Текст книги "Я жил во времена Советов. Дневники"

15. III.72 г.

Три поэта. У каждого есть строки о национальном устройстве в будущем.

Пушкин одобрительно о Мицкевиче:

 
Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
 

(«Он между нами жил»)

Пушкин видел в будущем мирную и дружную семью народов.

Есенин:

 
Но и тогда, когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
 

(«Русь советская»)

Как и у Пушкина, вражда племен исчезнет, но Русь, как член великой семьи народов, остается. А у Маяковского?

 
Мы живем,
зажатые
железной клятвой.
За нее —
на крест,
и пулею чешите (!):
Это —
чтобы в мире
без Россий,
без Латвий
Жить единым
человечьим общежитьем.
 

(«Тов. Нетте»)

Смесительная простота на месте сложного цветения, говоря словами К. Леонтьева. Но время показало, что народы, как и люди, не хотят жить не только в общежитии, но даже и в коммунальной квартире. Все хотят получить благоустроенную отдельную квартиру.

16. III.72 г.

Сегодня мама сказала:

– Цени жену-то. Вон она у тебя какая тягущая: и работает, и дом держит, и с ребенком возится.

Кажется, первый раз слышу от нее это слово. Поразительно! В каких закоулках памяти оно у нее хранилось! И ведь сказано легко, естественно, словно живое, сегодняшнее, обиходное слово.

Смысл я понял, вернее, почувствовал. Но все-таки решил заглянуть в словари. Ни в однотомнике Ожегова, ни в двухтомном словаре синонимов, ни в четырехтомном Ушакове, ни в четырехтомном «Языке Пушкина», ни даже у Даля, ни в словаре говоров Подмосковья этого слова нет. Нашел только в Деулинском словаре: 1. Выносливый. 2. Жадный к работе.

Заходил Гришечка Соловьев с недавним номером «Юности». Он все читает. В его квартире даже кухня и ванна завалены книгами и газетами. Оставил мне посмотреть. А перед этим вслух прочитал стихотворение Бориса Слуцкого «Розовые лошади», помещенное здесь.

 
До сих пор не знаю,
отчего были розовы лошади эти.
От породы?
От крови, горящей под тонкою кожей?
Или просто от солнца?
Весь табун был гнедым,
вороным
и буланым.
Две кобылы и жеребенок
розовели,
как зори в разнооблачном небе…
 

Тут я прервал Гришу:

– Ясно, что не от солнца. Иначе весь табун был бы розовым. От крови под тонкой кожей!

Он продолжал:

 
Эти лошади держались отдельно.
Может быть,
ими брезговали вороные?
Может быть,
им самим не хотелось к буланым?
Может быть,
это просто закон мирозданья? —
масть шла к масти.
Но среди двухсот тридцати
коннозаводских,
пересчитанных мною на долгом досуге…
 

– Да это же невозможно – пересчитать такой большой табун, ведь кони бродят.

– Не в этом дело, – сказал Гриша и закончил:

 
две кобылы и жеребенок
розовели,
как зори,
развевались,
как флаги,
и метались
языками большого пожара.
 

– Странное стихотворение, правда? Как думаешь, о чем оно?

Я рассмеялся:

– Ах, до чего красиво, какое полыхание! А думать тут и нечего, Гриша! Двести тридцать – это 230 миллионов «буланых», «коннозаводских» – это мы с тобой, а две кобылы и жеребенок – это 2,5 миллиона «тонкокожих» соплеменников Слуцкого. Это ж надо, каким Эзопом оказался Борис Абрамович. Неужели Борис Полевой не разглядел, не понял? Ведь, вроде, русский мужик. Зачем ему нужна такая эзоповщина?

– Да он не занимается делами редакции, там всем заправляет Дементьев. А что, сейчас население у нас именно 230 миллионов?

– Точно! Статистика.

