Текст книги "Парижская трагедия. Роман-аллюзия"

– Мы окажемся прямо в башне Цепеша. Об этом проходе известно единицам.

– Значит, сегодня на одну единицу стало больше. – Полицейский, не дожидаясь приглашения, полез в туннель.

Гренгуар напоследок оглянулся по сторонам и ползком последовал за напарником, захлопнув за собой тяжелый щит с синим драконом. Путь оказался длиннее и неудобнее, чем рассчитывал юноша. Они пробирались через узкий проход, обдирая об камни колени и, то и дело местами, больно цепляя спиной каменные выступы над ними. Кряхтя и чертыхаясь, путники все же добрались до противоположной стороны. Выбравшись из тесного туннеля, Феб сразу же выпрямился и выгнулся назад, чтобы размять спину. Вокруг были лишь сырые каменные стены с очень высоким потолком.

– Мы в подвале? – тихим голосом поинтересовался полицейский.

– Так точно, mon cher. – Певец Парижа вылез из тайного прохода и брезгливо отряхнулся. – В самом низу Башни Плача. Знаешь, почему её так называют?

Шатопер отрицательно покачал головой.

– Потому что плач в этой башне не смолкает ни на миг.

– И чей это плач? – юноша прислушался и уловил тихие стоны, которые исходили будто от самих стен.

– Сотни несчастных душ, которых ублюдок замуровал внутри этих стен.

– А Джульетта? – Феб с тревогой посмотрел на поэта.

– Её он держит в камере на вершине этой башни. Туда мы и направляемся.

– Но почему он от неё до сих пор не избавился? Не замуровал в этих стенах, как остальных?

– Он бы с удовольствием, но есть одна проблема – она так и не стала частью ада. И сейчас, в этот самый момент, он изо всех сил, ломает свою безмозглую голову, как это исправить.

– Разве он не должен быть сейчас на поле боя и сражаться?

– О, mon cher, – ухмыльнулся Певец Парижа. – Даже там его не отпускают эти мысли.

– Тогда нам не стоит больше терять времени.

– Согласен. Пора положить уже всему этому конец и делать ноги, – с этими словами поэт и полицейский направились к железной лестнице у противоположной стены, как неожиданно земля ушла у них из-под ног.

Одним взмахом своего длинного двуручного меча Адам разрубил пополам тело кривозубого грешника. Все его блестящие доспехи были покрыты слоем грязи и залиты вражеской кровью, а плоть его несчастных противников лоскутами сползала по лезвию меча. Он был готов вновь броситься на очередного безумца, что встанет у него на пути, когда его будто что-то одернуло. Ледяной холод пробежал по спине и словно вцепился своей мертвой хваткой в горло, перехватив дыхание. Первый грешник замер в эпицентре битвы, снял шлем и оглянулся. Он видел, как огненный шар плавно стремился к земле и вскоре скрылся из виду. Внутри Повелителя Падших все рухнуло вниз, и он чуть было не выпустил из рук свой меч. Он вновь отвернулся и оглядел поле боя. Все происходило словно в замедленном действии, а звуки доносились до него будто со дна колодца. Сражения шли повсюду. Со всех сторон души кромсали друг друга переполненные ненавистью и презрением, жаждой крови и мести. Каждый из них был бессмертен, а потому главной их целью было не столько убить, сколько причинить больше боли и отсрочить воскрешение противника. Все вокруг было в разрубленных телах, повсюду валялись оторванные конечности, вырванные сердца и кишки. Образованный человек в мельчайших подробностях мог бы прямо отсюда изучать человеческую анатомию. Горящие стрелы, поразившие его сына, вонзились в соломенную крышу хлева, и она занялась. Огонь быстро охватил постройку и ринулся на соседнее сооружения, пожирая все на своём пути. Пламя охватило поле битвы. Да, сейчас это место, как никогда напоминало тот самый Ад, который описывают в книгах священнослужители. Адам видел перекореженные в ярости лица воинов, каждая пролитая капля крови будто давала им силы и ещё больше дурманила разум. Нет, здесь не было ни чести, ни справедливости. Лишь животная и беспощадная жестокость. Казалось, более благоразумные люди создали мечи, чтобы безумцы могли менее мучительно погибать в битвах, ведь не будь у них в руках этой острой стали, они бы разрывали друг друга зубами.

