того, что колонцифры в этом издании проставлены далеко не на всех страницах, путаница возникает порой и при просчете страниц исправного экземпляра; потрусив в аукцион, я уже лично убедился, что двух страниц таки нет.

Словом, наступил момент истины: аукциону я доверял, особенного смысла в том, чтобы им вырывать лист, – не видел, но, что уж совсем говорит обо мне не с лучшей стороны, выходит, я-то лично страниц не сосчитал, и в этом – главная моя ошибка. Вот думаю, и ко мне постучался Алоизий Альцгеймер… Коллега, который как раз и купил этот дефектный экземпляр в числе нескольких книг у своего многолетнего знакомца и старейшего московского книжника, страницы считал, и был уверен, что страница на месте. Но я помнил, что как раз в той же покупке он пропустил такую «дыру» в другой книге. То есть я допускал, что коллега мог просчитаться и в «Руслане», коллега же был уверен, что аукционный дом сам вырвал страницу и продал ее кому-то, у кого не было именно этой страницы. Вот такая сложилась ситуация…

Это, разумеется, не было трагедией, но и приятно было мало и запомнилось как одно из немногих происшествий за три десятилетия нашего с А. Л. С. безмятежного совместного книжного хозяйства. Винил я лишь себя: я ведь не только не просчитал страницы сам, хотя никогда никому в таких случаях не доверял (а настоящий книжник в вопросах счета страниц в прижизненном Пушкине никому доверять не должен в принципе), но и не попросил просчитать страницы при мне в момент сдачи книги на аукцион. В общем, совсем расслабленно себя повел с книгой, за которую мы, между прочим, хотели получить даже в неполном виде довольно круглую сумму. Конечно, это не была книга из коллекции – тут бы я пылинки сдувал, но все-таки это была книга с большой буквы. Так был обнаружен дефект, книга в тот момент продана не была, но, конечно, была продана позднее (потому что такие книги продаются всегда). Но кровоточащая рана осталась и у меня, и у коллеги. И мы до сих пор остаемся при своих, когда речь заходит о том экземпляре «Руслана»: я полагаю, что экземпляр был дефектный, а он – что страницы вырвали антиквары.

Впрочем, встречаются и ситуации более горестные. Скажем, лет десять назад на одном из московских аукционов продавался эталонный экземпляр поэмы Пушкина «Цыганы» (1827) в печатной обложке голубоватого цвета. Продан он был тогда за очень большие деньги, даже при том условии, что пушкинские прижизненные издания в подобной сохранности, в первозданных обложках, встречаются крайне редко. Бывает, что обложки сохранены под переплетом, что тоже замечательно, но все-таки ныне, если и выходят на рынок его книги, то обычно без всяких обложек. Тогда я удивился слегка, потому что в экземпляре «Цыган» в нашем «Музее книги», тоже первозданном, обложка желтоватая. Это не то чтобы небывалая практика, скажем, «Мечты и звуки» Н. А. Некрасова (1848) бывают в обложках и желтой, и зеленой бумаги. Вариативность цвета бумаги печатных обложек – практика книгопечатания.

Зато не так давно попался в продаже еще один экземпляр «Цыган», тоже в первозданной обложке, но уже на обычной белой того времени бумаге. Но когда я взял в руки тот экземпляр, пощупал бумажку и вообще начал делать то, что старые букинисты называли «водить жалом», то понял: обложка этого экземпляра – реставрационная копия (назовите как хотите – можно и музейный муляж), притом сделанная очень хорошо. В нашем понимании, как было сказано выше, это значит, что она может быть на первый взгляд неотличима от оригинала. И только тогда я подумал уже более предметно о том, что все виденные мною экземпляры «Цыган» в государственных коллекциях, равно как и в нашем «Музее книги», в обложке желтоватого цвета. В этом же случае меня насторожило не то, какого цвета обложка, а то, что она была из бумаги такой плотности, как обычная книжная, а не такой, какой традиционно бывает обложка – более плотная и иногда рыхлая. Присмотревшись, я увидел и тот способ, которым напечатана эта обложка – хорошо сделанный муляж (ксерокопия).

