Текст книги "Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг"

«Слепая старушка»

Выше мы вели речь о provenance как о некоем ключе для раскрытия подробностей об антикварной книге или рукописи. Однако чаще приходится иметь дело с непосредственным provenance – «его величество сдатчиком». И цена книги, и отношение к ней антиквара или коллекционера, который думает над ее приобретением, если не всецело, то в значительной мере зависят от того, кто эту книгу принес. Пришла ли эта книга «самоходом», иными словами, ее в антикварный магазин принесло население, – здесь будет одно отношение; принес коллекционер, который, «если у него купить эту, то принесет и чего получше» (этот миф живуч более остальных в книжном мире), отношение иное; а уж коли это наследники богатого собрания, разговор будет третьим.

Проще всего, когда предмет приносит холодный книжник: и цена у него всегда не сильно высока, и можно торговаться без опасений, что он заберет книгу и уйдет (хорошую книгу обычно бывает жалко).

Наверное, когда к антиквару или богатому собирателю приходят наследники только что скончавшегося коллекционера и ведут разговор о покупке оптом всего наследства, ситуация наиболее благоприятная. Хотя ныне, как мы видим, некоторые одаренные товарищи пытаются пообщаться с родственниками усопшего еще до того, как остыло его тело.

Но есть и ситуации, когда характеристика сдатчика влияет даже не столько на цену книги или рукописи, а на то, будешь ли ты вообще с ним иметь дело или же нет. То есть, как и вообще у людей, кто-то кого-то тихо ненавидит, и тогда все вокруг знают, что такие-то книжники даже не разговаривают. Обычно не без причины.

К примеру, продавал лет двадцать назад великий коллекционер В. В. М. свою подборку прижизненных изданий Пушкина; была у него необходимость, он решил это сделать, хотя даже нам было жаль, зная, какой кровью он это собрал; но это в конце концов жизнь. Прознав про это, к нему приходит великий антиквар М. М. Климов и интересуется ценой, чтобы на этом заработать, потому что нечасто такие собрания отправляются в плавание. В ответ В. В. М. называет не только цену, но и единственное условие: покупателем не должен ни под каким видом стать И. С. Горбатов, поскольку к тому времени все мосты между этими великими книжниками современности были уже сожжены. И вот М. М. Климов клянется, получает коллекцию прижизненных изданий Пушкина, продает ее, зарабатывает сам и отдает требуемую сумму В. В. М. Проходит, скажем, год, и В. В. М. узнает, что целует его экземпляры теперь не кто иной, как тот самый И. С. Горбатов, которому коллекция как раз ни в коем случае не должна была достаться. Как результат, следующие полтора десятка лет, до смерти М. М. Климова, В. В. М. с ним не разговаривает, хотя и И. С. Горбатов уже давно в могиле, и книги перешли к Н. В. Ш***. (Мораль здесь не только в том, что, когда некто продает книгу, он должен понимать, что продажа – это почти всегда безусловная сделка; но, конечно, никто не освобождает другого участника от обязательства сдержать данное им обещание.)

То есть существует множество крупнокалиберных книжников, коллекционеров и антикваров, которые между собой не общаются. Одни – просто потому, что как-то не случилось свести знакомство, а теперь начинать уже поздно; другие – по сложившимся обстоятельствам (см. историю выше), третьи – из гигиенических соображений, поскольку мир антикварной книги населен столь разнообразными существами, что добровольно с некоторыми точно не захочешь не то что иметь дело, но даже ехать в одном поезде.

К тому же, если у книг бывает provenance, у книжников бывает renommée, то бишь сложившаяся репутация. Не всегда она делает книжника привлекательным для общения. Например, когда от главного петербургского книжника нередко идут книги со страницами на ксероксе, постепенно начинаешь относиться ко всему тому, что он приносит, с некоторой опаской. То же касается сдатчиков, которые были замечены на том, что приносят подделки; конечно, ты будешь сторониться сделок с такими людьми. Я не говорю о случаях, когда всем известно, что NN печет книги русского авангарда как субботнюю шарлотку, и лучше вообще обходить его стороной.