– Мой господин! Мой господин! – донёсся взволнованный голос за спиной Адама, и он словно вынырнул из-под воды. Звуки вновь стали ясные и четкие, а бой продолжился с прежней скоростью. Он обернулся и увидел одного из своих рыцарей.

– Что случилось?

– Мы взяли Фламеля!

– Хорошо. Его не трогать. Он нам ещё пригодится, – приказал повелитель Падших.

– Да, мой господин. Но есть ещё одна проблема…

– Какая? Ну же! Говори!

– Он, – рыцарь сглотнул. – Выпустил трехголового пса.

– Цербер. – Адам вновь посмотрел туда, куда рухнул в пламени его сын. – Где он?

Солдат кивнул и повёл своего повелителя в сторону массивного сооружения, выстроенного в форме овала с шестиметровыми каменными стенами. Коллизией раскинулся у восточной стены, и битва перед ним шла столь же ожесточённая, как и перед главным замком. Огромный трехголовый пёс кромсал рыцарей, сжимая их металлические доспехи зубами, словно бумажные. Визг и душераздирающие крики переполнили все пространство вокруг монстра.

– Все назад! – приказал Повелитель Падших, и рыцари беспрекословно подчинились и отступили от Цербера на десяток шагов.

Пес застыл, дожевывая ногу несчастного воина, бьющегося в конвульсиях у его чёрных лап.

– Приготовить копья! – скомандовал Адам и из-за его спины выскочил солдат с охапкой пятиметровых пик и вручил по одному, каждому из двенадцати рыцарей. – Окружить пса!

Солдаты послушно двинулись по окружности, направив заострённые наконечники в сторону огрызающегося чудовища. Как только они взяли его в плотное кольцо, первый грешник выждал ещё несколько мгновений, наблюдая за занервничавшим животным, которое принялось шарахаться из стороны в сторону, то и дело, натыкаясь на копья.

– Коли! – отдал приказ Адам и все двенадцать пик одновременно пронзили тело трехголового пса.

Цербер взвыл от боли и, скуля, повалился на землю. Брыкаясь изо всех сил, он умудрился отбросить в сторону двух рыцарей, но повелитель Падших уже приблизился к нему на необходимое расстояние. Первым же взмахом он проткнул среднюю голову монстра от челюсти до макушки. На мгновение пёс застыл. Адам вытащил меч из головы монстра, и она безжизненно повисла у него на груди, а уже в следующий миг две оставшихся вскинулись к небу и взвыли от невыносимой боли.

– Может у тебя и три головы, – повелитель Падших вновь поднял меч и бросился к чудовищу. – Но сердце одно.

Лезвие меча плавно вошло через чёрную мохнатую шкуру между ребер в самую грудь Цербера. Адам почувствовал, когда лезвие коснулось его сердечной жилы, и надавил на рукоять, всем весом своего тела, пронзив сердце трехглавого монстра. Пёс стих и завалился на левый бок, ломая древки воткнутых в него пик.

– Распотрошите его и сдерите шкуру. – Первый грешник вытащил меч из тела поверженного Цербера и прислушался. – Что это за звуки? Это крики?

– Это стоны тех несчастных, которых Цепеш посадил на колья, господин, – объяснил один из рыцарей.

– Так почему они ещё там? Снимите их и пусть они либо сражаются с нами, чтоб отомстить, либо пусть бегут отсюда. Этому кровопийце мы не оставим ни единого трофея.

– Слушаюсь, мой господин! – рыцарь взял с собой четверых воинов и бросился в сторону заднего двора замка.

Но вдруг все вокруг затихло. Адам обернулся и увидел, как разрубая всех на своём пути, через толпу онемевших солдат, к нему стремительным шагом спешил сам граф Дракула в матовых чёрных доспехах и шлеме в виде головы дракона с поднятым забралом. Прошла лишь пара мгновений перед тем, как их мечи с пронзительным звоном, скрестились в бою.