Поэтому я с тревогой задумался о собирателе, который десять лет назад купил этот экземпляр, притом дорого настолько, что тогда это казалось неоправданным. Неужели тоже муляж обложки? Однако тут я могу только предполагать…

Фальсификаты

Это опасности в связи с печатной книгой. Не меньшие, а в действительности и много бóльшие таятся на рынке автографов и рукописей. Умельцев, которые желают заработать, приноравливая свою руку к великим, – много; они становятся изобретательнее, креативнее. И порой кажется, что кабы они не пошли по такому скользкому пути, то из них бы получился неплохой историк литературы.

Прежде чем продолжать, я сразу скажу, что если книжник или коллекционер дорожит репутацией, а в действительности не только ей, то он никогда и ни под каким предлогом не должен сам писать никакие «автографы», не стоит даже пробовать, ни для шутки, ни для прибаутки. Безусловно, коллекционер или дилер может по ошибке купить автограф, который при дальнейшем рассмотрении покажется ему сомнительным, может или выбросить, или продать его: «за что купил, за то и продаю». Вопрос не о сумме, а о характеристике предмета: если он законно был приобретен как автограф, пока вы его не отнесли к официальному эксперту и он не выдал заключение, что это фальсификат, предмет продолжает иметь прежний статус; в конце концов мало у кого есть официальный статус эксперта Министерства культуры, чтобы на основании своих умозаключений делать окончательный вывод. (У автора этих строк подобного статуса нет, поэтому все наши рассуждения априори носят академический характер, и многочисленные фальсификаты, о которых мы говорим, являются таковыми не после квалифицированной экспертизы, а по нашему субъективному мнению, то есть ни читатель, ни кто другой нам не обязан доверять. Но если мы сами и сомневаемся в аутентичности каких-либо предметов, то лучшим вариантом считаем указание «автограф (?)».) При этом, повторимся, главная заповедь антиквара или коллекционера – не фальсифицировать ничего самому, потому что это не шалость. А что каждому книжнику время от времени случается приобрести предмет, который в дальнейшем покажется ему не вполне аутентичным, – это абсолютно точно.

Итак, об автографах и рукописях. Сегодня многие автографы и рукописи продаются с официальной экспертизой тех, кто, казалось бы, должен разбираться в этом вопросе. По нашему мнению, как раз значительная часть таких автографов и является сомнительной.

Как понять коллекционеру – где правда, а где нет? Прежде всего, если такой вопрос все-таки встал, для получения ответа коллекционер должен довольно сильно ускромниться, поскольку это – обязательное условие. То есть он должен подойти к зеркалу и сказать себе в лицо: «Я ничего не понимаю в том вопросе, в который я влез, я и автограф-то не могу прочесть без ошибок, не то что уж рассуждать о подлинности; но я (далее уже можно говорить с менее трагическим лицом) богат, и у меня много золотых монет, но я еще и умен, потому что хочу потратить свои золотые, чтобы потом мне не было мучительно больно».

В действительности – в жизни так дело и обстоит, однако мало кто из обладателей «фабрик, заводов, газет, пароходов» имеет мужество признаться себе, что он влез со свиным рылом в калашный ряд. Поэтому он привлекает «экспертов», которые недалеко от него ушли, или же доверяется малограмотным торговым описаниям, где едва ли не половина автографов, даже и подлинных, приведена с неверной транскрипцией. А уж если эксперт не в силах даже текст верно прочесть, то о какой вообще квалифицированной экспертизе подлинности может идти речь? Впрочем, некогда мы рецензировали каталог, изданный РГАЛИ, где также была проблема с чтением почерков, хотя автографы были подлинными. То есть квалификация – ныне большая редкость.

И остается либо иметь квалифицированных экспертов (о них в соответствующем разделе нашей книги), либо смириться с тем, что коллекция будет наполнена плевелами. Хотя мы видим, что ныне многие не отягощают себя подобными размышлениями и хотят на законном основании «за свои деньги иметь точно подлинные вещи, и никаких гвоздей!». В этом случае, честно говоря, лучше заняться чем-то менее утонченным и уж точно оставить коллекционирование антикварных книг и рукописей.

