Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

Здравый смысл, обыкновенный, понудил бы задаться вопросом: если уж теплится хоть какая-то надежда на подлинность автографов и нет доверия проведенной экспертизе, то почему не обратиться повторно к квалифицированной экспертизе. Говорю – квалифицированной, потому что широко простирает халтура крылья свои в дела человеческие и мне, например, приводилось видеть скрепленное гербовыми печатями и выписками из пособий по криминалистике удостоверение подлинности ахматовского автографа на листке из альбома, где стихотворение, тщательно исполненное почерком, диаметрально противоположным ахматовскому, было снабжено четкой подписью «Арс. Альвинг» – см. о нем статью в словаре «Русские писатели. 1800–1917».

Довольно любопытны строки из газетной статьи 2001 года («Не продается вдохновенье, но можно черновик продать», автор Э. Дажунц) относительно того, кто был создателем этого корпуса рукописей:

Кто автор подделки?

1. Безусловно, это человек, хорошо знакомый с рукописным архивом Ахматовой. Почерк очень похож!

2. Кроме того, это человек, которому до мельчайших деталей известны не только творчество поэта и ее жизненный путь, но и воспоминания об Ахматовой, ее современников. Например, в дневнике у К. Чуковского упоминается забытое (или ненаписанное) стихотворение «Юдифь». И оно появляется. Э. Герштейн в своих воспоминаниях приводит запомнившуюся ей ахматовскую строчку: «И дома нет, и дыма нет, и даже думы нет…» У автора подделки тут же возникает мысль – а не создать ли за Ахматову целый «неизвестный» цикл? Создает.

3. И, разумеется, это должен быть человек, не лишенный поэтического дарования.

К уже известным стихам Ахматовой он дописывает строчку, две, три и даже четверостишия. (Правда, о некоторых из этих строк Анна Андреевна могла бы сказать, что они созданы по принципу: вышла Дуня на балкон, а за нею совнарком, то есть достаточно примитивно.)

Но есть и вполне приемлемые образцы. Неспециалисту не разобраться.

 
«Прикована к смутному времени
В нищете ледяных дворцов.
Но капля за каплей по темени
Бьет таинственный древний зов…»
 

Это якобы забытое Ахматовой начало известного стихотворения «Я знаю – с места не сдвинуться…». «Пожалуйста, вспомните первые четыре строки. Остальное известно», – обращается она к Лидии Чуковской в июне 1955 года. «Это „первое четверостишие“ не обнаружено до сих пор…» – пишет Л. Чуковская. Обнаружено!

4. Это должен быть еще и неординарный человек, который отчасти страдает манией величия и который всерьез думает, что вправе по собственному усмотрению распоряжаться поэтическим наследием Анны Андреевны. Из множества разрозненных отрывков, из прозаического текста дневников он создает так и не законченную (или уничтоженную?) «Седьмую элегию».

В литературоведческих кругах Петербурга есть лицо, к которому подходят все эти признаки. Вспоминают, как он однажды признался по простоте душевной: «Я так сжился с образом Ахматовой, что могу писать за нее стихи!» Эта фраза тогда ужаснула Н. Попову, директора Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.

Доказать, что известные фальшивые образцы принадлежат его перу, наверное, не составило бы большого труда. Если бы было заведено уголовное дело. Но руководители Российской национальной библиотеки, те лица, которые, исходя из логики вещей, должны были бы такое дело инициировать, молчат.

Довольно характерно, что многие историки литературы старшего поколения совершенно не скрывают своих знаний относительно этого эпизода в ахматоведении и создателя этих рукописей: «Да, Мишка много за Ахматову писал; и стихи, и даже письма Бродскому; он очень творческий человек был…» (цитирую тут слова Н. М. Иванниковой).