Феб лежал на спине в кромешной темноте изо всех сил пытаясь вдохнуть, но удар об землю выбил из него весь воздух, и он лишь корчился, силясь втянуть воздух вонючего подземелья. Ему потребовалось ещё пара минут, чтобы все же набрать в легкие кислород и, откашливаясь, перевернуться на живот. Он не торопился подниматься. Голова кружилась, а в глазах бегали круги. Когда чувства полицейского более-менее пришли в норму он поднялся на колени и принялся шарить вокруг себя рукой в поисках опоры, чтобы встать и вскоре наткнулся на стену. Но она была довольно мягкая, слишком тёплая для подземелья и омерзительно склизкая. Но юноше было не до размышлений о природе местных стен, и он медленно поднялся на ноги, пытаясь хоть что-то разглядеть в непроницаемой тьме, окружавшей его со всех сторон.

– Гренгуар, – тихо позвал напарника полицейский, но никто не ответил. – Гренгуар, – уже громче повторил юноша и опять ничего.

Шатопер с легкой паникой принялся озираться по сторонам и прощупывать странную стену, испачканную какой-то слизью. Брезгливости в нем не осталось совсем. Он медленно двинулся вперёд вдоль стены, как вдруг в шаге от него вспыхнул огонь и на мгновение ослепил юношу. Когда его глаза привыкли к свету пламени, он увидел, что Певец Парижа держал в руках зажжённый факел, который озарял мрачное подземелье, и с тревогой оглядывал пространство вокруг себя.

– Ты где был? Я тебя звал, – тихо возмутился Феб.

– Искал, чем осветить нам дорогу, – ответил поэт. – Я бы на твоём месте не стал прикасаться к стенам. Я думаю мало удовольствия, когда тебя так беспардонно лапают, пусть даже благородными руками.

Шатопер озадачено нахмурился, не понимая, о чем он говорит, перевёл взгляд на стену и в ужасе шарахнулся назад. Прямо на него смотрели сотни моргающих глаз. Человеческих глаз.

– Какого черта? – полицейский оцепенел от ужаса. – Что это за жуткое место?

– Худшее из тех, что существовали когда-либо в любом из миров, во все времена, – с непривычной для себя серьезностью ответил Гренгуар. – Я слышал о нем, но был уверен, что это выдумка, страшилка. Не более.

Феб не мог отвести взгляда от освещённой факелом стены. Вглядываясь в её неровности, он, наконец, понял, откуда у неё глаза. Стена была целиком и полностью выложена из человеческих тел. Живых людей. Он разглядел руки, носы, рты и ноги. Тела были так плотно утрамбованы, что приходилось присматриваться, чтобы различить их.

– Кто эти люди? – полицейский все же нашёл в себе силы перевести взгляд на своего спутника.

– Те, кому крайне не повезло оказаться здесь, – уже совсем траурным голосом ответил поэт. – Слишком не повезло.

– Где здесь? – не выдержал и повысил голос юноша. Тревога, не свойственная Гренгуару даже в худших из ситуаций, в которые они попадали, передалась полицейскому, а мутные речи, не дававшие конкретного ответа, раздражали его.

– Это место называют по-разному. – Певец Парижа не обратил ни малейшего внимания на тон напарника, продолжая осматривать подземелье. – Комната Страха, Лабиринт Сознания, Кузница Страданий, Темница Раскаяния и даже Музей Воспоминаний. Но на самом деле, это ловушка. Ловушка, у которой только одно название «Эго».

– Ловушка? Но из любой ловушки можно выбраться.

– Уверен, эти несчастные думали точно также.

Феб вновь посмотрел на стену из человеческих тел, которая не сводила с них глаз.

– Ну, уж нет! Здесь мы не останемся! – Шатопер собрал в кулак всю свою волю, выхватил факел из рук поэта и уверенным шагом направился по узкому коридору вперёд. – Идём, mon cher. Я вытащу нас отсюда.

Гренгуар не смог сдержать легкой улыбки и послушно последовал за юношей. Это был уже совсем другой Феб. Не тот, что спускался вместе с ним в Ад. Теперь вопрос был только в том, сможет ли этот вернуться обратно.

– Ты знаешь, что человек не в силах осознать себя? – поэт поравнялся со своим спутником. – Понять свою истинную сущность.

– Знаю. Ему мешают эмоции, – ответил полицейский.