Новые увлечения

Есть еще одна опасность, которая подстерегает каждого коллекционера, кто в какой-то момент, пресытившись собираемой темой, даже, может быть, полностью ее подобрав, решит обратиться к иному пласту объектов собирательства. Например, покупая всегда печатные книги, он решит собирать автографы. Или же он покупал книги и рукописи, а теперь надумал для полноты подобрать рисунки определенной эпохи или определенных авторов или собирать фотографии.

Или же коллекционер неожиданно получает предложение о какой-то ценной рукописи и затем из одного и того же источника начинает покупать однородные материалы (скажем, под видом того, что «некий наследник продает доставшуюся ему коллекцию или архив»), но чтобы не спугнуть удачу, он ждет, когда выкупит все без остатка, и уже потом начинает что-то показывать коллегам или же продавать.

Поскольку он опытный коллекционер, то, поставив цель, он знает, что время всегда играет против него (ведь он опытный, а это значит, что и не самый молодой). Следует брать быка за рога и закладывать основание коллекции без особенных раздумий. А уже когда будет образован некоторый корпус, то нужно будет смотреть, что из него получается, уже добирать какие-то экспонаты для достижения нужной полноты, репрезентативности и так далее.

Именно в таких случаях коллекционер оказывается совершенно незащищенным, потому что он ступил на почву, в действительности для него неведомую, и вот в этот момент он рискует как минимум накупить гору ерунды задорого (это малое зло), а максимум – купить предметы, подлинность которых, как бы это лучше сказать, весьма сомнительна… Особенно и то и другое хорошо получается, когда найдется некто, кто начинает «грузить» коллекционера и будто бы даже не слишком дорого просит за нужные экспонаты. Или же коллекционер «сам с усам», потому что он же не новичок, и вот он уже освоил электронные аукционные торги и только и делает, что играет, покупая предметы первого и второго толка.

После того как это произошло, где-то через год в среднем, когда он угрохал на свой «новый проект» миллион или того больше, он наконец понимает, что был полным ослом (ну понимают тоже не все, это уже зависит от человека). Хорошо, если среди той груды, которая была приобретена за первый год собирательства, все-таки найдется несколько безупречных экспонатов; в таком случае есть возможность тешить себя мыслью, что ты «вышел в ноль», потому что не слишком усердствовал, и, продав подлинники дорого, сможешь окупить год жизни.

Рассудив трезво, можно сказать: да, это опасность, которая подстерегает многих, даже весьма искушенных. Но стоит воспринимать такое событие не как провал или даже крах, а как необходимость. Ведь в антикварном мире нет курсов или чего-то такого, где бы нас научили своему делу профессора и доценты; нет и институтов, где в дипломе будет указано «коллекционер антикварных книг и рукописей» (наверное, есть или скоро будет, но, конечно, это ровно то же самое, как и пребывать в уверенности, что ты станешь поэтом, как только закончишь Литературный институт). То есть нужно воспринимать такие ситуации как плату за обучение. Ведь дело ровно так в действительности и обстоит: год в хорошем английском университете порой стоит даже дороже.

Кровожадность современников

И наконец, еще одна опасность, которая может сильно огорчить как собирателя, так и антиквара, – это кровожадное изъятие драгоценного коллекционного предмета и всего собрания у частного лица силами спецслужб или преступников. Такое изъятие может быть сделано как в пользу государства, что широко практиковалось в эпоху СССР, так и в пользу частного лица, что мы могли не раз наблюдать после краха указанной эпохи.

Обычно первопричиной такого мародерства служит шедевр, который имеется в некоем частном собрании. Будь то капитальное живописное полотно, или архивный комплекс, или книжная коллекция, или даже одна вещь, но абсолютно уникальная. Одновременно появляются и люди или инстанции, которые желают этот предмет у человека отобрать. То есть сперва, прознав, что у господина N на стене висит замечательная работа известного живописца, или же в шкафу стоит подборка прижизненного Пушкина, или в шкатулке сохраняется листочек с его автографом, некто (музей, или библиотека, или господин из списка журнала Forbes, или большой государственный деятель, формально в этот список не включенный) решает для себя, что он хочет этот шедевр заполучить во что бы то ни стало.

