Текст книги "Парижская трагедия. Роман-аллюзия"

– Нет, mon amie. Ты меня невнимательно слушал. Королевская кровь испорчена. Но давай я тебе дам несколько подсказок. – Певец Парижа подмигнул Максимилиану. – Кто обладает всенародной любовью и силой, которая позволит взять власть в свои руки и навести порядок в стране?

– Я не собираюсь играть с тобой в игры, Гренгуар! Кто он? – гнев поднимался в груди бывшего тирана. – Кто он?

– Ладно-ладно, – затараторил поэт. – Дам еще подсказок. Он из народа, гениальный полководец и не высокого роста.

– Военный!? – Робеспьер схватил Гренгуара за воротник пальто и притянул его к себе вплотную. – Ты собираешься отдать власть военному узурпатору? Ты представляешь, что он сотворит со страной? Он превратит её в казарму, где обычный народ будет обречён погибать. Все! Все за что я сражался, чему посвятил всю свою жизнь, ты собираешься уничтожить!

– Вижу, ты расстроен, mon amie, – на лице поэта отразилась досада. – А я надеялся, что ты меня поддержишь, как я поддерживал все твои безумные идеи. Ты меня разочаровал. А ведь я столько сделал для тебя. Я призвал к взятию Бастилии. Я убедил короля бежать из Парижа. Боже, да я сам лично выбирал ему наряд. В буквальном смысле превратил короля в слугу. И никто бы никогда его не узнал, если бы не этот болтливый почтальон в Варенне, которому я сдуру шепнул, что везу короля в отпуск мир посмотреть…

– Так это был ты? – Робеспьера словно контузило от взрыва тяжелого снаряда, и он слегка ослабил хватку. – Ты уговорил Людовика бежать, а потом предал его…

– А ты думал, ему бы хватило духу на побег без моих уверений, что за ним уже идут? Он разве был похож на самоубийцу? – Гренгуар был полон гордыни и самодовольства. – Ну что тут скажешь об интеллектуальном уровне революционеров, если никто даже не задался вопросом, как почтовый служащий, который ни разу в жизни не видел короля, разве что только на ассигнациях, смог узнать переодетого в слугу монарха.

– Ты монстр, Гренгуар! – Максимилиан был ошарашен, но продолжал сжимать в руках воротник фиолетового пальто. Он смотрел в бесконечно чёрные глаза поэта, словно пытаясь найти в них хоть какие-то отголоски человечности, но там была лишь беспросветная темнота. – Ты подписал смертный приговор правителю, только для того, чтоб посадить на трон какого-то солдата.

– Опять ты перекладываешь ответственность за свои грехи на других. Тебе напомнить, mon amie, – Певец Парижа наслаждался представлением. – Людовик должен умереть, дабы жила республика! Припоминаешь эту фразу?

– Да! Ты неоднократно повторял её мне в наших спорах! – в глазах Робеспьера вновь вспыхнула ненависть.

– Но, тем не менее, именно из твоих уст, в стенах Национального конвента, она возымела силу и подписала смертный приговор королю.

– Я был уверен, что он бежал! Что он предал нацию! – Максимилиан дышал яростью в ухмыляющееся лицо поэта. – Ты безумец, который возомнил себя Богом, имеющим право вершить людские судьбы.

– Серьезно? Напомни мне, сколько человеческих судеб загубил ты?

– Я спасал революцию! – крик бывшего тирана разнесся над грешной землёй.

– А я спасал народ и государство, когда выбрал Наполеона! – также громко ответил Певец Парижа, и вокруг вдруг воцарилась совершенная тишина.

– Что? Что ты сказал? – сдавленный шёпот вырвался из груди опешившего Робеспьера.

– Я сказал, что только Наполеону под силу вернуть Франции былое величие, а народу его гордость, – уже совершенно спокойным голосом пояснил поэт.

– Корсиканец? Во главе Французской империи? Ты издеваешься? – Максимилиан не верил собственным ушам, у него перехватило дыхание и трясло – Это шутка?