– Мешают? Совершенно неправильный ты выбрал глагол, mon cher, – ухмыльнулся Певец Парижа. – Эмоции – это всего лишь защитный механизм нашей души, который позволяет нам уживаться со своим собственным я. Если отринуть эмоции и взглянуть на себя беспристрастными взглядом, ты больше никогда не сможешь обрести покой. Ты либо свихнёшься, либо покончишь с собой. Нет ничего более разочаровывающего в этом мире, чем в один прекрасный момент обнаружить, что ты далеко не тот, кем себя считаешь. Мы привыкли создавать для самих себя образ, который бы нам нравился, которым мы могли бы гордиться. У всех он совершенно разный, но каждый стремится к нему, наивно веря, что и окружающие будут видеть в нас эти образы. Но все обстоит иначе. Эмоции помогают людям подстраивать все свои самые худшие качества под тот самый образ, с которыми человек готов смириться и жить. Трусость становится осторожностью, жадность – практичностью, убийца – воином…

– А что становится высокомерием? – перебил поэта напарник, взглянув на него.

– Думаю, уязвлённая гордость, – Гренгуар пристально посмотрел в глаза Шатопера. – Но ты правильно меня понял, mon cher. Если перестать прикрывать свои пороки ширмой из эмоциональных оправданий, останется тот, кого ты меньше всего на свете захочешь увидеть в зеркале. Но стоит лишь единожды скинуть декорации, ты уже никогда не сможешь сыграть в этом спектакле.

– Это все, конечно, очень полезные мысли, – полицейский и поэт вышли в просторную круглую комнату, стены которой, точно также были выложены из тел грешников, а напротив них располагалась высокая двухстворчатая синяя дверь из дерева. – Но к чему ты все это говоришь мне сейчас?

Неожиданно, по всей окружности комнаты на стенах поочередно зажглись девять факелов. Шатопер бросил свой на землю и направился к дверям, но дёрнув за ручки, обнаружил их запертыми, как и ожидал.

– К тому, mon cher, что, лишь приняв себя таким, какой ты есть, это место позволит отсюда выйти, – объяснил Гренгуар, приблизившись к напарнику и прислонившись плечом к двери.

Феб взглянул на поэта и вдруг стены из человеческих тел исчезли, и они оказались в просторной гостиной. У противоположной стены, где горел камин, приятно похрустывая сухими поленьями, располагался небольшой кожаный диван, а на полу лежал прекрасный ковёр глубокого синего цвета с орнаментом в виде белой лилии. Стены украшали лазурные обои и золоченые подсвечники в форме русалок. Полицейского охватил мандраж. Он знал эту комнату. Взволнованно озираясь по сторонам, юноша никак не мог понять, почему они оказались именно здесь, а точнее, отказывался понимать это.

Двери комнаты распахнулись и высокий статный мужчина с чёрными густыми бакенбардами в парадном военном камзоле, крепко держа за предплечье красивую девушку в пышном бирюзовом платье, буквально втолкнул её в каминную.

– Так это правда? – мужчина смотрел на свою супругу голубыми глазами полными презрения.

– Нет! Конечно, нет! Он тебе солгал! – высоким напуганным голосом ответила девушка. – Я бы никогда…

– Хватит! Однажды, я уже поверил тебе! – офицер пристально смотрел на свою жену, будто видел её насквозь. – Больше я не повторю эту ошибку.

– Но я говорю правду! – в отчаянии закричала девушка, бросившись на шею к супругу.

Только сейчас поэт заметил, что за диваном у камина прятался русый мальчик лет десяти. Он сидел, прижав к груди колени и обхватив их руками, боясь пошевелиться, чтоб его не заметили.

– Довольно! – мужчина одним движением оттолкнул жену от себя. – Больше ноги твоей не будет в этом доме.

– Что? – девушка оцепенела от ужаса, глядя на мужа перепуганным взглядом. – Что это значит?

– Завтра же, тебя отвезут в монастырь Святой Марии, и ты проведёшь остаток своих дней там, служа Господу нашему.

– Умоляю! Нет! А как же мой мальчик? Наш сын! – девушка бросилась к ногам супруга.

– Он останется со мной, – с омерзением глядя на свою жену, ответил офицер и направился к дверям. – Завтра утром тебе дадут с ним попрощаться.