Бывает и иная репутация. Скажем, считается, что если такой-то книжник что-то решил продать, то заработать на этом невозможно решительно; а вот если он что-то у тебя купил, значит, он твою цену умножит на сто. Достаточно одной-двух громких историй, как ты купил нечто на одном аукционе у всех книжников на глазах, а затем описал правильно и продал в 20–50–100 раз дороже на другом аукционе, – и дело швах, тебя все начинают ненавидеть. И устроитель первого аукциона, и те, кто думал о том же, что и ты, но не был уверен…

Это, собственно, постигло в 1990‐х годах и нас с коллегой. Особенно это стало очевидным после триумфальной продажи Публичной библиотеке рукописи Е. Ю. Кузьминой-Караваевой «Дорога» с правкой А. Блока, 1912–1913, купленной нами перед этим на аукционе М. Я. Чапкиной. Вероятно, ее «главный помощник по Блоку» А. К. Гоморев (1937–2021), который эту рукопись смотрел и ничего в ней интересного не заметил, запомнил это событие, а уж выход в 2000 году книги «Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок» окончательно стигматизировал эту оплошность.

Но когда ты или коллекционер, или антиквар, остается необходимость в общении с коллегами по цеху. Ты должен пополнять собрание, если ты коллекционер, покупать и продавать книги, если ты антиквар. А как быть, если тебя не любят и общение с тобой всех настораживает? В нашем случае, к счастью, судьба даровала Михаила Менделевича, который во многом и стал нашим посредником в общении с внешним миром в 2000‐х годах. Мы с коллегой могли всецело ему доверять, а он доверял нам; эта ситуация если не уникальна, то редка необыкновенно; по крайней мере, мы считаем это жизненной удачей.

Но есть ситуации, когда некто пытается продать откровенную фальшивку или же не откровенную, но если он принесет ее сам, сразу будет все понятно. Ну и вообще, когда хорошая книга приходит «самоходом», а не от коллеги по цеху, то доверия этой книге больше: ты думаешь, что никто этого экземпляра не видел, что круг покупателей широк… Ты не настолько вглядываешься в страницы, не подозреваешь в каждой странице ксерокопию и так далее.

Именно для таких ситуаций, когда нужно усыпить бдительность антиквара, на сцену и выходит «слепая старушка».

По сути, этот персонаж является наследницей «невест», которые существовали в Москве сто лет назад, а может, существуют и сегодня. Приведем цитату из заметок историка московского быта Е. П. Иванова (1884–1967):

Были еще в Москве так называемые «невесты», то есть обнищавшие старушки из благородных, для которых кто-нибудь из антиквариев снимал на окраине домик-особняк, обставляя его из кладовой своего магазина, вешал копии старинных произведений живописи, поврежденные гравюры, в горку помещал сомнительного качества «новодельный» фарфор. Роль «коня» («конь» – это или опустившийся интеллигент, или просто мелкий спекулянт, скупщик и продавец старины, не имевший возможностей самостоятельно совершать значительные операции) заключалась в том, чтобы привести к «невесте» «жениха», то есть собирателя старинных вещей из «первых рук», и таким путем помочь своему патрону сбыть брак и залежь. «Невесты», наживая, как говорили, «приданое», время от времени перебрасывались с одной окраины Москвы на другую и делали в газетах объявления о распродаже привезенных из деревни «фамильных» вещей.

В конце ХX века уже мало кто звал покупателя в дом с целью его облапошить, поэтому вышла на сцену «слепая старушка». Она может быть в виде обычной женщины, или же реальной старушки, или человека средних лет в очках и бороде… Обычно у каждой реинкарнации «слепой старушки» есть убедительная история о том, как богатейшая коллекция пришла к ней, «была собрана родителями во время блокады, когда они работали на больших постах на заводе / в Академии наук» и так далее. «Слепая старушка» может, конечно, и не врать c три короба, чтобы тем самым не отпугнуть, ведь и «молчание – золото». В конце концов то лишь обычный посыльный, который «за долю малую» делает свою работу, возможно, даже не осознавая своей исторической миссии.

