Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Он очень любил стихи, знал поэзию хорошо. Повторимся, что значение слов «знать поэзию» было иным в те годы: не названия книг и имена поэтов, что сейчас считается в антикварном мире «знанием поэзии», а именно сами стихи. Много декламировал нам наизусть, чаще, когда расценивал книги, он с интересом открывал какой-то сборник, проглядывал и вдруг начинал нам читать понравившийся стих. Если рядом с ним оказывалась молодая дама, то он обычно читал особенно вдохновенно.

Ну и в довершение, он сочинял сам. Свои стихи он читал довольно редко, если только это не каламбуры, которыми сыпал постоянно; но свои сборники дарил друзьям, и они у меня с очень теплыми надписями. Чем он делился постоянно, так это палиндромами, которые составляли его подлинную страсть: он их выхватывал отовсюду, ловил в чужой речи, и чем длиннее был палиндром, тем М. Е. был счастливее.

Хотя многие звали его «Илизарычем», он не уставал повторять «я ЕлиАзарович». Я, пусть уже и совсем призрачно, помню его отца, которого звали Елиазар Бенционович; то есть М. Е. был кровь от крови и плоть от плоти настоящим антикваром. В душевном же смысле он был невиданного благородства и бескрайней доброты человек, помогавший всем по мере сил. А несчастный Б. М. не знал, что и делать, чтобы как-то спасти финансы «Акции» от разорения.

Друзья М. Е. были всегда на виду – Нинка, Юра, два Лёвы. То бишь Нина Григорьевна Шилова (жена, а затем вдова Льва Алексеевича Шилова), преподаватель 1‐го медицинского, которая была главным консультантом всех и вся по части здоровья, а в свободное от этой работы время – неординарным почитателем русской литературы; Юрий Анатольевич Самоненко, который преподавал на Моховой и заходил довольно часто; ну и по собирательской части – всегда немного чопорный знаток Цветаевой Лев Абрамович Мнухин и, совсем наоборот, свойский Лев Михайлович Турчинский. Последний был известен, во-первых, как абсолютный бессребреник, благорасположением которого прохвосты пользовались до конца его дней, во-вторых, как одержимый библиограф; М. Е. помогал ему как мог по всем этим пунктам: откладывал для описания то, чего не находил в справочнике А. К. Тарасенкова, цены на продаваемые книги снижал для Лёвы вдвое, а если что покупал у него самого – платил много более щедро, чем кому бы то ни было.

Небольшое отступление. Именно тогда, в 1991 году, я познакомился здесь с Александрой Алексеевной Гусевой, которая очень хорошо относилась к М. Е. и приходила в лавку смотреть старопечатные книги. Она отбирала нужное для Ленинской библиотеки, а на все остальное, что библиотеке не требовалось, писала карточки с указанием названия и даты (и делала это долгие годы абсолютно бескорыстно). С той поры мы с А. А. если не подружились, то отношения наши были очень теплыми, все те без малого тридцать лет вплоть до ее безвременной кончины. Никто более из коллег по книговедению не был мне так по-человечески близок. Очень хочется вспомнить одну встречу, которая произошла в годы моей жизни в Петербурге, году в 2008‐м или 2009-м. Зимой, выйдя из Публичной библиотеки, почти на углу Невского, я встретил А. А. Мы довольно давно не виделись, но времени было мало: я – спешил, просидев весь день в рукописном отделе, она – приехала на пару дней из Москвы и, побывав в БАН, тащила в тряпичной сумке распечатку своего «Свода русских книг кирилловской печати XVIII века». Было промозгло и холодно. Но мы проговорили на этом углу почти полтора часа, взахлеб обсуждая то, чем кто из нас в данный момент занимается. Я потом слег с ангиной, А. А. была одета теплее. «Свод» свой она мне подарила с очень трогательной надписью.