– Я была с ним. – Девушка медленно поднялась на ноги, кипя от злости.

Офицер замер, не дойдя до дверей, но не обернулся.

– И не раз. Он любил меня. Любил так, как ты никогда не смог бы даже представить, – с лицом искаженным ненавистью, супруга приблизилась к мужу почти вплотную. – Каждый раз, как ты покидал Париж, я была с ним. В нашей постели. Он целовал меня, ласкал там, где ты меня даже не касался. Он был во мне, и я любила его. Ты и мизинца его не стоишь. И это длилось годами. Годами. У тебя за спиной. Наивный ты дурак. Даже когда ты был во мне, я представляла его. Красивого, чуткого. Настоящего мужчину! Не то, что ты…

Без единого звука, супруг развернулся и со всего размаха влепил жене пощечину тыльной стороной ладони так, что она отлетела к камину и рухнула навзничь, заходясь истерическим хохотом.

– Дурак! Ничтожество! – давясь от смеха, крикнула девушка.

– Закрой свой рот, – сквозь сомкнутые зубы приказал офицер.

– Зачем? – ещё сильнее повысила голос супруга. – Пусть все знают, что благородный граф де Шатопер рогоносец и слабак!

– Закрой рот! – ярость охватывала все нутро офицера, поднимаясь к голове, заглушая здравый рассудок. – А иначе…

– А иначе что? – продолжая смеяться в лицо мужу, издевалась девушка. – Убьешь меня? За то, что я спала с твоим братом? Или за то, что он трахал меня так, что весь дом слышал, как я кричала от наслаждения? Все это знали, но никто не сказал тебе ни слова. Знаешь почему? Потому что ты не вызываешь ни капли сочувствия. Тебя никто не любит. Никто не уважает. Наш сын, скорее его назовёт своим отцом, нежели тебя. А может он и есть его отец? Кто знает? Я была с вами обоими в то время…

– Закрой свой рот! – взревел офицер и бросился на жену.

Он схватил её обеими руками за горло и принялся душить. У девушки перехватило дыхание, и она изо всех сил пыталась оттолкнуть супруга, но вместо этого, лишь судорожно била его по лицу, царапая кожу ногтями. Мужские пальцы добела сжали тонкую нежную женскую шею, глаза девушки выпучились, а изо рта показался язык. И в этот момент, когда уже жизнь покидала её тело, смертельная хватка ослабла, и девушка смогла вздохнуть. Туман в её глазах рассеялся, и она увидела застывшего над ней мужа с удивленным выражением лица, смотрящим в никуда. Не понимая, что произошло, девушка попыталась проследить взгляд супруга, но неожиданно кровь из его рта брызнула ей на лицо. Девушка вскрикнула, а муж рухнул на неё всем своим телом. Едва выбравшись из-под содрогающегося от боли тела супруга, девушка вскочила на ноги и увидела, что из спины её мужа торчит кочерга, а рядом, глядя на неё перепуганными голубыми глазами, стоял её маленький сын.

– А ты полон сюрпризов, mon cher, – поэт был весьма впечатлён увиденным. – Теперь ясно, что душа Тибальта нашла в тебе. Между вами намного больше общего, чем я думал.

– Нет! Нет! – словно загипнотизированный, Феб мотал головой и не мог отвести взгляда от умирающего в муках отца. – Я не нарочно! Я не понимал, что творю!

– Да? А выглядело очень даже убедительно.

– Я не хотел его убивать, – дрожащим голосом оправдывался юноша. Он развернулся к дверям и принялся изо всех сил дергать за ручки, мечтая лишь сбежать отсюда, сбежать от своего прошлого.

– Серьезно? – наиграно удивился Певец Парижа. – Но такое случается, когда втыкаешь кочергу человеку меж лопаток. Обычно люди от такого умирают. И думаю это известно даже в таком возрасте.

– Он бы убил её! – Феб со злостью взглянул на Гренгуара. Справедливость его суждений выводила полицейского из себя. – Ты же сам видел! Он бы не остановился! Я спас её!

– Без сомнений, mon cher, без сомнений, – согласился поэт. – Однако кочергу ты взял в руки задолго до того, как он тронул её хоть пальцем.