* * *

Этот давний разговор и стихотворение пришли на ум, когда читал воспоминания С. Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» (2001). Там автор приводит совсем иного рода стихи на эту тему своего многолетнего друга.

Он писал: «Мужественный пессимизм, прямота и бесстрашие были одними из главных черт натуры Слуцкого.

 
Евреи хлеба не сеют,
евреи в лавках торгуют,
евреи раньше лысеют,
евреи больше воруют.
 
 
Не торговавший ни разу,
не воровавший ни разу,
ношу в себе, словно заразу,
эту особую расу».
 

Да, надо иметь немалый запас «мужественного пессимизма», чтобы назвать свою нацию «заразой».

И дальше: «Помню, как в начале шестидесятых годов в одном из провинциальных городков в доме, где собиралась еврейская либеральная интеллигенция, меня, приехавшего из столицы, попросили прочитать что-нибудь столичное, запрещенное, сенсационное. Я прочитал это стихотворение Слуцкого. Помню, как слушатели втянули головы в плечи, как наступила в комнате недоуменная тишина, словно я совершил какой-то неприличный поступок…

– Это же Слуцкий! – недоумевая, сказал я. Ответом было молчание. Такой Слуцкий, нарушивший запреты на рискованную тему, был для этой местечково-советской интеллигенции неприятен, даже опасен».

Сперва я все это принял за чистую монету. Ну как же! Ведь Слуцкий ввел Куняева в литературу, долгие годы до самой смерти Слуцкого они были друзьями. Но однажды, по случаю еще раз прочитав этот пассаж, я сильно засомневался.

Действительно, во-первых, хотя в истории известны случаи резких заявлений иных писателей, философов, политиков о своей нации, но все же такие факты весьма не часты, редки, даже исключительны. И Слуцкий был таким исключением? Сомнительно. Во-вторых, почему вся история маскировочно-безымянна: автор не назвал ни «провинциальный городок», в котором неизвестно зачем оказался, и ни одного участника той интеллигентской компании, не помянул даже хозяина дома, как не указал и то, откуда взял этот стишок? В-третьих, поэтов обычно просят почитать их собственные стихи, а тут – «что-нибудь столичное». Странно. В-четвертых, а что занесло русского поэта в какую-то еврейскую компанию, которая ему так несимпатична, что он ее эпатирует? В-пятых, крайне сомнительно, чтобы человек, да еще гость в чужом доме, решился бросить в лицо этой компании стишок, «облитый горечью и злостью». Наконец, трудно поверить, что все слушатели «втянули головы в плечи» и онемели. И уж совсем невероятно, чтобы чтец-декламатор ожидал радостной реакции слушателей и удивился: «Это же Слуцкий!..»

Да, все сомнительно… И вдруг в статье Олега Хлебникова о Слуцком («Новая газета», 6 мая 2009) читаю это же стихотворение, в котором после первых четырех известных мне строк идут такие:

 
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства.
Скоро совсем постарею,
Но никуда не деться
От крика «Евреи! Евреи!»
Не торговавший ни разу,
Не воровавший ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось не лживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
 

Это как же понимать? Куняев сжульничал, вырвав из стихотворения восемь нужных ему строк, чтобы изобразить «прямоту и бесстрашие» Слуцкого, или кто-то (сам Хлебников?) присочинил к этим строкам еще нужных ему двенадцать? Статья Хлебникова во многом неубедительна и даже недобросовестна. Так, он счел возможным привести напечатанное в свое время В.Коротичем в «Огоньке» стихотворение Слуцкого «Тост» – об известном тосте Сталина на приеме в Георгиевском зале Кремля 24 мая 1945 года «за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа». Как известно, тост был «за ясный ум, стойкий характер и терпение» русского народа – «руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны». А Слуцкого, как и Хлебникова, не интересовал ни ум, ни характер нашего народа, он об этом и не упомянул, а вырвал только терпение. Ясно, что Сталин имел в виду наше терпение, терпеливость к тяготам и неудачам войны, а стихотворец жульнически изобразил это как терпение к руководству Сталина, которое по умолчанию считается им бездарным. Да нет, не по умолчанию! Инструктор политотдела 57-й армии, он прямо называет Верховного Главнокомандующего трусом. Под водительством труса мы и разнесли в прах фашистскую армию, которая в две-три недели громила все армии Европы. Так вот, цитируя этот стишок, Хлебников выбросил особенно подлые слова об участниках приема Победы – маршалах и генералах, ученых и писателях, политических деятелях и трудящихся – «пьяных зал».