Вернемся же в лавку. В ценообразовании М. Е. был наделен двумя великими дарами, которыми природа может наградить антиквара, – интуицией и полетом фантазии. Если первое дает человеку природа при рождении, то второму мы все у него учились по мере сил. Кроме К. К., который как-то совестился брать за книгу дороже, чем она должна была, по его разумению, стоить. При этом М. Е. не то чтобы жаждал заработать, отнюдь нет. Это было не про него, как ныне говорят. Просто ему доставляло удовольствие играть с обстоятельствами и проверять свою интуицию на практике. Безусловно, он не был жадным и никогда не обделял сотрудников, даже когда мог бы это сделать на правах хозяина заведения. Не знаю, что было в нем более развито, желание помочь человеку или сохранить с ним хорошие отношения; но люди его очень любили, и он отвечал им взаимностью.

Он относился ко мне по-доброму, как и все в «Акции», по крайней мере поначалу, особенно с учетом того, что я для него был совсем уж мальчик. Но после одной истории пришлось ему воспринимать меня серьезно; зато потом мне уже разрешали и сидеть на приемке, заменяя отсутствующего товароведа, и вообще я стал своим.

Ab ovo. Это было летом или осенью 1991 года. Купил я на Арбате у перехватчиков кусок книги, не только без переплета, но и без начала и конца, драную и затоптанную: какие-то штаты и тарифы начала XIX века, на голубой бумаге с лохматыми краями. Принес покупку домой, выкинул начало и конец, оставив чистые листы для реставрации, и осталось у меня в руках только одно издание, страниц в 30–40, без титульного листа (я до сих пор люблю такие манипуляции, когда из трухи рождается нечто ценное). И назывался этот кусок «Постановление о Лицее», то был циркулярный указ Александра I 1810 года об учреждении Царскосельского лицея. Ничего редкого, как мне тогда думалось, в нем не было, но зато имелось отношение к литературе, и это был шанс заработать больше тех 5 или 10 рублей, которые я скрепя сердце заплатил перехватчикам.

Принес в лавку, показал К. К., тот посмотрел поверх очков и говорит: титула нет, а может, и не было, давай так: или 100 рублей на комиссию (то есть 80 на руки после продажи), или же сразу 50. Выбрав 50 рублей, я был доволен как слон; тем дело и кончилось.

Но через пару месяцев последовало продолжение: вошел я на приемку окинуть взором то, что куплено за день, пока этого не сделали другие. В это время М. Е. отлучился поболтать с К. К и тем самым открыл доступ к свежим стопкам. Посмотрел я книги – ничего особенного, в основном собрания сочинений или же альбомы по искусству, которые тогда стоили наравне с хорошими антикварными книгами, но меня не занимали. Тут же рядом лежали квитанции и счета, куда я незамедлительно сунулся тоже, поскольку нос у меня был всегда длинный, но в те годы – особенно. Смотрю: квитанция на то, квитанция на сё, счет музея-заповедника А. С. Пушкина, в котором одна только позиция: «Манифест о создании Царскосельского лицея (1810, уникальное издание, отсутствует в ГБЛ). – 2250 руб.».

До того момента я вовсе не понимал, как в области антикварной книги могут зарабатываться деньги. То есть продать вдвое дороже – считалось удачей, но многие книжники все равно еще оперировали процентами (как К. К.). Однако М. Е. был человеком с полетом – он умудрялся от души умножать, особенно если видел хоть призрачную возможность осуществления задуманного, и исходил из своей главной мудрости, которую уже, кажется, в третий раз мы цитируем: «Лучше жалеть о содеянном, чем об утраченных возможностях».