Такая вот грустная история постигла А. М. Луценко, который до самой своей кончины в 2008 году не отрекся от уверенности в подлинности этих рукописей. Ну а как, собственно, ему быть? Признать поражение, подсчитать убыток и сжечь рукописи? Или отдать их в Пушкинский Дом для повышения квалификации настоящих и будущих текстологов? Он выбрал традиционный и, увы, не самый верный путь. И конечно, очень горько, что эти фальсификаты так сильно подпортили и ему последние годы, и саму память об этом увлеченном коллекционере и очень интересном собеседнике, внесшем серьезный вклад в историю собирательства.

Казалось бы, занавес.

Ахматова 1.1

Этот скелет неожиданно помахал нам рукой через несколько лет. Дело уже касалось, как можно догадаться, нового владельца ахматовианы. Итак, в мире антикваров и коллекционеров к моменту смерти А. М. Луценко объявился человек, который крайне чувствителен к скорби тех, кто совсем недавно потерял близких. Важно только, чтобы усопший был собирателем и оставил наследство в виде антикварных книг и/или рукописей. И тогда уже наш герой тут как тут.

Так и произошло после смерти Аркадия Михайловича. Однако приобретение хотя бы части наследия А. М. Луценко, с учетом сказанного нами выше, оказывалось в каком-то смысле щекотливым, ведь явно навевало мысли известного плана. Люди как минимум проявляли осторожность, когда узнавали, что автограф имел касательство к владельцу букинистического магазина на Лиговском проспекте, хотя бы в его собрании и была масса безупречных экспонатов…

В 2015 году в одном библиофильском журнале, совершенно не связанном с покупателем гоголевского толка, совершенно случайно выходит статья «Мнимая и подлинная репутация: об А. М. Луценко и его „Ахматовиане“». Автор, указавший на «близкое знакомство с конца 1980‐х годов с Аркадием Михайловичем», отметил «два ярких события последних лет в мире библиофильства» в связи с А. М. Луценко: во-первых, аукцион книг и автографов из собрания покойного (2012), во-вторых (по хронологии, но не по смыслу), выход каталога частного собрания книг с автографами (2014), где из 50 книг с дарительными надписями Ахматовой половина происходят из коллекции А. М. Луценко.

Собственно, статья эта имеет вполне очевидную цель. В ней сказано, что экспонаты коллекции Луценко «подтвердили высокую его репутацию в библиофильской среде». Не вполне понятно, всерьез ли автор говорит о существовании такого олимпа для коллекционера или же это скрытая сатира. Однако важнее второе указание, что «научное значение и достоверность материалов собрания Луценко высоко оценены и в среде филологов – автографы писателей из его коллекции регулярно публиковались в различных изданиях». С последним поспорить сложно; хотя более строгую оценку некоторые материалы получили все-таки от криминалистов.

В связи с последним автор и указал, что «в 2000 году была предпринята попытка публично дискредитировать его „Ахматовиану“ – обширное собрание автографов А. А. Ахматовой. Полагаю полезным рассказать об этой истории – одном из выразительных (увы, нередких) примеров, как формируется порой общественное мнение…» И далее автор уже посвящает страницы тому, чтобы сформированное общественное мнение расформировать и показать, что вопрос о рукописях Ахматовой ничуть не решен – он дискуссионный и нуждается в грамотном рассмотрении. Поскольку этот автор является квалифицированным ученым и библиографом, выглядит его рассказ убедительно. И мы благодарны, что именно в этой статье указано: «неназванным впрямую… автором подделок ахматовских автографов», которому вменялось создание этого корпуса рукописей, «стал известный ахматовед М. М. Кралин». Далее автор подчеркивает вес Кралина в науке об Ахматовой, а также то, что в процессе подготовки второго тома двухтомника Ахматовой (1990) как раз именно Кралин «впервые обратился к исключительно содержательному архиву Н. Л. Дилакторской» и тем самым обогатил ахматоведение. В целом такие строки для Адвоката дьявола скорее соединяли бы Кралина с рукописями Луценко, а не подтверждали их подлинность. Но это уже наше глубоко субъективное «оценочное суждение».