Да, статья Хлебникова в целом недобросовестна, лжива, но все-таки думаю, что вивисекцию стихотворения Слуцкого о евреях проделал не Хлебников, а Куняев. Не был его друг «прямым мужественным пессимистом», каким он хочет его изобразить. И стихотворение «Розовые лошади» подтверждает это.

* * *

9 апреля. Пасха

Когда утром Катя вошла в мою комнату, я сказал:

– Христос воскрес, Катенька.

– Где? – спросила она, ни мгновения не раздумывая. Словно все остальное ей хорошо известно.

Днем были у Мухачевых. Вчера по какому-то поводу Катя сказала Тане:

– Ты не права, мама.

Она, видите ли, уже выносит свое суждение о правоте или неправоте родителей.

28 V, воскресенье

Она очень не любит, когда Таня уходит на работу, и страшно радуется, если она остается дома. Перед Днем Победы Таня пришла домой пораньше, часа в четыре. Катя удивилась:

– Ты совсем пришла?

– Совсем.

– Больше не пойдешь на работу?

– Не пойду.

Восторг охватил ее. В дверях кухни она встала в позу римского сенатора и, каждый раз энергично выкидывая вперед и вверх правую ручонку с вытянутым пальцем, стала выкрикивать:

– Мама – не пойдет – на работу! Мама – не пойдет – на работу!

С каждым днем растут ее филологические интересы. Она знает многие буквы и называет их по-своему: Т – Таня, П – папа, М – мама, метро, К – Катя, Л – лягушка и т. д.

Вчера спрашивает у Тани:

– Мама, «яндыш» (ландыш) на «я»?

«Л» и «Р» до сих пор не выговаривает, отчаянно картавит, говорит «кайтошка» и «йук» (лук).

13. VII.72. Опалиха

В Рейкьявике начался матч Спасский – Фишер. Наум Дымарский заявил 12-го в 22, что, мол, первая партия отложена «в сложном окончании». А что там сложного? Всякий разумный человек на месте Фишера утром, не возобновляя, игры, сдался бы.

«Последние известия» по радио в 19 часов утверждали, что «по мнению специалистов, Фишеру предстоит трудная борьба на ничью». По поводу проигрыша слона (взятия пешки) Н.Д. с горечью сказал: «Это была явная ошибка». Прав Котов: «Ф. рассчитал вариант, но… не заметил в нем тонкости, которую учел его противник» («Правда», 13.VII).

14. VII, пятница

Вчера Фишер не явился на вторую партию, хотя должен был играть белыми. Ему засчитали поражение, 2:0 ведет Спасский. Я предполагал, что он может не явиться на первую партию, чтобы презрительно бросить Спасскому формальное очко, а самому действительно начать матч белыми в надежде выиграть и с выигрыша начать матч. Но Фишер на это все-таки не решился. В первой партии, как видно по игре, он надеялся на ничью и стремился к ней, и, может быть, получил бы, если бы не маниакальная жажда победы, заставившая схватить пешку h2. Это была не «поразительная ошибка», как пишет в «Гудке» Л. Полугаевский, а просчет – не заметил тонкости, которую заметил Спасский (Котов). Но почему же он не пришел играть вчера? Видимо, он находится в состоянии нокдауна. Но взять тайм-аут – значит признаться в этом, а большое самолюбие не позволяет ему так поступить. Но ведь страшно такому противнику, как Спасский, отдавать без боя очко. Однако страх второго поражения подряд (ночь перед доигрыванием Фишер не спал) гораздо сильнее. Оно делало бы картину уже предельно ясной: из 7 встреч 5 проиграно. После этого уже никакие фокусы не помогли бы.