Осмыслив этот счет, я остолбенел; одно хорошо, что хоть не расплакался. Входит М. Е. с чашкой чая: ты что такой кислый? Вот, говорю, и показываю на счет. Сказать, что М. Е. был недоволен – ничего не сказать; по его грозным бровям и налетевшей суровости мне стало даже не по себе…

Что бы в таких случаях сделал любой антиквар? Как бы он стал выкручиваться? Вариантов много, они известны тем, кто работал в антикварных магазинах: первый, что де деньги ты получил и был рад и это дела прошлые; второй, что де у нас с музеем свои дела, такие-претакие, и на самом деле все не так, как написано; третий – вообще иди гуляй отсюда, мальчик, работай над описаниями книг и нос свой держи на привязи…

А что сделал М. Е.? Привычным движением он полез в нагрудный карман своей вельветовой рубашки (у него было их несколько, и он их любил носить не только из‐за вечного холода в лавке, но и по причине сохранности наличных денег); достал пачку сиреневых купюр, сдвинул стопки книг в сторону, высвобождая место на столе, и стал считать: раз, два, три… Досчитав до тридцати, он убрал оставшееся назад, а отсчитанное вручил мне со словами: «Это будет справедливо». Так я получил впервые в жизни разом сумму, которую не мог представить у себя в руках, – 750 рублей. Через полгода-год это уже были девальвированные деньги, но тогда – самые что ни на есть всамделишные.

И конечно, я никогда не забывал этого благородного поступка. Все последующие годы, и пока я работал в «Акции», и впоследствии, у нас были очень теплые отношения. Кроме того, с января 1992 года меня повысили, назначив «старшим библиографом антикварно-букинистического отдела», то есть приняли на постоянную работу. Это было также в общем-то исключением, потому что если не считать первого набора сотрудников, когда в 1990 году учредители все-таки вынуждены были взять кого-то со стороны, в дальнейшем кадры черпались исключительно из многочисленных друзей, бывших сослуживцев, дальних родственников, родственников будущих… Эта кадровая политика имела свои недостатки, но таков уже был выбор учредителей, полное их право.

Несмотря на то что М. Е. был сперва холодным книжником, потом букинистом, а с середины 1990‐х и полновесным антикваром, он в наших глазах был не торговцем, а оставался прежде всего коллекционером, и коллекционером страстным. Уже в годы его холодной книжности он оставлял себе поэтические сборники, покупал очень дорогие в те годы новые издания поэтов Серебряного века, цена которых на рынке 1980‐х годов превышала прижизненные. Но общеизвестной его страстью был Гумилев: как трудно покупались его книги, мы знали и видели. В те годы даже «Колчан» или «Фарфоровый павильон», которые ныне уж совсем ширпотреб, считались книгами; что уж говорить о всяких регенсбургских и прочих его изданиях. Особенно тяжело всегда давались две первые книги – «Путь конквистадоров» и парижские «Романтические цветы». Ну и конечно, автографы… Гумилевские автографы были всегда редки, всегда находилось на них много охотников, но в те годы М. Е. мог платить больше остальных, хотя и это не гарантировало ему изобилия. Но все, кто мог, способствовали приращению его коллекции, в том числе и Лёва Турчинский, который не раз приводил к нему продавцов.

Главным событием жизни М. Е. стал рукописный «Африканский дневник» Гумилева, та его часть, которая была прежде куплена выдающимся коллекционером и профессором-геологом В. В. Бронгулеевым (1915–1994) у В. Г. Данилевского и затем опубликована. Я не помню точно, сколько именно было заплачено тогда наследникам Бронгулеева, учитывая, что обычный автограф Гумилева стоил в те годы не менее тысячи долларов, то есть цена была на порядок больше (мне кажется, то ли восемь, то ли семь тысяч). Но М. Е., который сам бесконечно всем давал деньги в долг (без всяких процентов) и в платежеспособности которого не было сомнений, смог собрать требуемую сумму и купить себе настоящее счастье коллекционера. Помню, как эта покупка праздновалась у него на Красных воротах.

Поэтическая увлекающаяся натура не дала М. Е. возможности сохранить коллекцию. Жизненные обстоятельства, с которыми он должен был не просто мириться, но и по возможности их преодолевать, в один момент стали для него причиной расставания с «Гумилевым». Как человек, собиравший в достаточно беспокойные годы, когда рынок был наводнен прекрасными и редкими книгами, он вряд ли думал, что его коллекция абсолютно невосполнима. Но он понимал и то, что «Африканского дневника» ему никогда больше не купить.