Шатопер застыл лишенный каких-либо оправданий. Он с неприкрытой злостью смотрел в чёрные глаза Гренгуара, с невероятным желанием силой заткнуть ему рот.

– Ты же видел, тоже, что и я, – ухмыльнулся Певец Парижа. – Стоило отцу сообщить, что разлучит тебя с матерью, как ты тут же вооружился своим смертоносным оружием.

– Ты наслаждаешься? – юношу трясло от злости и возмущения.

– Я бы солгал, если бы сказал, что твои страдания не доставляют мне удовольствие, но дело не в этом, – поэт пристально смотрел в ясные голубые глаза напарника. – Ты не сможешь покинуть это место, если не примешь себя таким, какой ты есть.

Феб ни на миг не отводил своего взгляда в сторону, словно пытаясь силой мысли заставить его замолчать. Предсмертные стоны лежащего на полу отца сводили его с ума.

– Я убил его. Осознанно, – сквозь злость признался полицейский. – Убил!

– Я это и так знаю, mon cher, – совершенно спокойно объяснил Гренгуар, словно они болтали о погоде. – И меня это ничуть не смущает. Забрать чужую жизнь, чтобы сделать свою лучше, вполне разумное решение. Однако, это всего лишь слова, а словами дверь не откроешь.

Смятение отразилось на лице юноши, и он нахмурил брови, не понимая, что имеет в виду поэт. Певец Парижа отвёл взгляд, и Феб проследил за ним. В двух метрах от них лежал истекающий кровью граф де Шатопер в своём белом парадном мундире, а рядом лежала окровавленная кочерга. Полицейский и поэт вновь посмотрели друг на друга, но Гренгуар лишь молча, кивнул. Феб уже понял, что должен сделать, но руки предательски дрожали. Набрав в легкие как можно больше воздуха, он с силой выдохнул и направился к раненому отцу. Юноша поднял с пола металлический прут и завис над, извивающимся от боли, графом де Шатопером. Нервно теребя в руке кочергу, Феб никак не мог собраться с духом. Он должен принять себя. Принять таким, какой он есть. Он должен. Ради Джульетты.

– А! – что есть мочи закричал полицейский и, зажмурившись, нанёс удар по телу отца, но тот только взвыл.

Слёзы хлынули из глаз юноши, и он нанёс ещё один удар. Стон умирающего отца оглушил его, но он уже не мог остановиться. Последовал ещё удар, затем ещё один, а затем ещё, ещё и ещё. Феб изо всех сил продолжал избивать раненого отца, но тот все не хотел умирать. Скоро силы покинули его, и он остановился, упав на колени и опершись на металлический прут, воткнутый острием в землю, опустил голову, тяжело дыша. Слёзы градом текли по его щекам, он задыхался, рыдая навзрыд, и нечеловеческая боль разрывала доброе сердце юноши.

– Я убийца, – прошептал истерзанный Феб. – Я отцеубийца.

С криком полным страха и боли, Шатопер вновь бросился к дверям и в бешенстве принялся трясти их за ручки, пытаясь распахнуть.

– Я убийца! – истошно завопил полицейский. – Убийца!

Но двери не поддавались. Когда Феб понял, что все это напрасно, он оставил ручки в покое и медленно, в отчаянии, сполз на пол, уткнувшись лицом в проклятые двери. Гренгуар, закатив глаза, опустился на корточки рядом со своим напарником.

– Ты ошибаешься, mon cher. Ты не убийца.

Шатопер повернулся к поэту и в его глазах застыли боль и отчаяние.

– И кто же я, по-твоему?

– Ты маменькин сынок, всю сознательную жизнь мучающийся угрызениями совести, которые и вынуждают тебя постоянно рисковать своей жизнью ради других, в надежде искупить убийство родного отца, – совершенно спокойно огласил свой вердикт Певец Парижа. – Я понимаю, характеристика не из приятных, но лишь этот маменькин сынок в силах спасти Джульетту из лап настоящего убийцы.

Полицейский и поэт ещё некоторое время смотрели друг другу в глаза, пока взгляд юноши не прояснился. Стерев слёзы рукавом сюртука, Феб поднялся на ноги.