– Отнюдь! Видишь ли, происхождение меня мало интересует, а свою любовь к нашей стране он уже неоднократно доказывал в бою. Его любит народ, у него есть сила – армия, которая его боготворит, а самое главное комплексы, которые вынудят его полководческий гений доказать всей Европе, своё величие. Он станет великим правителем и…

Робеспьер выхватил «шкатулочный» пистолет и приставил его к подбородку Гренгуара.

– Не вздумай ещё хотя бы раз произнести его имя при мне. Ты уничтожил все, за что я боролся. – Максимилиан задыхался от негодования. – Ты использовал и предал меня. И я смирился с этим. Но посадить на трон этого итальянского выскочку. Вместо меня. Того, кто любил Францию больше жизни. Да я отдал жизнь за неё. И я не позволю тебе порочить мою память о ней, предрекая будущее, где этот жалкий беженец захватит власть над Свободной Французской Республикой. Ты меня понял?

– Более чем. – Певец Парижа с опаской поглядывал на дрожащий, на курке пистолета палец бывшего тирана. – Не произносить его имя при тебе. Никогда. Все проще простого. Не кипятись, mon amie. Я тебя услышал.

Робеспьер опустил пистолет дулом вниз, отпустил воротник пальто поэта и повернулся к нему спиной, глубоко дыша.

– Однако, что ты будешь делать, Макси, когда в один прекрасный день, даже до Ада донесутся восторженные крики из мира живых: Да здравствует Император Наполеон Первый Бона…

Громкий выстрел раздался в гробовой тишине Ада, и тело Гренгуара рухнуло на серый песок с чёрной дырой между глаз. Максимилиан медленно опустил дымящийся пистолет, с ненавистью глядя на труп поэта.

– Ты чего творишь? – Мари-Луиза нагнала своих спутников, озадаченно глядя вытаращенными глазами на бездыханное тело Гренгуара. – Да сколько можно его убивать? Мы так никогда не доставим его хозяину.

– Ха, – раздался низкий смешок за спинами людоедки и тирана. – А мне ещё что-то говорил. Похоже, и у хладнокровного Макси есть то, что выводит его из себя. Честно, на моей памяти, такое впервые.

Робеспьер оглянулся и посмотрел в лицо ухмыляющегося викинга.

– Он очень хорошо постарался. Больше этого не повторится, – лицо Максимилиана вновь застыло в ледяном спокойствии, и он снова обернулся к трупу своего врага. – Нам придётся чуть подождать, но скоро мы продолжим наш путь.

Робеспьер, в глубокой задумчивости, убрал пистолет и отошёл в сторону, оставив Бьёрна и Мари-Луизу ожидать воскрешения поэта. Сам он больше не желал даже встречаться взглядом с этим мерзким предателем, уничтожившим все, во что он так свято верил.

Синеватый полумрак заставлял глаза Феба напрячься. Он лежал на сырой холодной земле, приподняв голову и пытаясь оглядеться, чтобы понять, куда его приволокли. Резкая режущая боль пронзила все его нервные окончания и отозвалась тонким оглушающим писком в голове. Невольно полицейский вновь опустил затылок на землю и изо всех сил зажмурил глаза. Рука инстинктивно потянулась к бедру, обмотанному грязной и мокрой от крови тряпкой. Похоже он все ещё жив. Шатопер знал, что боль от увечий здесь ощущается и после смерти, но только от тех, что были получены, будучи уже мертвой душой, а эту рану он получил ещё при жизни. Дождавшись, когда волна ослепляющей боли схлынет, Феб вновь открыл глаза. Каменный потолок навис над ним словно грозовое небо за миг до того, как обрушится ливнем вниз и разукрасит все вокруг яркими ломаными линиями. Полицейский аккуратно поднялся на локтях и осмотрелся вокруг. Мрачные стены из грязного серого камня обступили его с трёх сторон, а железные ржавые прутья отделяли его от внешнего мира с четвёртой. Он в тюремной камере. Мозг юноши невольно стал искать лазейки из этого жуткого места. Он отполз чуть-чуть назад, к стене, стараясь плавно перемещать своё тело по неровному землистому полу, чтобы не спровоцировать новую волну пронзающей боли. Кое-как прислонившись спиной к влажным плохо выточенным валунам, из которых тысячи лет назад была собрана стена его камеры, Шатопер наконец-то сел и выдохнул. Его глаза привыкли к сумрачному свету, наполнявшему все подземелье, и он уже детальней смог осмотреть свою темницу. На стене справа, под самым потолком находилось небольшое окошко с решеткой на нем, что было совершенно излишне, так как размеры этого окна не позволили бы выбраться отсюда даже ребёнку, а каменный выступ в этой стене, по-видимому, служил импровизированной скамьёй для заключённых. Напротив – стена, отделяющая его камеру от соседней, наверху соединялась с потолком короткими металлическими прутьями, судя по всему, как и та, что была позади него. В надежде все же отыскать выход из каменного плена, Феб осмотрел решетку, которая отделяла его от мрачного пустынного коридора, где не горело ни единого факела. Схватившись обеими руками за железное ограждение, полицейский как следует, дернул его на себя, но лишь ощутил вибрацию, которую передали в его тело надежно зафиксированные прутья решетки. Бесполезно. Шатопер вновь принялся озираться, пытаясь придумать план побега, когда вдруг понял, что даже если ему удастся отсюда выбраться, он не сможет далеко убежать на одной ноге. Проклятье!