И далее мы читаем вывод: «Полагаю, что ревнивое честолюбие некоторых патриархов ахматоведения было задето тем авторитетом, который вследствие описанных обстоятельств приобрел Кралин. Возможно, атака на скромную публикацию из „Ахматовианы“ Луценко была лишь средством дискредитации, в первую очередь Кралина».

В конце автор констатирует, что рукописи эти надо изучать, а никто де не желает: «Дискуссия не ведется. Кулуарно обсуждается запущенная пятнадцать лет назад легенда, основанная всего лишь на одной публикации и целом комплексе тогдашних привходящих обстоятельств и эмоций». Спрашивается, а зачем их изучать, если вывод, казалось, был сделан? А вот зачем: «Не надо иметь познаний криминалиста или психолога, достаточно лишь обладать обыкновенным здравым смыслом, чтобы понимать: ни один злоумышленник, промышляющий большим объемом фальсифицированных автографов одного и того же автора, не станет сбывать их (одному и тому же покупателю) без того, чтобы не проложить, хотя бы частично, подлинниками. Поэтому, даже допуская наличие поддельных автографов в „Ахматовиане“ Луценко, можно уверенно говорить о наличии в ней значительного объема автографов подлинных».

Последнее утверждение достаточно спорно. То есть здравый смысл хорош в том случае, когда ты собираешься зимой в театр: если и надеваешь валенки, то все-таки берешь с собой туфли. Но применительно к фальсификатору этот критерий кажется нам излишним, потому что как влезть в его шкуру, если ты им не являешься; ну и говорить о том, что подлинные рукописи тоже должны быть, – очень субъективно. А если их нет? И зачем вообще давать сравнительный материал, который может насторожить.

Однако сама мысль, что фальсификатор будет подбрасывать что-то как несомненный признак подлинника, – безусловно верная. Только она может относиться не к рукописям, а к суплементам: скажем, так вот мастерски хранились несколько ахматовских листочков в подлинном конверте от письма к Дилакторской: там и штемпель, и ее имя… Это же как раз то самое, что, не имея никакого отношения к рукописи, косвенно ее удостоверяет, дает повод к академическим построениям и вольным толкованиям. Нередко мы можем увидеть (и увидим) экслибрис, который тоже призван отвлекать от главного…

Прочитав статью о наследии Луценко, мы решили: наверняка некто хочет, чтобы те самые «проложенные подлинники» не пропали втуне, а достались как раз тому, кому надо.

Ну и конечно, воспроизведение в виде иллюстраций массы предметов из коллекции А. М. Луценко, снабженной внушительными комментариями покойного собирателя относительно всемирно-исторического их значения, должно быть тому подтверждением.

Поскольку мы в целом солидаризируемся с мнением Р. Д. Тименчика относительно всех этих (да и некоторых других, о чем ниже) «рукописей Ахматовой», процитируем строки, которые были напечатаны им в ответ на приведенную выше статью. Тем более что именно Р. Д. Т. и есть тот «патриарх ахматоведения», которого пришпорили.

Статья эта называлась «О чести, простите, мундира». Заранее просим прощения за излишне продолжительную цитату:

Ох, не надо было В. Н. Сажину щедро иллюстрировать свои прекраснодушные призывы к дискуссиям и «профессиональным» обсуждениям «предлежащими автографами» – снимками с 10 листочков, старательно заполненных буковками: фальшак в больших количествах пристального взгляда не выдерживает. Тут и рассматривать долго не надо, не то что изучать. Это, – говорит предъявитель кучи граффити, – «под силу лишь профессиональному ахматоведу». Позволю себя рекомендовать в качестве такового, закрыть неначатую дискуссию и попросить любителей занять свои места.