– Ты прав. – Шатопер уверенным шагом направился к умирающему отцу. Он перевернул его на спину, приподнял его голову, выхватил кинжал, висевший у него на ремне и, глядя в ясные голубые глаза графа де Шатопера, вонзил клинок ему прямо в сердце.

Феб слышал, как весь воздух покидал легкие его отца. Он никогда раньше не видел, чтоб люди так долго выдыхали свою жизнь. Казалось, прошло несколько минут, прежде чем тело офицера обмякло, а взгляд остекленел.

Юноша опустил голову отца на пол, вынул кинжал из тела и аккуратно закрыл ему веки. В этот миг дверь позади него распахнулась, и он вскочил на ноги.

– Молодец, mon cher! – воскликнул довольный поэт. – Теперь тебе пора.

Полицейский бросился к выходу, но замер у самых дверей и повернулся к напарнику.

– А как же ты?

– О, нет, – расплылся в наигранной улыбке Гренгуар. – Я, пожалуй, останусь здесь. Уже даже присмотрел себе уютное местечко среди местных довольно приятных людей. Думаю, нам будет, о чем помолчать с ними.

– Ну, уж нет, – возмутился полицейский. – Ты идёшь со мной.

– Извини, mon cher, но это место не позволит мне отсюда уйти.

Феб с грохотом захлопнул перед собой двери, оглянулся назад и увидел, что пространство вокруг вновь преобразилось. Вместо гостиной родового поместья де Шатоперов, они оказались в каком-то грязном кабаке. За столами сидели потные мужики, горланящие песни и лапающие полуобнаженных женщин далеко не первой свежести. В воздухе стоял стойкий запах рвоты и мочи. Посетители пили эль и громко смеялись над историей одного из своих.

Полицейский озадаченно посмотрел на поэта, но тот не сводил взгляда с беснующейся толпы отбросов общества. Как вдруг, Шатопер увидел Пьера, который, неуверенно озираясь по сторонам, что-то усердно искал. И вот он достал из-под барной стойки пустую бочку из-под эля и поставил её дном вверх. Едва сохраняя равновесие, он взобрался на бочку и робко попросил внимания, но все вокруг продолжали его игнорировать. Немного времени спустя, он все же добился того, чтобы все обратили на него свои взгляды, и принялся читать стихи. Феб аж заслушался поэтическими напевами, но стоило Гренгуару остановиться, как весь зал взорвался издевательским смехом, и в него полетели куриные кости и гнилые овощи. Горе-поэт потерял равновесие и рухнул на пол под ещё более громкий смех и аплодисменты. Полицейский рванул вперёд, чтобы помочь несчастному юноше, но его, схватив за локоть, остановил Певец Парижа. Шатопер посмотрел на него, но на лице напарника не дрогнул ни один мускул. Он непроницаемым взглядом, молча, смотрел на это душераздирающее зрелище. В следующий миг, позади распластавшегося на полу поэта, из-за бара вышел владелец кабака и под дружный хохот, и свист толпы вылил на него ведро с отходами. Отплёвываясь от помоев, Гренгуар сел и глазами полными слез смотрел на ржущих над ним ублюдков.

– Так вот кто ты на самом деле? – полным сочувствия взглядом полицейский посмотрел на своего напарника.

– Увы, mon cher, но нет, – ответил Певец Парижа, с презрением глядя на свою жалкую копию. – Это Пьер. Моя душа. Именно поэтому я никогда не смогу отсюда выбраться. А вот тебе пора уходить.

– Мы уйдём вместе, как только ты признаешь в этом несчастном парне самого себя, – отрезал Шатопер.

– Ни за что, – рассмеялся поэт. – Между мной и этим ничтожеством нет ничего общего.

– Ты просто не хочешь этого признавать, но твой отец был прав. Где-то глубоко внутри тебя все ещё жив этот перепуганный, слабый, но безмерно чуткий мальчишка с ранимой душой.

– Душой? – Гренгуар аж поперхнулся. – Ты, похоже, невнимательно меня слушал, mon cher. Я продал её двадцать лет назад. У меня нет души.

– Это ты так думаешь, – возразил Феб. – Но Ад не может ошибаться. Не так ли? И раз сейчас здесь в этой Темнице Раскаяния мы оба видим его, значит это и есть твоя суть.