Сейчас те давние три проигрыша ожили, обрели силу рока, давят на психику: ведь ни одной победы и 4 поражения. Будет ли он играть в воскресенье? Вероятно, все-таки будет, ибо в противном случае он не получит не только 47 тыс. призовых, но и 130 тыс. английского мецената.

Н. Дымарский вчера в 23 часа сказал: «Трудно подобрать слова для объяснения поведения Фишера». Ему все неясно! Как Зорину и другим. А вот Ларсен, Белица и все остальные ясно понимают: боится проигрыша и своего краха.

Вспоминаются слова М. Ботвинника: «Что будет с Фишером, когда он встретит достойный отпор?»

* * *

Спасский матч проиграл. Чемпионом мира стал Фишер. От матча с Карповым он уклонился, выдвигая совершенно неприемлемые условия. Мое недоброе отношение к нему, сложившееся по нашей прессе, потом решительно изменилось. Он был несчастный человек и ненавидел Америку, где его под конец жизни бесстыдно преследовали.

А на первом безразмерном матче Карпова с Каспаровым в Зале Чайковского я был в октябре – ноябре 74-го года пять раз. Единственный раз в жизни взял автограф у Карпова. Потом написал большую статью «Gens una sumas» об это матче и о других матчах Карпова с Корчным и Каспаровым. Статью напечатал в «Нашем современнике» № 8 за 1988 год. И был большой шорох не только в шахматном мире.

4. XI.72 г.

В этом году Катя прожила в Кратове с 13 июня по 3 сентября. Как и в том году, я увез ее оттуда на такси. С дачи привезла песенку:

 
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Буду резать, буду бить,
Все равно тебе водить.
 

* * *

21 сентября я вернулся из 10-дневной поездки в Берлин – Лейпциг – Дрезден. 22-го, в пятницу, Катю впервые отвели в детский сад. Вернулась она оттуда (ходили за ней мы с моей мамой) и вдруг стала лепить матери: «Бабка-паразитка». Мы замерли, ожидая худшего. Сумели сделать вид, что это ничего не значит – и она забыла. Молчание – великая сила.

А в Коктебеле было прекрасно. Закончил работу о «Прощай, немытая…». Всплывали стихи. Каждый день с 26 сентября до 15 октября купался по два-три раза. Всего – подсчитал! – 36 раз.

8. XI.72 г.

Вчера на праздник приехала мама. Сегодня, рассказывая о какой-то нагатинской девушке, сказала:

– Мать у нее родами умерла.

«Родами умерла»… Вспомнил, что у Толстого в «Анне Карениной» тоже так. Анне приснилось, что страшный мужик сказал ей: «Родами умрете, матушка, родами…»

В сущности, какое странное согласование слов. Но это-то и есть по-русски, это-то и есть дух языка, которого сейчас так многим не хватает. Ведь нынешний писатель как скажет? «Умерла от родов» или «во время родов», «вследствие родов» и

т. п. И все правильно, только не по-русски. Сильнее всего утрата духа языка сказывается сейчас не в забвении тех или иных слов (подобных «пряслу» и «шкворню», о которых печалится В. Липатов), а в забвении давних форм согласования слов – сильных, смелых, «бессмысленных»: умерла родами, теща про зятя блины пекла («про запас» осталось), кунь-у-конь и т. п.

22. III.72 г.

Сегодня Катя с Маняней разобрали, распутали и смотали в клубки шерстяные нитки, которые в полном беспорядке валялись в коробке. Когда Таня пришла, Катя сказала ей:

– Мама, а мы сегодня все нитки сколобочили.