Вот именно дискутировать-то с неоахматоведением, как и с неопушкиноведением, как и с любым другим оголтелым любительским литературоведением (с конститутивными для агрессивного дилетантизма мотивами: «заговор спецов», «здравый смысл» и проч.), не нужно и унизительно для филологической науки. Как сообщает В. Н. Сажин, «один из авторитетных ахматоведов, которому Луценко в 2000 г. показывал некоторые из автографов „Ахматовианы“, признал, что „их необходимо изучать“…». Поистине золотые слова. Необходимо. Только изучать их надо не литературоведам, здесь им ловить нечего, а мастерам ряда других служб.

Каждый занимается своим делом, фальшивомонетчик – своим, коллекционер – своим, филолог – своим. Не знаю, как представители первых двух групп, но люди третьей, так уж сложилось в России в последние десятилетия, озадачены еще престижем своей специальности. Как распоряжаться своими репутациями, мнимой и подлинной, – это дело сугубо личное, хозяин – барин. Но приходится напомнить, что приступы непрофессионализма пятнают и всю научную дисциплину, к которой был приписан работник.

Когда один из образчиков, прости Господи, «Ахматовианы» стал исполняться на конференции в Фонтанном Доме, покойный Вадим Баевский, не дослушав и первого куплетца этой стряпни, выкрикнул с места: «Это не Ахматова!» Для того чтобы пресечь увещевания про «вольную русскую поэзию», не надо даже дожидаться результатов экспертизы ГУВД. Для этого надо обладать всего лишь тренированным ухом и критичным глазом – два необходимых условия для занятий той профессией, которую всуе помянул В. Н. Сажин.

Ахматова 2.0

Но не только в середине 1990‐х данная проблематика волновала эпигонов великих. Если указанные выше «рукописи Ахматовой» носили характер сугубо литературный, то неумолимое время влияет на все стороны жизни, заставляя фальсификаторов актуализировать свои труды. Тем более что за четверть века векторы сменились: русским поэтом номер один стал Бродский, и, конечно, это также должно было отразиться на творчестве фальсификаторов.

Итак, можно констатировать, что живем мы в то же самое время, в которое творит еще один «гений пера», создающий с середины 2010‐х годов для будущих филологов множество текстов, которые будут выдаваться за «рукописи Ахматовой». Но подводит фальсификаторов именно ненасытность: в первом случае то была ненасытность творческая – все-таки когда ты становишься соавтором кого-то великого, остановиться самостоятельно бывает, вероятно, очень непросто. Во втором случае, видимо, имеет место ненасытность финансовая, поскольку такие произведения продаются очень и очень недешево. Ну и конечно, полное безразличие деятелей антикварного рынка к тому, что на нем обращаются такие предметы.

Практически все «рукописи Ахматовой» этого извода имеют общие черты. Во-первых, сразу бросается в глаза почерк – по сравнению с рукописями коллекции Луценко, явно написанными другой рукой, этот имеет отличия. Он, конечно, соблюдает и даже гипертрофирует уползание строк наверх к правому краю строк, но в целом заметно мельче. (Мы знаем примеры того, как почерк какого-либо писателя серьезно менялся с годами: скажем, серьезнейшим образом отличается почерк Ф. И. Тютчева 1820‐х и 1850‐х годов, это как почерк двух разных людей; но в случае с Ахматовой речь именно о двух различных фальсификаторах.) Однако же главное, конечно, содержательная часть этих рукописей нового извода. Она нарочито «торговая», то есть заведомо коммерческая, кричащая.

Если это телефонная книжка, которая сделана заново фальсификатором, то там не будет ни телефонов врачей или фельдшеров, ни телефонов сантехников, электриков, парикмахеров, машинисток… Зато там гарантированно будет весь пантеон из справочника Союза писателей, ну а на самых видных местах – Бродский, Раневская, Берггольц и прочие хрестоматийные имена.