Со злости, Феб крепко сжал перевязанную рану, провоцируя новый всплеск жгучей боли и наказывая себя за беспомощность. Вспышка боли полностью очистила его разум и перед глазами чётко прояснилась картина происходящего. Джульетта в лапах кровожадного монстра. Разве он может позволить себе сдаться, после всего что было? После всего, что он сделал? Это из-за него она в таком положении. Любимая! Он не справился. Он подвёл её. Он должен что-то сделать!

Ухватившись обеими руками за прутья решетки, Феб медленно поднялся на ноги, превозмогая боль. Он зажмурился, глубоко и часто дыша. Он должен собраться. Должен выбраться отсюда. Несмотря ни на что!

– Эй, дружище, – тихий басистый голос в совершенной тишине прозвучал, словно раскаты грома и полицейский вздрогнул от неожиданности. – Ты как?

Полицейский обернулся на звук голоса, но никого не увидел.

– Ты че немой? – голос прозвучал громче, и Феб понял, что он доносится сверху из соседней камеры.

– Кто ты? – Шатопер, хромая, отступил к противоположной стене и увидел между прутьев, соединяющих потолок со стеной его камеры, что-то бесформенное.

– Слава Богу, говорящий! А то тут был недавно один. Только мычал. Хе! – усмехнулся сосед.

Только теперь полицейский разглядел часть смуглого лица, густо заросшего чёрной бородой.

– И что с ним стало?

– А черт его знает. Хоть на кол посадили, толку все равно никакого. Как собака – все понимаю, а сказать не могу. Только бесполезный. Бывает же такое. Да? Видно при жизни много болтал…

– А ты после нее, похоже, решил наверстать… – лишь произнеся эти слова, Феб понял, что грубить новому весьма сомнительному соседу не самая лучшая идея, да и не в его характере забывать про манеры, кем бы ни был его собеседник, но пульсирующая боль в ноге провоцировала раздражение и нетерпимость.

Повисло напряженное молчание, но уже через несколько мгновений бородач разразился громким смехом.

– А ты не из робкого десятка, дружище. Мне нравится. Давненько у меня не было достойного соседа. Как и любого другого. Потому видимо и тянет поболтать.

– Так ты здесь давно? – полицейскому стало совсем неловко за своё поведение.

– Да кто ж его знает? Мы в Аду. Здесь все, как один длинный чертовски плохой день, – с ухмылкой полной тоски ответил сосед, сверкнув золотыми зубами. – Какой сейчас год наверху?

– Тысяча семьсот девяносто девятый.

Бородач аж присвистнул.

– Разрази меня гром! Восемьдесят один год!

– Восемьдесят один год? – сердце Шатопера провалилось вниз. – Как так? Неужели отсюда за все это время ты не смог сбежать?

– Серьёзно? Ты только попал сюда и уже думаешь о побеге? – сосед посмотрел на юношу, как на глупого наивного ребёнка. – Какой смысл бежать из тюрьмы, которая находится в Аду?

– Это лучше, чем сидеть взаперти в полном одиночестве, – возразил полицейский.