При этом, с одной стороны, он считал, что оказался в безвыходной жизненной ситуации и нужно смириться, с другой, у него в тот момент как раз появилась возможность пристроить коллекцию достаточно дорого и очень милым людям, с которыми он сдружился; ну и с третьей, не нашлось рядом ни одного разумного человека, который бы сказал ему честно: «Миша, ты вообще в своем уме?!!»

Итак, он продал Гумилева и разрешил свои насущные на тот момент дела. Господи, насколько же кажутся банальными эти нужды с высоты сегодняшнего дня; а уж особенно они ничтожны, если знать, что, продавая коллекцию ради чего бы то ни было, коллекционер продает в этот момент и свою душу.

Естественно, он без промедлений начал собирать заново, и под конец жизни собрал довольно неплохую коллекцию книг с автографами, но уже, конечно, не «ту». Еще более огорчительно было другое. М. Е., и не только он, вынужден был вслед за болезненным расставанием с главными сокровищами своей жизни наблюдать рост интереса к своей теме, сопровождающийся невероятным взлетом цен.

Люди «Акции»

Кроме двух главных моих учителей в книжном мире, в момент моего прихода в лавку там уже сложился коллектив. Хотя текучка кадров была обычным делом для «Акции», особенно учитывая тот факт, что любая девушка, которая случайно вдруг попадала в антикварную лавку, порой вставала перед крайне сложным выбором – кто ей милее, строгий и немногословный К. К. или стреляющий стихами и целыми поэмами наизусть М. Е. Рано или поздно выбор делался, и в нашем коллективе прибавлялось одной сотрудницей, обычно, кстати говоря, не бездельницей, и хорошенькой, и довольно умной – оба наших мэтра были вполне трезвыми в выборе дам сердца.

К тому времени, когда я был принят в штат, в «Акции» штат именно книжного отдела был небольшим. Во-первых, и до, и после меня работал там А. Г. Л***; прежде холодный книжник, со всеми привычками такового – аккуратностью, осторожностью, трудолюбием, но все-таки и с чрезмерной мнительностью, свойственной только ему. Он казался несколько нетипичным для антикварного мира: во-первых, добрый семьянин и вторую семью на работе не заводил; во-вторых, он, как мне кажется, вообще не выпивал, что поразительно. Книгу он знал хорошо, был очень привычен собирать комплекты журналов по номеру и вообще представлял собой книжника старого склада. Среди его талантов отметим очень зоркий глаз в распознавании не только банальных ксерокопий, но и в том, чтобы отличать штриховую цинкографию с ксилографии от собственно ксилографии, и вообще он меня некоторым важным вещам тогда научил. Ко мне А. Г. относился сочувственно, и я никогда не забуду не только его уроков, но и дружеских жестов в мою сторону. Запомнилось то, что сохранилось: в студенческие годы я по своей научной части занимался историей скульптуры XVIII века и конкретно Федотом Шубиным, нашел документы о нем в РГАДА и вообще увлекся; так вот, А. Г. принес и по очень скромной цене отдал мне книгу из библиотеки этого скульптора, с его именным наборным штемпелем и владельческой записью. Он бы мог легко продать ее тогда в Академию Ильи Сергеевича Глазунова, но даже и не подумал.

Идиллия невозможна у книжников, потому что это все-таки книжная торговля, да и собирательство тоже требует некоторой твердости характера. Наши с А. Г. отношения постепенно несколько натянулись, особенно с того момента, как мы с коллегой начали составлять первые «свои» аукционы: молодая поросль и свойственная ей наглость слегка раздражала А. Г., и несмотря на относительную молодость, он был очень консервативен. Да и я мог бы быть посдержанней, и не спешить делиться своими удачами, свалившимися с неба по близорукости коллег. Но поскольку автор этих строк не мог похвалиться сдержанностью даже впоследствии, то что уж говорить о двадцатилетнем возрасте. К тому же антикварный рынок был как на ладони, и обычно если кто-то что-то продавал, то слухи всегда доходили.