Тот же калейдоскоп бросается в глаза при фальсифицировании дарительных надписей – там в основном очень звучные адресаты, а текст нередко содержит аллюзии к чему-то тоже очень понятному или даже ходульному.

Книга А. П. Толстякова о библиотеке Анны Ахматовой (1989) и экслибрис В. Ардова

Отдельно нужно сказать о том, что многие «рукописи Ахматовой» возводятся к каким-то устойчивым «ахматовским» гнездам, одно из которых связано с именем В. Е. Ардова.

Поскольку примерно с 1991 года я хорошо знал А. П. Толстякова, который получил от М. Ардова значительную часть книг Ахматовой (85 единиц), остававшихся в доме В. Е. Ардова и Н. А. Ольшевской; добавив три книги, приобретенные иными путями, Артур Павлович издал в 1989 году их каталог – «Из личной библиотеки Анны Ахматовой (Собрание Ардовых – Толстякова)», а затем передал книги Музею Ахматовой в Фонтанном доме. Так вот, он не рассказывал ничего о том, чтобы в этом доме сохранялись еще какие-то рукописи, хотя тема Ахматовой и ее наследия в доме Ардовых возникала в наших «застольных беседах», которые организовывал К. К. Драффен.

При этом, конечно, мы не станем утверждать, что из этого источника не могли происходить подлинные рукописи Ахматовой. Однако они не были обнародованы ранее, а единственным доказательством служит обычно экслибрис В. Ардова (который нередко встречается в продаже как на книгах, так и отдельно), а не расписка М. В. Ардова. Про экслибрис скажем особо: даже у меня, никогда не интересовавшегося наследием Ахматовой, такой есть. И получил я его как раз от А. П. Толстякова одновременно с подарком каталога книг библиотеки Ахматовой (судя по дарительной надписи, произошло это 20 февраля 1992 года, но, вероятно, это один из нескольких полученных мною экземпляров, потому что А. П. иногда дарил то, что у него было в портфеле).

Обилие «творческих рукописей», выплывающих на рынок, конечно, не может не настораживать. Причем специалисты уже подчеркнуто не комментируют такие выдающиеся архивные находки. Впрочем, их мало кто спрашивает. Однако если спрашивают, то лишь крупнейшие мировые аукционные дома, которые не так давно, запросив мнения у «патриарха ахматоведения», сняли с торгов несколько таких предметов.

Подытожу я следующим. Конечно, кому-то автограф «нравится», и этот кто-то считает его подлинным. Другой человек, особенно с таким запасом аргументов Адвоката дьявола, как ваш покорный слуга, может настолько сильно зайтись в своих подозрениях, что выплеснет с водою и ребенка, то есть подлинный автограф будет считать фальсификатом. Сколько людей – столько и мнений.

Поэтому я готов еще раз повторить слова, процитированные выше: для вынесения вердикта необходимо прибегнуть к квалифицированной экспертизе, то есть обратиться к тому ученому-текстологу, который пользуется авторитетом. Вероятно, я пристрастен, но в нынешнее время это по крайней мере два человека, которые могут отличить почерк Ахматовой от фальсификатов – Н. А. Крайнева в Петербурге и Р. Д. Тименчик в Иерусалиме.

Борис Пастернак

Несмотря на своеобразный почерк, характерный и трудноповторимый, серьезные вопросы возникают и при анализе рукописей, которые претендуют на звание автографов Бориса Пастернака. Мы также склонны думать, что есть некий умелец, который довольно давно овладел почерком этого нобелевского лауреата и пишет без устали. Производительности этого мастера мог бы позавидовать сам писатель. Нам также представляется, что и «автографы» Маяковского пишутся тем же, кто освоил почерк Пастернака, и теперь «автографы» этих двух литераторов почему-то невероятно похожи.