– Что ты знаешь об одиночестве, салага? – бородач впился своими темными глазами в раненого Феба. – Знаешь то чувство, когда теряешь близкого, а потом ещё очень долгое время не заходишь в его комнату, чтобы делать вид, что он все ещё жив?

– Отрицание потери. Мне это знакомо, – Шатопер даже растерялся от столь неожиданного поворота беседы. – Там снаружи, ты кого-то потерял?

– Ха, я потерял куда больше, – сосед отвёл взгляд в сторону и глубоко вздохнул. – Я потерял себя. Знаешь, я до сих пор иногда ложусь на спину, закрываю глаза и просто лежу в полной тишине. Проходит время, и вдруг я слышу за окном шёпот волн и легкий скрип, словно огромный тяжелый бриг плавно раскачивается на морской глади. Я вскакиваю, забираюсь на скамью, чтобы выглянуть наружу, а там все тот же мертвый серый пейзаж. Это невыносимо. – Бородач вновь с ухмылкой посмотрел на юного полицейского. – Так ответь на вопрос, малец. На кой черт мне стремиться туда, где все вокруг напоминает о том, что я уже никогда не обрету свободу? Не проще ли притворяться, что ты в тюрьме, но когда ты выберешься отсюда, то вновь сможешь поднять паруса и насладиться морским бризом?

– Самообман. Лучше изобретение человечества, – задумчиво произнёс Феб.

– Хе! В самую точку, дружище! – усмехнулся сосед. – Тебе тоже стоит попробовать.

– Так значит, ты был моряком при жизни? – полицейский даже забыл о своей раненой ноге.

– Ну, во-первых, что значит был? Моряк – навсегда моряк! Это не профессия, это характер! – возмутился бородач. – А, во-вторых, я не просто моряк. Я капитан!

– Ты пират! – неожиданно осенило полицейского.

– А ты и в самом деле хорош! – сосед широко улыбнулся, сверкая золотыми зубами. – Но мне больше нравится слово «корсар».

– Как твоё имя?

– Зови меня Эд, – пират пристально смотрел на настороженного полицейского.

– Эд? Это сокращение от Эдварда? – кажется, Шатопер уже понял с кем имеет дело.

– Именно! Мое полное имя Эдвард Тич. Но в своё время меня больше знали, как…

– Чёрная Борода! – закончил за собеседника Феб, внутри которого бушевали весьма сомнительная буря эмоций – от восхищения перед легендарной личностью до ужаса перед славой жестокого и кровожадного пирата, которого ещё при жизни нарекли демоном преисподней.

– Так ты слышал обо мне! Спустя столько времени! Разрази меня гром! – Тич аж засиял от восторга.

– Ещё бы! Только глухой не слышал твоего имени. Мир ещё долго не забудет того ужаса, который ты устроил на просторах мирового океана. Память о героях хранят, чтобы вдохновлять людей, а память о монстрах, чтобы вдохновлять героев. Так что не обольщайся.

– Ты прав, паренёк. Лишь монстры порождают героев. Так что меня вполне устраивает моя роль в истории мира, – лишь усмехнулся Тич. – Ведь пока тебя помнят живые, ты не умрешь. А это самое главное.

– Значит слава. Все эти жертвы были ради славы? – Шатопер с подозрением смотрел на своего именитого соседа, а точнее лишь на фрагмент его заросшего чёрными волосами лица, который позволяла разглядеть небольшой решетчатый зазор между стеной и потолком.

– Слава мимолётна, если она не подкреплена великими делами, – гордо произнёс пират.

– И в чем величие твоего наследия, Эд? Ты просто очередная страшилка для моряков.

– Ты заблуждаешься, малец. Я их символ надежды и свободы. Ты, похоже, ничего не знаешь о моряках. Это совершенно другой тип людей. Свобода течёт в их жилах, жажда приключений, сражений и подвигов. Моряк, служащий государству – волк, которого держат на цепи, но это не делает из него псину. Понимаешь? – Тич сделал небольшую паузу, но, не дождавшись реакции от побледневшего полицейского, продолжил. – Я захватил множество кораблей, и большинство членов их команд с радостью присоединялись к моей флотилии. Конечно, за исключением тех именитых особ, чьё благополучие напрямую зависело от короны. Да и толку от них в суровых морских условиях не было. Единственное что они хорошо делали, это жрали. Их я предпочитал возвращать домой за хороший выкуп. Я был жесток лишь по необходимости. Моей единственной целью было обретение свободы. Я никогда не понимал, почему кто-то ещё до меня придумал, какие-то правила, решил за всех, что хорошо, а что плохо, и теперь пользуясь силой своих преданных рабов, заставляют остальных соблюдать эти правила. Это все даже звучит дико…