Так или иначе, нередко у нас с А. Г. возникали сложности следующего свойства. Обычно, когда из груды приемки отбирались стоящие книги, то они или шли в продажу, или, что получше, откладывались на аукцион. Но и мы сами, сотрудники, могли их выкупить себе. Здесь начинались игры в морской бой, поскольку для меня наиболее трудным был выбор того, кто именно для меня должен книгу оценить; то есть я должен был подойти к кому-то с приглянувшейся книгой и сказать: «Эту я хочу себе, сколько она стоит?» Если цена устраивала меня, то сумма записывалась К. К. в свою тетрадочку мне в «минус», который вычитался при выдаче зарплаты.

Нужно сказать особо, что коллектив «Акции» того периода состоял из честных сотрудников, чего я в будущем не встречал ни разу и нигде: обычно кто-то обязательно ворует, не книги, так деньги, не на приемке, так при продаже… Тогда же, в начале 1990-х, у нас в коллективе такого не было замечено, хотя возможности были у каждого; и то, что несколько лет мы работали без всяких конфликтов, тому свидетельство. Мы все знали как свои пять пальцев тетрадку К. К., в которой учитывалась вся наша «математика»; а он был чист как стекло. В те первые годы никто ни за кем не шпионил: мы часто оставались в магазине по одному, особенно если кто-то приходил раньше или уходил позже; не поспевая с описанием вала аукционных книг, я работал один по воскресеньям. И за все годы у нас не пропало ни одной книги (посетители с предаукционной выставки крали пару раз, но это не в счет).

Вернемся к расценке книг «для себя». Те книги с приемки, которые ты «принял», ты имел право купить порой и по более льготной цене, объясняя, как это всегда бывает, что это только тебе принесли и только ты бы купил, тем более недорого (что зачастую является правдой). Занятия историко-филологическими науками всегда принуждали к такого рода приобретениям.

Наиболее прогнозируемо ценил книги Карл, но он знал книгу лучше прочих и осечку давал редко. Когда книги ценил М. Е., то он мог оценить как дешевле, так и сильно дороже, потому что у него было меньше знания, но зато интуиции – на всех можно было разделить. Нередко, если начать торговаться, то М. Е., когда он видел, что загнул или даже не знал, как быть, он предлагал решить вопрос двух цен, которыми вы бодаетесь, на орел или решку. Очень, очень М. Е. этот фокус любил. Если же книги мне расценивал А. Г., то всегда дороже, чем К. К., и смотрел на меня очень пристально, пытаясь проникнуть в череп юнца. Со временем мне стало все труднее выкупать книги: то, на что я положил глаз, рассматривали с особенным вниманием. Учитывая же уникальную систему ценообразования в «Акции», для меня начались танцы с бубном, если я что-то хотел выкупить.

Однажды сотрудник ИМЛИ А. Л. Гришунин, с которым К. К. был неплохо знаком и познакомил меня, принес в лавку на продажу стопочку книг из библиотеки Ю. Г. Оксмана. Не все они имели обычный для оксмановского собрания штамп, в том числе и две довольно неплохие, а для ситуации товарного голода начала 1990‐х так и вполне даже хорошие: «Войнаровский» К. Рылеева (1825), в старом полукожаном переплете, чистый и с большими полями, и первое издание «Душеньки» И. Богдановича (1788), в кожаном переплете и тоже в очень хорошем виде.

Как назло, именно эти две книги захотели купить сразу двое: А. Г. и я. Смотрели К. К. и М. Е. на этот цирк с интересом. Возможно, они как-то подливали масла в огонь, но, так или иначе, расценили они эти две книги одинаково; цифру не помню, потому что в те годы или было много нулей, или они быстро прибавлялись, так что цены в рублях менялись стремительно, подстегиваемые девальвацией. Но относительно того, кому их отдать, наши мэтры сказали: договаривайтесь-ка сами! А они – наблюдали, как это будет происходить.