Если сравнить лист безусловно подлинной рукописи Пастернака и лист, написанный этим фальсификатором, то наработанный глаз сразу увидит разницу почерка. Это заметно как на фальсификатах рукописи, так и при рассмотрении дарительных надписей. Именно здесь как раз тот самый случай, когда, набив руку, фальсификатор овладел почерком своего героя (или своей жертвы – не знаю, как лучше сказать), но привнес нечто свое. Однако иначе он писать уже не может, потому что будет потеряна легкость почерка, что сделает фальсификат еще менее убедительным.

Когда была жива Елена Владимировна Пастернак, то я имел возможность обсуждать с нею вопросы подлинности рукописей ее свекра. Познакомился я с Е. В. довольно случайно, оказавшись некогда на дне рождения у Т. В. Цивьян, и мы не раз беседовали в этом доме или же по пути оттуда, если я провожал Е. В. на Сивцев Вражек.

Е. В. была очень тактичным человеком (и умным, и тонким, и совершенно замечательным), а потому она не произносила слова «фальшивка», а как-то печально качала головой и говорила нечто вроде того, что «это для Б. Л. совсем нехарактерно». Но однажды она рассказала мне увлекательную историю:

Представляете, П. А., когда-то к нам обратился один инженер, собиратель. Позвонил и сказал, что у него чуть ли не рукопись «Доктора Живаго», и мы ее с волнением посмотрели. Знаете, вот как у Б. Л. рукописи, даже наборные: всюду исправления, заклейки, добавления, какие-то бумажки прикреплены, порой нужно отвернуть, чтоб прочесть… А увидели мы совсем иное – ну как будто чистописание, я никогда такого больше не видела…

Коллапс, который наблюдается ныне на рынке автографов Бориса Пастернака, когда лишь один из пяти продаваемых является действительно автографом, а четыре – фальсификатами, побудил фальсификаторов взойти на новую ступень самообразования, чтобы их продукция продолжала приносить прибыль. Это был смелый шаг, но довольно остроумный: фальсификаторы начали печь заново «автографы», текст которых был ранее опубликован в научной литературе.

Чтобы как-то дать простор демонстрации покупателями собственного эвристического дарования, при продаже таких «автографов» отсутствует нарочитое «опубликовано там-то», поэтому потенциальный покупатель, размышляя о подлинности такого «автографа», или же его консультанты, лезет в литературу вопроса и… находит ровно тот же текст!

Из последних такого рода предметов – «автограф» двоюродной сестре писателя Ольге Михайловне Фрейденберг, чьи замечательные до гениальности мемуарные сочинения, смеем надеяться, все-таки увидят свет (мы прочитали их полностью лет 15 назад благодаря Н. В. Брагинской, давшей нам такую возможность; и эти записки буквально перевернули тогда наше сознание, позволив написать одну из лучших своих книг). Поскольку подлинник этого автографа не в государственном хранилище, то фальсификаторы смело написали новый, хотя бы и с другой разбивкой по строкам; ну а о том, что написан он уже не почерком Пастернака, а неким эрзацем, отдаленно его напоминающим, мы уже не говорим…

Поэтому в данном случае можно сказать только то, что если нужен ответ – не заключение секции Дома культуры, а авторитетное экспертное мнение, то следует обращаться к специалисту. Вероятно, лучшим из них является М. А. Рашковская.

Владимир Набоков

Этот автор представляет собой передний рубеж фальсифицирования, то есть какие-то сообразительные люди, поняв, насколько же несложен его почерк и, с другой стороны, насколько высок платежеспособный спрос (как в России, так и за границей), в какой-то момент, совсем недавно, взялись и за него.

Обычно для фальсификата берется рядовая книга, шариковая ручка, и вот уже дарительная надпись выставлена на аукцион. Пока это было внове, коллега мой тоже угодил в пасть льва и приобрел такой автограф.