Думается, что этот персонаж не есть ушедший тип 1990‐х годов: вряд ли все те, кто ныне пишет автографы великих, сам же и разносит плоды своей неопытной музы по аукционам Москвы и даже мира. Вероятно, есть и «слепые старушки», особенно когда нужно открыть новую область. Скажем, решил некто начать реализацию своих автографов Владимира Набокова, и вот ради этого находится человек, ранее непричастный к антикварной книге, «дальний родственник жены писателя», который и начинает свой небесный круговорот в роли «слепой старушки». А когда тот же фальсификатор решил, что время ему побыть Григорием Распутиным, то для устройства этого сегмента всемирного рукописного «наследия» должна быть найдена другая «слепая старушка».

Сообщество

Отечественное сообщество коллекционеров – понятие эфемерное. Да и трудно в свободной стране загнать различных по своим качествам людей в одну бочку, куда они залезать совсем даже и не хотят… То же можно сказать и об антиквариях, которым и без того есть чем занять свой досуг. Клубов коллекционеров у нас нет, потому что обязательно на одного коллекционера там двадцать книголюбов и сочувствующих. Ну а если и засосет собирателя в такое community, что его там ждет? Самое малое – головная боль от жужжания о всеобщем величии российского библиофильства и его генералов, которых попавший туда как кур в ощип мужик прокармливать должен.

В советские же годы библиофильское организованное движение существовало только по той причине, что коллекционеры стремились иметь хотя бы зыбкий статус «члена секции библиофилов», дабы защитить свое собрание от советской власти. В 1920‐х годах главные организации – такие, как РОДК, ЛОБ и ЛОЭ – были организованы не столько библиофилами, сколько историками книги и историками искусства, или же на худший случай букинистами, но практически все участники этих обществ были книжными собирателями. То есть основание было не любительское, а профессиональное, притом научное. Когда же в 1930‐х годах это все было раздавлено сталинской машиной, то научное библиофильство понесло серьезный урон; сохранялись еще секции при домах ученых – уже не столько для изучения книги и даже не для обмена, сколько для социализации и общения. С того времени подавляющая часть крупных коллекционеров избегает библиофильских обществ. А учрежденное в 1974 году Всесоюзное добровольное общество любителей книги (ВОК) доказало, что книголюбом может/должен быть каждый. Такая массовость затем отразилась и на «библиофилах» – в их числе ныне тоже может быть каждый.

По счастливому стечению обстоятельств судьба нас хранила от того, чтобы вступить в такое добровольное объединение. Но мы были в 1993 году невероятно близки к этому шагу, готовя выставку коллекции переплетов П. С. Романова; дело ли, что никакой коллекции тогда у нас самих, считай, не было, кроме разве что семейной библиотеки, хотя бы и немалой. Но Петр Степанович скончался, выставкой дело и ограничилось.

Лобзания председателя с Чичиковым. Иллюстрация к поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души», гравюра на дереве Е. Е. Бернардского по рисунку А. А. Агина (1840-е)

За ним вослед принуждением нас вступить в библиофильскую ячейку занялся А. П. Толстяков. Но даже многолетняя дружба с Артуром Павловичем, энтузиастом библиофильского движения, хорошим ученым-филологом и великим альтруистом, не привела к результату. Тому немало поспособствовал мой главный книжный учитель Карл Карлович Драффен, который был абсолютно лишен иллюзий относительно этих объединений и которому я благодарен за его трезвый взгляд на вещи, хотя бы он и был почитателем напитка янтарного цвета.