Все это время Феб не слушал то, о чем говорил Чёрная Борода, он изо всех сил боролся с новой волной жуткой боли в ноге, которая стремительно охватывала все его тело и рассудок. Меньше всего, на данный момент, полицейский хотел показывать свою слабость соседу, со славой самого выносливого воина. Шатопер хорошо помнил, что перед смертью, Тич получил несколько пуль и более двух десятков сабельных ран, но при этом продолжал сражаться, пока не истёк кровью и не умер. Феб держался, сколько мог, но в итоге боль победила, и он рухнул на землистый пол своей камеры, едва удерживая сознание в истощенном теле.

– Эй, малец! Ты чего? – пират отвлёкся от своих философских размышлений и плотней прижался к стальным прутьям под потолком, чтобы понять, что случилось с его собеседником.

Шатопер лежал на полу, сжимая рукой почерневшую от крови и грязи тряпку, обмотанную вокруг бедра, изо всех сил смыкая челюсти, чтобы не вырвался крик.

– Ты ранен? – Тич был неподдельно удивлён. – Что за чертовщина? Ты здесь уже достаточно давно, чтобы все зажило.

– Давно? – сквозь зубы со злостью выдавил из себя полицейский. – Не больше часа.

– Ха! Да любой здесь за это время спокойно десять раз умрет и успеет полностью восстановиться. А уж подобные раны заживают за пару минут.

– Если только ты уже мертв.

– Не понял! Ты это о чем? – пират застыл в замешательстве. – Что значит «уже мертв»? Здесь других не… – бородача словно окатило ледяной волной, и он даже потерял дар речи. – Матерь Божья! Так ты ещё жив! Ты тот самый юнец… Приятель поэта…

– Я не стал бы называть нас приятелями, – тихо с горькой усмешкой возразил полицейский, пытаясь подняться на ноги, но пират пропустил его замечание мимо ушей.

– Невероятно! Вы здесь навели столько шуму!

– Так и ты слышал обо мне? – иронично поинтересовался Феб.

– Да весь Ад на ушах стоит с тех пор, как вы из склепа кого-то вытащили раньше срока. Вы безумцы! – глаза пираты блестели, то ли от восторга, то ли от ужаса. – Я многое повидал и там, и здесь, но вы превзошли все, о чем когда-либо мне довелось слышать. Ребята, вы уже легенда! Браво!

Медленные, но оглушающие звонкие хлопки разнеслись по всей темнице.

– Цепеш, уверен, на себе волосы рвёт. Его ещё никто так не унижал. Хе! – Тич заметно повеселел. – Это было потрясающе! У вас теперь здесь столько поклонников. И я один из них. Блестящее исполнение!

– Да не сказал бы. – Шатопер, опираясь на стену, медленно поднялся на единственную здоровую ногу. – Как видишь, не все прошло, как было задумано. В итоге, мы провалились.

– Но ты все ещё жив…

– Надолго ли? Сомневаюсь.

– Хе! Потому и стонешь, как раненый щенок, – почти по-отечески заметил пират.

– Серьёзно? Из-за сомнений? Мне ногу насквозь проткнули копьём.

– Душу невозможно ранить оружием! – многозначительно произнёс Тич. – Причинить боль – да! Но ранить может только отчаянье.

– Скажи, глядя на меня, мы видим одно и то же? – тяжело дыша, Шатопер прислонился спиной к стене камеры и вытянул вперёд раненую ногу.

– Я вижу перемотанную тряпкой совершенно здоровую конечность. Хе! – усмехнулся бородач.