Исходя из табели о рангах, я, будучи самым младшим, должен был, если повезет, купить любую оставшуюся от старшего. Но поскольку ни один из нас не имел острой нужды в этих книгах – мы эти темы не собирали, – то ситуация была непростой. Оставить меня совсем без книг А. Г. тоже не хотел; все-таки мы работали в одном коллективе, и обижать меня намерения у него не было, к тому же на глазах у всего народа. Но что выбрать – он не знал и, положив обе книги передо мною, сказал, что выбор должен сделать я, и начал, как обычно пристально, смотреть на мою реакцию. Вообще у него всегда было что-то от рыси: он человек вежливый, тихий, обходительный, но очень хорошо и быстро соображающий.

Я стоял и, не показывая виду, думал не столько о книгах – я сразу понял, что мне нужна «Душенька», потому что тогда очень интересовался книгами XVIII века, – сколько размышлял, как же мне заполучить желаемое. Не то чтобы я был очень хитрым, но и простаком я не был, а, главное, сумел к тому времени изучить характер А. Г.

В результате я что-то там прокряхтел относительно редкости «Войнаровского» в связи с восстанием декабристов (редкости мнимой, как показало время, но тогда виделось иначе) и сказал: «Беру „Войнаровского“». И тут А. Г. поступил ровно так, как он обычно в таком случае поступал и чего я ждал, но уверен, конечно, не был: А. Г. сказал, что ему-то как раз Рылеев и нужен, а «Душеньку» он мне, безусловно, отдаст. Я ее и купил.

Вторым, уже мимолетным сотрудником «Акции», который там работал к моему появлению, был А. З. З***. Он тогда, если я верно помню, учился на истфаке Ленинского пединститута, занимался биографией Г. В. Вернадского, потому что прожужжал им все уши; ну и все мы думали, что он пойдет по научной линии. А. З. был славен своей привязанностью к супруге, и притча во языцех – разговоры с ней по рабочему телефону (мобильных тогда не было). К. К., с его нордической выдержкой, в восторге от подобного мурлыканья не был. Мы с А. З. честно друг друга терпели, но этим, кажется, наше общение и ограничивалось.

Прической А. З. был уменьшенной копией М. Е., с такой же округлой вьющейся шевелюрой, ходил с рюкзаком, превышающим собственные размеры, и внешне был подлинной мечтой антисемита, которые порой к нам в лавку захаживали, а потом сломя голову бежали. Помню, как один из таких, в злобе скатившись по лестнице вниз из приемки М. Е., встал во дворе и заорал во весь голос в наши раскрытые окна: «Окопались тут!!!» и далее по матери…

Так вот, работать А. З. уже почти не работал, с К. К. они не сошлись характерами, что в коллективах бывает. При этом М. Е., человек не только благородный, но и сострадательный, поддерживал А. З., потому что был в курсе – у А. З. семья, а стипендия не лучший кормилец, да и вообще М. Е. людей по мере сил старался беречь.

Настал однажды день зарплаты. Мы по заведенной традиции сели за стол: деви́цы сообразили закуску, К. К. достал свой бренди «Наполеон», который он употреблял в круглосуточном режиме, и начали мы все дружно выпивать и закусывать. А. З., как верный семьянин, почти сразу отбыл к семье.

Проходит минут сорок, возвращается, с привычным рюкзаком, но печального вида, с рулоном в руке. Все уже в разгоряченном состоянии, слушаем историю: «На меня напали в Калашном переулке, отняли деньги, дали вот это». «Это» оказалось живописным портретом Карла Маркса 1970‐х годов, снятым с подрамника и скрученным в рулон. М. Е. без особенного замешательства выдал потерпевшему зарплату во второй раз, портрет же забрал (в награду за свое благородство он умудрился потом на нем даже заработать). Но когда через месяц-два повторилось то же самое, но вместо портрета были какие-то рисунки, милость начальства уже оскудела. Как-то так и закончилась работа А. З. в «Акции».