В своей некрологической статье об А. П. я уже вспоминал и те разговоры за коньяком, которые происходили с участием К. К., А. П. и автора этих строк в антикварной лавке у Никитских ворот. «В чем же тогда смысл таких кружков, – вопрошали мы А. П., который был деятельным их участником. – В том, что в каждом библиофильском сообществе в наличии один или несколько идеологических лидеров, которые упиваются подобострастием остальных членов и всячески укрепляют собственное величие?» В ответ он всегда отшучивался – А. П. любил отделаться шуткой, когда не хотел серьезного разговора. Но осадок непроговоренности оставался. И была причина: А. П., ощущая бесплодность новой генерации библиофильских кружков и их, как выражался Карл Карлович, «фюреров», все же любил эти встречи за то, что там он был всегда на высоте; посредством этой социализации А. П., в сущности, получал то заслуженное уважение, которое не получил от государства за долгие годы трудов. В конце концов именно библиофильские организации были заинтересованы в А. П. – он сильно украшал их ряды.

Относительно полной некомпетентности лиц, которые преподают такую дисциплину, как антикварная книжная торговля, или же руководят профсоюзом антикваров-букинистов, мы распространяться особенно не будем, поскольку все-таки живем в России. Ведь именно у нас существует устойчивая традиция такого рода: Царь-пушка никогда не стреляла, Царь-колокол никогда не звонил, поэтому нет ничего удивительного, ежели вожди антикварной книжной торговли никогда антикварной книгой не торговали.

Но, повторимся, автор этих строк, как и его многолетний соратник, избежали попадания в силки секций, кружков, клубов, сараев, конюшен, обществ, сообществ, партнерств, союзов, ассоциаций и прочих межгалактических объединений библиофилов или книгопродавцев. Это немало способствовало тому, что отпущенное Провидением время было потрачено на научную работу и прочие полезные занятия, а не на досуг среди скупых рыцарей преклонного возраста, которые пытаются выдавать себя за дон кихотов.

Чтобы как-то расцветить этот грустный рассказ, закончим его той легкой фантасмагорией, которая посещает многих, кому выпадает случай взглянуть на деятельность библиофильского сообщества, хотя б и издали. То есть возьмем-ка мы в руки увеличительное стекло, протрем его, наденем на себя маску пчеловода и затем посмотрим, что же у них там творится, внутри микромира библиофилов.

Но не будем интересоваться столицами, чтобы кто-нибудь невзначай не подумал, что мы имеем кого-то в виду конкретно; так что отправимся на просторы российской провинции. Сядем на почтовых и перенесемся в губернский город NN и его аглинский клоб, переименованный в библиофильский, потому как англичан в губернском городе отродясь не бывало, а этих, как их, ну сами понимаете кого, везде навалом.

Батюшки, так ведь гоголевская Россия во всем ее великолепии!

Бесконечные приемы у городничего, который одновременно и первый матадор клоба, повсюду диалоги в духе препирательств Чичикова с Маниловым, а если и без реверансов случится, то мещанские разговоры во дворянстве, разряжаемые ноздревским остроумием. Особенная приторность общения, столь свойственная дремучей российской провинции, наводит на мысль, что в ряды бессмертных соизволил вступить владелец какой большой пасеки или заготовитель сахарной свеклы.

Коли сторонний кто попадет в этот земной рай и станет ему неловко от своей тщеты, или же по табели о рангах ниже пятого класса гость случится, или вдруг забредет у кого душ маловато, то по правилам клоба должен уйтить по-аглински, чтоб не смущать дам.

О гостях городничий сам знает лучше прислуги, потому что завел фурьеров: один записывает прибывающих и убывающих, второй за офисиантами ведет учет, какой гость сколько и что именно выпил, потому что действительной целью встреч у них, конечно, служат гастрономические удовольствия, а не то, что написано в газетах потом о клобе. Если городничий распорядится прислуге своей в образе муз явиться, то гостям щупать их запрещено под угрозой навечного от стола отлучения, потому что великой нравственности не токмо сам городничий, но и все прочие матадоры.