Но одно дело, если это два-три слова, а другое – если это излюбленная бабочка. Некогда был целый аукцион, где продавались экземпляры, которые Владимир Владимирович дарил своим близким. Это было и безупречно, и исключительно красиво, но очень дорого – мы пытались, но ничего не смогли тогда купить. Всего в мире известно около тридцати дарительных надписей Набокова, которые сделаны с рисунком бабочки.

И тут выпорхнула бабочка и была поймана сачком А. Л. С. На первый взгляд она казалась вполне себе нормальной, и даже я тут тоже не особенно сомневался, когда мне был задан вопрос. Потом, уже после того, как она была куплена и внимательно рассмотрена, у А. Л. С. возникли к этой бабочке робкие вопросы, но бабочки, увы, не разговаривают. Поэтому А. Л. С., понимая механизм квалифицированной экспертизы, обратился к «патриарху набокововедения», раз уж мы упоминали такую иерархию, А. А. Долинину (Мэдисон, Висконсин). Поскольку автор этих строк оказался участником и свидетелем событий, то с разрешения перечисленных здесь лиц ниже будет приведена их переписка.

Итак, привожу текст письма озабоченного А. Л. С.:

Дело вот такое: некоторое время назад я купил на аукционе автограф Набокова на французском «Приглашении». При покупках такого рода я всегда, естественно, ориентируюсь на внутреннее чувство (все экспертизы обычно – пустой звук), которое в данном случае никак меня не остановило. Чтобы его описать перед тем, как поставить на полку на пожизненное (применительно ко мне) хранение, мне понадобились две книжки – каталог Tajan (аукцион, на котором распродавались его инскрипты жене и сыну) и каталог выставки («Верины бабочки»). Обеих книг в РГБ не было, так что я заказал их, а когда они пришли и я стал внимательно разглядывать аналоги, я понял, что купленный мною инскрипт вполне может оказаться ненастоящим. Это не беда – если удастся раздобыть отрицательное заключение, то потраченные деньги мне вернут, но меня здесь больше интересует правда, нежели восстановление финансовой справедливости. Не могли бы Вы взглянуть на него и высказать свое мнение? Меня насторожили две с половиной вещи (могу сказать какие, а могу для чистоты эксперимента пока умолчать).

Александр Александрович увидел много больше того, что видит обычный человек – не только в правописании, но и в особенностях дарительной надписи, которые счел нехарактерными. Чтобы читатель понимал, что вообще такое квалифицированная экспертиза и какие аргументы кроме характеристики палочек и петелек должны давать основание для выводов ученого, приводим ответ:

Очень интересная задачка. Я не большой знаток набоковских рисунков и инскриптов, но на первый взгляд почерк и тип рисунка похожи. Но меня смущают несколько странностей в инскрипте и подписи под рисунком.

Во-первых, удивляют сразу три ошибки в написанной вместо вычеркнутого «au supplice» французской фразе. Ведь должно быть à la décapitation. Я знаю французский значительно хуже Набокова, но сразу их заметил.

Во-вторых, непонятно, с чего вдруг Набоков вздумал исправлять перевод заглавия на английский лад (калька с Invitation to a Beheading), хотя на французский язык роман переводили с русского под его собственным надзором и точный перевод заглавия, как и весь перевод, им был одобрен. В предисловии к английскому переводу он объяснил, что заменил напрашивающееся Execution на Beheading, чтобы избежать двоения суффикса -tion, а тут что, вдруг передумал? Тем более что адресат инскрипта русский и должен был помнить оригинальное заглавие.

В-третьих, смущает псевдономенклатурное название бабочки. Как мне кажется, второе слово verae, то есть Верина, Набоков использовал только в подарках Вере (например, Adorina verae – Vera’s Butterflies: 43). Почему малознакомому человеку он посылает Верину бабочку? Скорее следовало бы ожидать чего-то связанного с Пушкиным.

Имя Nabokov написано не там, где пишется обычно. Ведь это не подпись, а часть названия. Первые два слова должны писаться курсивом (отсюда подчеркивание, которое в первом слове тут не доходит до конца), а третье, фамилия первооткрывателя, идет сразу после них, иногда в сокращении.