Но нельзя обойти вниманием и совладельца «Акции» – Б. М. Э***. Кандидат географических наук, он отправил свою специальность на другой конец географии и начал с М. Е. собственное дело. Я, признаться, долго думал, что Б. М. занимается чем-то другим, потому что бухгалтерией ведала вторая жена М. Е. (из трех) и Б. М. общался только с ней; приходил он под вечер и сидел над своим блокнотом, который был, как у К. К., но, видимо, с математикой высшего порядка.

То, что прошли годы и даже сегодня «Акция» работает, и ровно там, где начиналась, только уже получив (выкупив то есть) особняк целиком, – исключительно его заслуга. Мы все к Б. М. относились с опаской, особенно это отношение укреплялось в редкие отрезки времени, когда М. Е. уезжал, болел и тому подобное. Если финансовые вопросы с М. Е. решались мгновенно, то вытащить из Б. М. деньги на закупку было делом архисложным. Б. М. не понимал ничего в книгах (хотя и не мешал делу), но, что было важнее, он сам никакие книги не собирал, то есть родственной душой нам всем не был, – и это несколько охлаждало. Та рациональность, которой у Б. М. было примерно как с полетом фантазии у М. Е., на десятерых, делала его в какой-то мере неприступным.

Я не раз размышлял, как же он сумел вообще сделать так, чтобы «Акция» выжила; но это сделал именно он. При этом оба они – М. Е. и Б. М. – были необходимыми условиями, которые позволяли «Акции» существовать, а значит, и дали возможность работать там другим свидетелям прекрасной эпохи: Карлу, мне, всем остальным. Именно Б. М. оказалось под силу (уж не знаю как, но было это внешне непросто) получить самостоятельность и от назойливых гостей, предлагавших свое покровительство; он смог не взять в долю тех, кто пытался так или иначе войти в число дольщиков «Акции». Ну и то, что Б. М. сумел остаться в дружеских отношениях с другим важным деятелем антикварного рынка той эпохи, каковым был В. С. Михайлович, – тоже удивительно.

Виктор Самуилович

Помню его еще в первом «Раритете»: я, школьник, там однажды увидел человека, который лучился сиянием своего достатка и для начала 1990‐х был новым явлением. В то время как раз академическая зарплата моих родителей, довольно солидная раньше, постепенно обесценивалась, и эта наступающая бедность давала себя знать. Так вот, этот человек выделялся внешне – был одет с лоском, но не подумайте, что это нарочитый стиль 1990-х, нет: очень со вкусом – шерстяной свитер с высоким горлом (в просторечии зовется водолазкой, но ту водолазку так назвать не повернется язык), шерстяной красивый пиджак с золотыми пуговицами, при этом темно-синие джинсы на ремне с богатой пряжкой, ну и ботинки, которые уже одни свидетельствовали, что человек этот не то что на метро не ездит, но и по улице, наверное, не ходит тоже (последнее оказалось правдой – в то время у него был автомобиль «Линкольн» с водителем). В довершение – золотые очки с довольно сильными линзами. Если бы не лоск и шевелюра, его можно было принять за Ростроповича – у них было очевидное внешнее сходство. Он был балагур, хотя и в меру, очень обаятелен, вел себя непринужденно и быстро находил общий язык с каждым.

Звали его, как я потом узнал, Виктор Самуилович Михайлович (1936–2015), главный московский антиквар рубежа 1980–1990‐х годов (произносили его отчество «Самóйлович», почему ныне он только так и упоминается печатно; тем не менее он пишется именно так, как мы пишем).