Превеликая спертость воздуха в залах библиофильского губернского собрания наводит на мысль, что с каждым бессмертным, не слишком до бани большим охотником, и дворня его пожаловала; оно и правда: кто конюха своего приведет, кто кружевницу, кто письмоводителя, – «грамоте обучен, книга в избе одна хотя б есть, ну а псалтырь?» – сгодится, полезай в кузовок, городничий не скупится на солонину и полпиво! А уж если особенно понравится городничему гость, то и водки нальет именной, поскольку хотя оно и не по законам, но, как и всегда в России, городничий еще и главный откупщик в губернии, а иначе ж какой из него добропорядочный городничий…

Литтературу в клобе почитают и потому душевно любят, чтоб, как у классиков, все строка в строку было, да ведь и городничий с ними на дружеской ноге, а живые, его приятели, из столиц все свои новые романы ему присылают, последний был про какого-то выжигу. Получив давеча его, городничий приказал гостям взяться за руки и водить хоровод вокруг столь приятного ему подношения – сие есть особое благоволение к личности автора.

А помните, как Коробочка приволоклась в город на Чичикова жаловаться? Так вот и у них тоже обязательно отыщется такая библиофильская Коробочка, которая, продав местному их Собакевичу мертвых душ, затем передумает, решив, что продешевила, и побежит к городничему кляузничать прямо на их бал по случаю изобретения новейшего рецепту винегрета.

Городничий же у них самый справедливый и милосердый: и прокламацию обличительную подпишет, и ножкой топнет, и Собакевичу не токмо в лицо плюнет, но и в газетах выставит полным профаном, потому как у него все газеты, и губернская и даже уездные, под каблуком; буде волостные появятся – и те к ногтю прижмет. Ну и порой такое учудят они в своем клобе, ажно до самого Петербурга могут долететь слухи безо всяких газет, как и с Коробочкой вышло.

Затейники из дворовых поначалу восхотели ставить спектакли, чтоб высокие гости могли знакомство с литтературою сводить, хотя по ролям читая пиесы. Начали было с Дона Педра Прокодурантова, да свара вышла такая, что опять же толки в народе, и только. Один себя узнал, будто он от жены на сторону по библиофильскому делу ходит, хотя и взаправду отыскал он Эвтерпу или Афродиту, что давно уже пеною покрыто, ну и тот как давай браниться, едва книгу не изодрал по злобé великой. Но стерпел, недаром что библиофил.

Разговоры в клобе – о мертвых душах и только. Потому в большем почете у них те особы, которые уже прикупили арфы, чтоб в скорости на них наладиться играть. Такие по регулам клоба не должны никуда отлучаться из города NN без спросу у городничего или его жены, не положено. Ну а коли они уже начнут наигрывать, надобно вдове или наследникам послать к городничему вестового, а дальше все как по маслу: тотчас же прибудут письмоводители для описи имущества, и чтобы никто не дай бог не перекупил наперед у городничего мертвые души. Ведь он в своей губернии всеядный и вездесущий, потому что великого ума и способностей рожденный человечище, не то что все остальные (ну кроме самого государя и его министров), так что давно он взял и это дело в свои руки, пытаяся до объявления следующей ревизии крепко заработать. Потом ведь его с должности подвинут непременно, и коли так, то один клоб ему только и останется, а этого для государственного ума маловато.

Чичикова в клобе с некоторого времени не привечают, хотя уже и дочь городничего засиделась в девках, и взаправду что ль ее бы украл кто, хоть бы и самый этот Чичиков… Городничий уже на это и нарядился, потому как воспоследует великая ему польза: только Чичиков оскоромится, то городничий заране знает, как ловко он сумеет договориться с полицмейстером, одним из матадоров оного же клоба. Они Чичикова хотя и уберегут от лишения дворянства и чинов, потому что люди благородства невиданного и милости превеликой, но наилучшие мертвые души, собранные Чичиковым в памятный всем первый приезд в их губернию, – и первые и посмертные – все вытрясут из него с избытком. Даже купчая уже набросана, лежит у городничего в ломберном столике, ведь он у посетителей клоба наперед выведал, какие души у кого есть, какие при жизни, какие уже посмертные, ветхи аль нет…

А коли Чичиков или кто другой оскоромившийся, но душевладелец, в таком случае начнет над конторскою книгою в казенной палате при рукоприкладстве привычно охать, да рыдать, да причитать, то городничий ест свой излюбленный блюд винегрет да приговаривает: книга слезу любит!..