Мне кажется, что для не-подделки странностей слишком много.

Имажинизм

«Нам стыдно, стыдно и радостно от сознания, что мы должны сегодня прокричать вам старую истину. Но что делать, если вы сами не закричали ее? Эта истина кратка, как любовь женщины, точна, как аптекарские весы, и ярка, как стосильная электрическая лампочка». Эти слова из «Декларации» имажинистов касаются отнюдь не того, что большинство автографов на рынке – фальсификаты. Но мы говорим именно об этом.

Довольно плодотворной для фальсификаторов стала обширная библиотека поэта-имажиниста Вадима Шершеневича, экземпляры из которой нередко встречаются в продаже. Все книги этого собрания – многочисленные поэтические сборники и альманахи – имеют примерно одинаковую внешность: скверный советский картонажный переплет, при котором поля значительно обрезаны; видя очередной такой экземпляр, испытываешь чувство печали от осознания того, как же скверно можно переплести поэтическую книгу. Но такова судьба многих библиотек. Главная же особенность его книг – наборный каучуковый штамп в три строки «Вадим Габриэлевич | ШЕРШЕНЕВИЧ | Москва 9 ул. Герцена 9 кв. 16» на титульном листе или на авантитуле, или даже на обложке (позднее на этом штампе была срезана третья строка, с адресом, и поэт клеймил книги только своими ФИО). Штамп этот чаще фиолетовой краской, реже черной, обычно оттиснут наскоро и, в силу мягкости каучука, порой кажется неряшливым.

В контексте нашего повествования дальнейшее можно предугадать. Поскольку, с одной стороны, книги эти встречаются не столь редко, с другой же, общеизвестна вовлеченность Шершеневича в литературную жизнь России, в том числе и близость с Сергеем Есениным, то в руках народных умельцев эти две составляющие при деятельном участии рук этого умельца дают синергию. Вероятно, на этих книгах бывали (ну должны были быть, о чем советуем почитать в работах В. А. Дроздкова) и оригинальные дарительные надписи, однако же довольно много родилось в последние годы и фальсификатов; особенно мне запомнились «автографы» Шершеневичу от «Сергея Есенина».

Но и это еще не предел. В последнее время наше внимание стали привлекать книги из библиотеки В. Шершеневича с традиционными штампами поэта и, конечно же, с автографами ему, но в удивительном состоянии: никаких тебе кондовых совдеповских переплетов, а, напротив, «идеальная библиофильская сохранность». Для того, кто хоть что-то понимает в антикварной книге, эта несообразность, вероятно допустимая, хотя и не в столь угрожающих масштабах, дает повод присмотреться повнимательнее к таким «памятникам музейного уровня». Мы не будем обсуждать автографы на этих книгах, а посмотрим на «доказательство подлинности», то есть собственно на личные штампы Шершеневича. Конечно, для обывателя = обычного собирателя это рассмотрение мало что даст; однако если иметь сравнительный материал – безусловно подлинный, безупречный экземпляр с таким штампом – мы много можем узнать, сравнив штамп на таких книгах «идеальной библиофильской сохранности» с эталонным образцом.

И здесь мы уже видим, что это не один и тот же штамп, а два разных. Из основных отличий, которые просто-таки бросаются в глаза при сравнении, – шрифт, которым набрана фамилия (в фальсификате он более тонкий), а также шрифт строчных «с» и «е» в строке с адресом, которые в оригинальном штампе имеют своеобразную нижнюю губу, а в фальсификате уже вполне ординарные.

Кажущаяся простота фальсификации стала настолько популярна у умельцев, что мы отмечаем и еще один вариант такого фальсифицированного штампа; он более близок к оригиналу, но тоже имеет отличия – уж совсем аляповатый, то есть также легко разоблачаемый.