Биография его была не столь понятной, как у остальных московских антикваров-букинистов, да и сейчас нет ясности, насколько лихо она все-таки была закручена. Некоторые подробности мы встречаем в мемуарах правозащитника Леонида Плюща, который, попав в 1972 году из киевского СИЗО в изолятор КГБ СССР Лефортово, встретил в камере В. С. Михайловича, перевезенного туда из Бутырской тюрьмы. Конечно, статьи были у них разные, что и говорить… В. С. ожидал в Бутырке окончания следствия за хищения, а в Лефортово прибыл по обвинению в валютных операциях (такие преступления расследовались КГБ). Если поверить в то, что В. С. говорил Л. Плющу, а последний затем изложил в мемуарах, канва следующая: он был сыном деятеля французской компартии, который приехал в СССР помогать строить социализм, в эпоху Большого террора тот от греха подальше уехал в Среднюю Азию и работал простым бухгалтером, а сына оставил кому-то из бывших своих товарищей по партии. Так В. С. рос в довольно комфортных условиях, а когда отец после 1953 года вернулся в Москву и забрал его к себе, началась бедность, «вкус к сладкой жизни остался и привел Виктора в лагерь». (Помню я рассказ В. С., как его, до дистрофии тощего, подсаживали до форточки, и он проникал внутрь продовольственного склада, хотя никто не мог и помыслить, чтобы в такую щель мог просочиться человек.) «После лагеря решил воровать законно. Окончив Торговый институт, стал директором магазина…» На этой должности он и работал, пока из‐за предательства какого-то знакомого не попал в руки ОБХСС и не получил срок, якобы 4 года; возможно, в тот момент он ждал кассации, раз он оставался в Бутырке, или нашел способ не поехать в лагерь, что, конечно, ему было сделать много проще, чем любому «политическому». Примечательно, что уже в те годы В. С. увлекался поэзией, читал наизусть стихи целыми поэмами, включая произведения Ильи Габая, с которым сидел в Бутырке в одной камере весной 1972-го.

Так или иначе, но в советскую торговлю путь ему после освобождения был заказан, и он начал трудовую деятельность заново, в одном из подразделений Московского треста изготовления и ремонта мебели («Мосгорбытмебель»), где и прошел его дальнейший трудовой путь. Начинал с рядового рабочего в мебельном цеху, быстро стал бригадиром мебельщиков, в 1980‐х он уже руководит зеркальной мастерской и выделяется на фоне остальных тем, чем впоследствии и среди книжников. Он участвует в различных трудовых инициативах, продвигает новшества, всегда побеждает (в соцсоревновании); его мастерская № 24 считалась едва ли не самой передовой в Москве, и как результат – на заре перестройки он работает в руководстве «Мосгорбытмебели».

Каким образом он совершил рывок из мира зеркал (не столь чистой, как стекло, области социалистического хозяйства) в мир антиквариата – мы доподлинно не знаем; зато мы знаем, что стало тому причиной. Работая в зеркальном деле и имея достаточные доходы, именовавшиеся в те годы нетрудовыми, купив автомобиль «Жигули», он увлекся и книжным собирательством. В 1980‐х годах он был если не самым первым хронологически, то, безусловно, главным в коллекционировании поэзии начала XX века (что не мешало ему покупать и попадающиеся на пути прижизненные издания Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского). О нем писали газеты и журналы даже в середине 1980‐х как о «крупнейшем коллекционере автографов поэтов Серебряного века», а в начале 1990‐х он уже ратует с газетных полос за либерализацию таможенного законодательства в области перемещения антиквариата (получая за это ушаты критики в том числе и от охранителей-книголюбов).

В книгах он проявлял и глубокие знания, и литературный вкус. Собирал не только главные предметы этой темы, которые ему были тогда и финансово доступны, и на рынке встречались чаще, чем ныне. Но его интересовали и «малые» поэты, особенно первые их книги с автографами, вероятно, отчасти по причине того, что Ф. Н. М*** своей просветительской деятельностью в «Книжном обозрении» и позднее на телевидении сильно поднял значение «первых книг поэтов»; можно сказать, придумал новую тему собирательства, ровно так, как Смирнов-Сокольский придумал собирать прижизненные издания.