– Я Певец Парижа! Поэт Гренгуар! – неожиданно выпалил поэт, сверкнув глазами. – Я не этот жалкий неудачник и слабак. Я начал Великую Французскую Революцию, я управлял людьми и даже целым народом, я свергал и возводил на трон тех, кого сам желал. Я практически создал новую империю. И не смей мне даже намекать, что между мной и этим убожеством есть хоть что-то общее.

Полицейский застыл от неожиданного всплеска гнева со стороны Гренгуара. Но увидел в нем самого себя, ещё некоторое время назад, и понял, что находится на верном пути. Осознание – дитя отрицания.

– Ты можешь сколько угодно угрожать мне и отрицать свою истинную сущность, mon amie, но это не изменит того, что именно этот испуганный и непринятый обществом мальчишка единственный во всем мире бросил вызов всему человечеству, Аду, Богу и Дьяволу! – Феб пристально смотрел в чёрные глаза поэта, в которых мелькали фиолетовые языки пламени. – Именно он, чтобы доказать всем, но в первую очередь себе, что больше не позволит никому унижать себя и издеваться, нашёл в себе силы сражаться и побеждать тех, кто причинял ему боль. Ты спрятал его так глубоко, что возможно уже и сам забыл о нем. Ведь он, для тебя, твоё слабое место. Ты стыдишься его. Но именно он сделал тебя таким, какой ты есть на данный момент, – Шатопер сделал паузу и увидел, как гнев на лице напарника сменился неподдельным удивлением. – Именно борьба с теми, кто мы есть, делает из нас тех, кем мы хотим быть. Ты же сам сказал. Мой комплекс вины, заставляет меня становиться героем, а твои страх и обиды делают из тебя самого смелого, сильного и даже гениального человека из всех, кого я когда-либо встречал.

Гренгуар не сводил изумленного взгляда с полицейского, который и сам от себя не ожидал подобных слов, но свято верил в них. Ещё пару мгновений поэт вглядывался в лазурную голубизну юношеских глаз, словно пытаясь в них прочесть, не издевается ли он над ним. Сомнений в искренности Феба не было. Певец Парижа медленно перевёл взгляд на себя, так и не решающегося подняться с пола в окружении гогочущей толпы. Слёзы обиды и боли текли по щекам горе-поэта, а его тонкие бледные губы что-то беззвучно шептали. Презрения больше не было во взгляде Гренгуара. Он медленно, но уверенно направился меж столов к несчастному юноше. Публика продолжала хохотать, но Певец Парижа, словно не замечал их. Он навис над распластавшимся на полу поэтом и пристально посмотрел в его испуганные карие глаза. Не произнося ни слова, Гренгуар протянул ему руку. Юноша ещё какое-то время сомневался, с недоверием изучая свою точную копию с головы до ног. Певец Парижа терпеливо ждал. Смех вокруг становился все громче и громче. И вдруг, в тот момент, когда униженный поэт все же взялся за протянутую руку, воцарилась тишина. Гренгуар помог подняться юноше, и они застыли друг напротив друга, глядя в глаза. И в следующий миг, Певец Парижа притянул к себе перепуганного поэта и крепко обнял его. Юноша аж растерялся, а на губах Феба появилась улыбка. Замешкавшись на пару мгновений, Пьер неуверенно обнял Гренгуара и уже в следующий миг растворился в воздухе, как и весь интерьер кабака. Поэт и полицейский вновь остались вдвоём в круглой комнате в окружении стен сложенных из тел грешников, угодивших сюда много столетий назад, так и не сумевших принять себя такими, какими они есть. Двери позади путников с грохотом распахнулись, и они переглянулись.

– Все что произошло здесь, должно остаться между нами, mon cher, – предупредил Певец Парижа.

– Полностью поддерживаю, – кивнул полицейский.

– Тогда пора выбираться из этого кошмара!

Напарники торопливо покинули «Эго». Оказавшись на свободе, в небольшом сыром помещении с каменной винтовой лестницей, оба выдохнули с облегчением, но теперь между ними возникла неловкость и потому, лишь кивнув друг другу, Феб и Гренгуар, молча, бросились вверх по лестнице. Они миновали шесть пролетов, не произнося ни слова, но на седьмом поэт неожиданно остановился, глядя в проход, уходящий вправо.