Далее к владельцу засылаются гонцы, которые говорят об интересе «серьезного человека». В ответ владелец может согласиться, но обычно он отказывается расставаться с предметом. Причин может быть множество, но, в сущности, все эти причины абсолютно уважительны – любой владелец имеет право отказаться продавать свою собственность, хоть даже из принципа или из любых соображений (вспомним здесь знаменитую историю о Фридрихе Великом и мельнице в Сан-Суси). К тому же нередко ценный предмет и вовсе получен владельцем в наследство, то есть такая продажа может почитаться неким святотатством перед памятью предков.

В большинстве же случаев причина несговорчивости владельца состоит не столько в самой невозможности продажи по моральным обстоятельствам, сколько в ничтожности той суммы, которую некто (список см. выше) предлагает за подобный шедевр. Последнее – очень российская примета, потому что чем крупнее коллекционер, тем более он жаден и напыщен, и он порой всерьез полагает, что покупая что-либо – он этим одновременно облагодетельствует продавца.

Так что нередко владелец шедевра отказывает такому гонцу: или вежливо, или спуская его с лестницы. Иногда уже заранее известно, что шедевр «не продается». И тогда некто (список см. выше) натравливает на этого коллекционера темные силы, которые начинают растаптывать то изящное сооружение, которое называется человеческим достоинством и нередко человеческой жизнью.

То есть к коллекционеру приходят либо бандиты, либо офицеры Министерства правды и добра. Обычно уже нет речи о том, чтобы принудить владельца согласиться на предложенную сделку: время сделок истекло. После этого шедевр забирает себе некто (список см. выше), а бывший владелец отправляется или в тюрьму, или на кладбище; в любом случае, даже если он останется жив, жизнь его будет искалечена.

Вероятно, некоторые сочтут такую картину выдумкой. Увы, это не так уж несбыточно. Мы не хотим приводить примеров из последних лет, но обернемся в век ХХ. Скажем, присмотримся к тому способу, которым всем известный литературовед и искусствовед И. С. Зильберштейн (сам крупнейший коллекционер) формировал в эпоху террора коллекцию рукописей Литературного музея, которая впоследствии стала фундаментом РГАЛИ.

Итак, отправился Илья Самойлович в Ленинград в поисках рукописей и архивов для Литературного музея, отчитываясь перед директором этого музея В. Д. Бонч-Бруевичем (старым большевиком, некогда управделами Совнаркома). Публикация некоторых писем этих двух деятелей музейного дела, осуществленная в сборнике памяти И. С. Зильберштейна покойным С. В. Шумихиным в 2005 году, крайне поучительна для всех тех, кто имеет на руках музейные ценности.

Путешествуя по владельцам шедевров в Ленинграде, И. С. Зильберштейн, как он писал сам, «никогда не стеснялся урезывать суммы архиводержателям и тем самым, конечно, сэкономил музею громадные суммы». Давайте посмотрим, как он это делал. Вот письмо Бонч-Бруевичу от 21 февраля 1936 года относительно архива А. В. Дружинина. В этом письме Зильберштейн дает наставление всемогущему начальнику по поводу работы с владельцем архива: «советую Вам сообщить ему, что это дело… Вы передадите на расследование Ленинградскому отделению НКВД, тов. Заковскому. От всей души советую Вам это сделать…» То есть основатель «Литературного наследства» предлагает натравить на несговорчивого владельца рукописей главу Управления НКВД Л. М. Заковского, одного из печально знаменитых палачей сталинской эпохи, что, конечно, ясно рисует нам дальнейшую судьбу несчастного владельца. Или же письмо три дня спустя, 24 февраля, в котором Илья Самойлович сообщает, что в том случае, если другой владелец «добровольно не продаст утаенные им 12 писем Андрея Карамзина – придется действовать через Заковского». Вот вам и методы деятелей культуры…