У Феба аж дыхание перехватило от возмущения. Пират откровенно издевался над ним. Полицейский со всей злости рванул кусок ткани, обмотанный вокруг бедра, и сорвал его, чтобы Тич, мог своими глазами увидеть его изувеченную ногу, но тот лишь рассмеялся и его смех, словно мячик рикошетом пролетел по всей темнице, отскакивая от стен. Шатопера пробил холодный пот, когда он увидел на месте, где зияла рваная рана от варварского копья совершенно невредимую кожу. Он вскинул голову и ошеломлённым взглядом посмотрел на своего, все ещё смеющегося, соседа.

– Как я и говорил, салага! Не копье сломало твой дух, но поражение!

Полицейский не мог найти слов. Пират оказался прав – он совершенно здоров. Но эта боль не уходила, а, наоборот, с новой силой охватило все его тело. И в этот миг из окна под потолком камеры донеслись громкие крики людей. Слов разобрать было невозможно, но Феб словно почувствовал, что там снаружи происходит нечто очень важное. В одно мгновение боль ушла, и Шатопер одним прыжком взобрался на скамью, схватился руками за решетку и подтянулся к окну, пытаясь разглядеть в крохотном отверстии, что происходит и почему вдруг поднялся этот гомон. Тич тоже бросился к своему окошку, и их глазам предстала очень странная картина – на самой высокой башне мрачного уродливого замка из мутно-черного камня, держась руками за выступ, висел женский силуэт. Сердце полицейского подскочило к горлу и понеслось галопом. Он узнал её. Он хотел крикнуть, сам не зная, что, но в следующую секунду она сорвалась и устремилась вниз. Ужас сковал все существо юноши, но он лишь ещё сильнее сжал руками прутья оконной решётки, не в состоянии отвести взгляд от катастрофы. Ещё мгновенье и огромное чёрное существо с гигантскими крыльями летучей мыши вылетело из окна башни и бросилось следом за ней. Оно стремительно неслось вниз, поймав её у самой земли.

Гренгуар очнулся, ощущая, как кто-то, изо всех сил тянет его за связанные руки, пытаясь тащить его тело по земле, но он не торопился открывать глаза.

– Сколько можно терять время? – раздался истеричный женский голос. – Возьми его уже, и покончим с этим ублюдком.

– Черта с два я потащу это ничтожество на себе, – ответил низкий мужской голос.

– Никчемные мужланы. Никакого толка от вас. Одни проблемы! – нервный женский голос переходил на визг, но она не оставляла попыток передвинуть тело поэта и ещё сильнее потянула его за руки.

– Да уж! Таким образом, мы доберёмся до места лишь ко второму пришествию, – не выдержал Гренгуар и открыл глаза. – А с таким убогим сервисом это местечко всегда будет проигрывать райским садам.

Неожиданно костлявый женский кулак упал на лицо поэта и рассек ему нижнюю губу, наполнив рот кровью.

– Мразь! Подымайся и быстро тащи свою задницу вперёд! – Мари-Луиза нависла над Певцом Парижа и её безумные навыкате глаза сверкали от ненависти.

– Вот об этом я и говорю, – Гренгуар медленно сел и сплюнул кровью в сторону. – Вам необходимо хорошенько поразмыслить над вашими методами доставки. Нельзя упрекать человека в медлительности, которого вы постоянно убиваете.

Людоедка нагнулась к поэту и, схватив за воротник, притянула его к себе.

– Я знаю, ты что-то задумал, шут, – угрожающим шёпотом произнесла вечно голодная грешница, практически касаясь своим курносым носом лица Гренгуара. – Я не знаю, что именно, но знай, со мной твои фокусы не пройдут.

– Я один и связан по рукам, mon chéri. А вас трое вооружённых отморозков с навязчивым желанием убить меня при любом удобном случае. Так себе перспективка для побега. Не находишь? – Певец Парижа с искренним удивлением смотрел на свою безумную провожатую.

– Хватит болтать! – взвизгнула людоедка. – Поднимай свою тощую задницу и вперёд! Иначе… – Мари-Луиза выхватила кинжал и приставила его к горлу поэта.

– Убьешь меня? Опять? – Гренгуар вскинул брови. – Я смотрю, вы здесь все не особо оригинальны.

Грешница схватила поэта за шиворот и все же вынудила подняться на ноги.