Оказывается, М. М. говорила Кате: смотри, мол, какие у нас колобочки получаются. А уж слово она придумала сама: сколобочить. Обращаюсь к Далю, читаю у него: сколобить, колобанить – смять, свалять колобом, в колоб. Сколобанил глыбу снегу, да мах, и кинул в него; – ся: сваляться, скататься колобом. Ежик сколобанился. Нет, «сколобочить» лучше.

30. Х1.72 г.

Светлана М., поэтесса лет тридцати из Липецка, с которой познакомился в Коктебеле, пишет из Саратова:

«Володя, твое непонятное мне заявление о болезни – это хохма или всерьез??? Что с тобой? Надолго ли?

Помни: я тебя больным, болящим, лежачим – не представляю.

С твоим запасом юмора, критическим отношением к потреблению алкоголя и самоотверженностью к женщинам можно напрочь забыть, что такое болезни…

Ах, Бушин… Когда-нибудь мы все же увидимся с тобой, и ты поймешь, что ни Москва, ни Саратов, ни Липецк не могут заменить ничтожного человечка земного – Светланы М. Я вся как есть – я. «Истина недоказуема!» и больше ничего.

Целую. Твой Парамошка»

6 декабря 72 г.

Опять СМ., теперь из Липецка:

«Миленький Бушин!

Конечно, на севере южные настроения притупляются – это я поняла вчера после разговора по телефону. И винить некого. Совсем некого!

А я все та же. Глупость это, несомненная глупость. И видать, при всей нашей яростной похожести друг на друга, мы – разные, такие разные, что и ближе нам быть не надо.

Приезжай в гости. Хотя бы к дню моего рождения 1 декабря, хотя бы ко 2 декабря, хотя бы к 3 декабря…

Кланяйся друзьям своим – и главному – Михаилу Фоменко.

Обнимаю и целую тебя, славного представителя русского народа.

СМ.

P.S. Здесь есть один товарищ – худший вариант Бушина по имени Владимир Сергеевич. 48-летний полковник милиции. В отличие от тебя грозится застрелить меня, ежели не оделю его тем вниманием, какого он жаждет. Хорошо бы часть его качеств добавить тебе, а твоих – ввести в него. Вышло бы то, что нужно.

Я даже показала ему тебя на фото Баренца. Он назвал твое благородное лицо бабским. Хорошо бы тебе за это отрецензировать его мужскую повесть из милицейской жизни.

Такие, брат, дела.

«.

18. I.197 3 г.

Катя ведет борьбу за 4-дневную рабочую неделю. И небезуспешно. Уже два понедельника подряд она не ходила в детский сад: устраивала такие сцены, что мы ее вынуждены были оставлять.

На днях смотрели по телевизору фильм о Париже.

Я сказал:

– Поеду летом в Париж! Катя сказала:

– А я тебя не пущу.

– Как не пустишь?

– Очень просто. Привяжу веревкой, как собаку. Таня воскликнула:

– Катя! Разве можно так говорить!

– Ты что, шуток не понимаешь? – ответила Катя.

Будильник Катя называет гудильником. Но яблоки уже называет яблоками, а не говорит, как раньше, «амочки». И продолжает отчаянно картавить.

– Бабушка, а как бейки игяют в гаейки? (белки играют в горелки)

– Папа, дай ючку (ручку) и т. п.

11. II, Малеевка

18 января, в четверг, я зашел в детский сад проведать Катю. Оказалось, что крайне кстати: она заболела. Взяли ее домой. В ночь на субботу поднялась температура: 39,8! Я

поразился – и Таня молчит, не будит меня! Сразу позвонил в детскую поликлинику. Велели раздеть догола. Скоро явился врач. Назначила пенициллин. Сестра пришла колоть. Бедный зайчик был совершенно беспомощен и ко всему равнодушен. На укол не обратила никакого внимания. Но все-таки когда я говорил «Наш зайчик, наш мальчик попал на диванчик», она слабо смеялась. Четыре укола она приняла совершенно безразлично. Видеть это было невыносимо. Такая жалкая, такая беспомощная роднушка! И только с пятого (всего 8) укола она стала относиться к ним нормально – бояться, плакать, кричать. Как побледнела, как похудела!