– Угомонись. Иду я, иду. – Певец Парижа раздраженно оттолкнул людоедку. – Мне уже самому не терпится, с этим покончить. Вы меня уже порядком утомили.

И Гренгуар направился прочь. Проходя мимо Робеспьера, тот отвернулся в сторону, не желая встречаться с поэтом глазами, и Певец Парижа проследовал дальше, в сторону мрачной цитадели своего создателя, до которой осталось совсем немного. Гренгуар шёл впереди всех, насвистывая Марсельезу и чувствуя, как позади, Мари-Луиза не сводит с него своего взгляда.

– Я так понимаю, в твоих грехах тоже я виноват? – продолжая идти вперёд и не оборачиваясь, поинтересовался поэт.

– Заткнись и шагай, – процедила сквозь зубы грешница.

– Нет. Серьёзно. Давай. Судя по вашему мировоззрению, и в смерти Христа есть моя вина, – Певец Парижа сделал паузу, ожидая реакции своего надзирателя, но её не последовало, и он продолжил. – Может я искушал тебя? Или заявился к вам домой и опустошил все запасы еды? Да, если честно, я даже не пожелал тебе приятного аппетита. Да чего уж там говорить, мы даже знакомы не были до твоего появления здесь. Так чем продиктована эта ненависть к моей скромной персоне? – Гренгуар вновь умолк, в надежде услышать ответ, но за спиной раздался лишь скрежет зубов. – Вот честно, я ничего не имею против каннибализма. Вы такие же люди, как и все. Я, вообще, считаю, что нужно быть терпимей к людям с другими взглядами, ведь меньшинство, также имеют право на свою точку зрения и образ жизни, но при этом, не может постоять за себя перед большинством. И да, я слышал, что человечина самое вкусное мясо. Мягкое, нежное и даже немного сладковатое. Пальчики оближешь. Так что я тебя прекрасно понимаю, mon chéri. Честно. Но если быть до конца откровенным, должен признаться, что я категорически против диет с рационом из детей. Особенно своих. Одно дело вкусить плоть какого-нибудь пышущего здоровьем молодчика, но тут, конечно, все сложней, ведь от него и по сопатке можно получить во время трапезы. Но, это уже дело вкуса…

Гренгуар ощутил сильный удар между лопаток, который выбил из легких весь воздух, и он рухнул на колени, едва успев подставить перед собой связанные руки, чтобы не удариться лицом об дышащую лавой каменистую землю. Шляпа слетела с головы поэта, и он застыл на четвереньках. Словно рыбка, Певец Парижа беззвучно открывал рот, изо всех сил пытаясь вдохнуть, но никак не мог этого сделать. Мари-Луиза нагнулась к нему и, крепко схватив его своими костлявыми пальцами за загривок, задрала ему голову вверх, вплотную приблизившись к его лицу.

– Не смей делать вид, что не знаешь… что не понимаешь… что не помнишь… Я помню. Помню все! – шёпот безумной людоедки был переполнен яростью, а её дыхание обжигало поэту лицо. – Мы оба прекрасно помним, как ты приперся в наш квартал, тогда, пять лет назад. Мы выживали из последних сил. Денег не было. Работы не было. Нам не хватало ни еды, ни воды. По всей стране шёл террор. Я навсегда запомнила тот день, когда ты забрался на крышу дряхлого сарая и призывал людей следовать за тобой. Помнишь, что ты говорил? Конечно, помнишь! Ложь ручьём лилась из твоего поганого рта. Ты всем рассказывал, что в лесу за западными воротами перевернулась повозка с золотом, которое приспешники короля, пытались вывезти из города, но на них напали волки и сожрали и людей, и лошадей. Ты собирал людей, чтобы отправиться в этот проклятый лес за добычей. Я помню, как тщательно ты отбирал каждого из той огромной толпы доведённых до отчаяния людей, которые с трудом-то на ногах стояли от голода. Ты взял не всех мужчин, порой предпочитая им женщин. Уже тогда мне показалось это странным. Но ты все спланировал заранее. Я долго об этом думала. Очень долго. Времени здесь с избытком. Я все поняла. Ты собрал пятьдесят шесть человек, вооружённых топорами и вилами, и повёл их за наживой. Но назад вернулся только ты один. Как ни в чем не бывало, ты сообщил нам, что с волками вы справились, но вот медведи оказались сильнее, и что только ты смог унести ноги. Но я знаю, что ты изначально не планировал возвращать их обратно. Это было путешествие в один конец. Ты забрал у нас мужей, сыновей, жён – тех, кто ещё мог хоть как-то позаботиться о своей семье. Ты обрёк нас на медленную и безумно жестокую смерть. Люди жрали друг друга… своих детей… – Мари-Луиза будто подавилась, перебарывая нервные спазмы и, отхаркнув в сторону, вновь впилась своими безумными глазами в поэта с запрокинутой назад головой. – И после этого ты делаешь вид, что не понимаешь, за что я тебя ненавижу, мерзкий шут?

– Ого! Теперь-то все встало на свои места, – выдохнул Певец Парижа, пытаясь вернуть голову в нормальное положение, но Мари-Луиза крепко держала его волосы. – Но ты слегка переоценила возможности моей памяти. Я с трудом-то запомнил тех, кого мне нужно было собрать в ту трагическую авантюру. А ты хочешь, чтобы я помнил ещё их родственников и близких. Здесь уж извините…

– Так я была права! – грешница вскочила на ноги и угрожающе нависла над глубоко дышащим Гренгуаром. – Но почему они? Что ты с ними сделал, больной ублюдок?

– Просто восстановил справедливость. Ни больше, ни меньше, – поэт неловкими движениями растирал шею связанными руками.

– Справедливость? Ты? Дьявольский выродок! – Мари-Луиза вновь схватила Гренгуара за воротник и вынудила его подняться на ноги. – Что ты знаешь о справедливости?

– Достаточно, чтобы вершить её. У меня был очень хороший учитель. Кстати, к нему мы как раз и направлялись, но вас всех, похоже, больше волнуют ваши личные счёты. Что ж, я тебе расскажу, то, что так и не даёт тебе покоя и даже больше… – Певец Парижа сделал паузу и увидел, как нахмурились брови его надзирательницы. – Ты слышала про девушку по имени Эсмеральда, что когда-то жила в вашем квартале?

– Эсме… – озадаченно протянула грешница, покусывая нижнюю губу чёрную от крови своей жертвы. – Ведьма? Была такая уродка в нашей общине. Вроде звали её так. Как ты сказал? Эсме… релда?

– Ведьма? – Гренгуар лишь усмехнулся. – Ей бы это совсем не понравилось. Эсмеральда. Она была самым сердобольным и чистым созданием из тех, что когда-либо ступали на парижскую землю. Она исцеляла людей своими руками. Да. Она творила чудеса. А ты знаешь, что с ней стало?

– Она сбежала из города после того, как подожгла свою лачугу. Вроде… К чему эти россказни? Что за тупые вопросы? – людоедка теряла терпение.

– Она не поджигала свой дом. Она сбежала, когда толпа озлобленных невежд стала забрасывать её камнями, загнала в хижину, а затем подожгла её. Те, чьих детей и близких она не раз спасала, пытались убить её, только потому, что ими овладел страх и непонимание…

– К чему вся эта слезливая история? Ты обещал ответить, почему именно они должны были пойти с тобой в лес? Пятьдесят шесть…

– Пятьдесят шесть! Именно столько осталось в живых обидчиков Эсмеральды, когда я пообещал ей восстановить справедливость.

Мари-Луиза застыла с открытым ртом. Наконец, то над чем она уже столько лет ломала голову, обрело полноценную картину.

– Так это была месть. Сволочь, ты убил их! Убил пятьдесят шесть человек из-за одной шалавы… – в бешенстве кричала грешница, брызжа слюной.

– Она одна стоила сотни тысяч, таких как эти невежды, – с презрительной ухмылкой спокойно ответил поэт. – И я не убивал их. А если откровенно, их никто и пальцем не тронул, хоть у меня и было жгучее желание выпустить им всем кишки…

– Они живы? – людоедка застыла, а её безумные глаза, выпучились ещё больше.

– Сложно ответить однозначно. Я не знаком со спецификой трудов Эсмеральды, – губы Гренгуара искривились в зловещей усмешке. Он сделал паузу, наслаждаясь моментом. – Они все до сих пор там – в лесу.