Не приведи Господи, еще видеть такое.

23 мая. Малеевка

Письмо С.Викулову

«Дорогой Сергей!

Наконец-то прочитал обе твои книги. Получил истинное наслаждение. Над иными страницами, право же, хотелось плакать, а в иных местах, как, например, «Кирюхино похмелье», не мог удержаться от смеха. Ведь я полагал, что ты чувства юмора начисто лишен. А вот поди ж ты! Да еще какой юмор-то! Самый неподдельный…

Даже в частностях я нахожу много столь знакомого и дорогого. Ты пишешь с умилением о том, как мать сшила тебе пальто из своего платья – и я вспоминаю, как бабушка в деревне сшила мне первые в жизни длинные штаны. Брюки! Тебе запомнилось, как отец впервые поручил пригнать домой кобылу – и я помню, как дед посадил меня лет четырех-пяти на нашу белую кобылу, помню, где это было у избы, как стояла кобыла и что говорил дед. Ты мысленно видишь себя на стогу, на возу со снопами, на току с маленьким по росту цепом, в лесу с корзиной грибов – во всех этих положениях вижу себя и я. Словом, читал я твои книги и испытывал живую радость узнавания, может быть, одну из самых высоких радостей, что дарит искусство.

Надо что-то предпринять, чтобы твое «Избранное» выдвинули на премию. Это весомое слово русской поэзии. Но кое-какие стихи из цикла «Природа-мать» я исключил бы. Вот эти, например:

 
Плевать мне на прелести юга,
Соседушка! Мне не нужны
Ни лежбища праздного люда,
Ни плеск черноморской волны…
 

Это совсем не то, что у Исаковского:

 
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна —
 

это чужие края. А тут ты говоришь о нашей советской земле и обижаешь многих. Во-первых, тех, кто во время своего отпуска приехал погреться на солнышке да покупаться в дни своего трудового отпуска. Это вовсе не праздный люд, а такие же трудяги, как мы с тобой. Во-вторых, разве так можно – плевать мне? Представь, что Исаковский в свое время написал бы:

 
Начхать мне на берег турецкий,
На Африку мне наплевать…
 

Даже о чужбине так нельзя. А ведь ты нечто подобное о наших советских краях говоришь.

Да и подумай: Пушкин воспевал черноморскую волну, восхищался ею:

 
Прощай же, море, не забуду
Твоей торжественной красы,
И долго, долго помнить буду
Твой шум в вечерние часы…
 

А советский поэт Викулов хочет в эту волну плюнуть. Это дико противоречит всему циклу с его заботой о природе и любовью к родной земле.

Не стал бы включать в книгу и «Разговор с попутчиком», где ты опять-таки жителю юга лепишь в глаза:

 
Ваших, коль молва не врет,
На работе дрожь берет.
А у наших пышут лица
От жары – не похвальба —
Наши в стужу рукавицей
Утирают пот со лба…
 

Нет, ты уж не хитри, это настоящая похвальба. И не к чему, Сережа, деление на «наших» и «ваших». И потом, разве это довод – «коль молва не врет». А вдруг да врет, а ты уже обидел людей?

Я не видел, как работают грузины или армяне, но нет сомнений, что труд виноградаря или чаевода не легче наших северных работ.

И кончается стихотв. неудачно:

 
А короче – хватит хаить
Край наш – не было б беды.
 

Если какой-то С.Макаровский хаит, то, конечно, ты обязан свой край защитить, но унижать при этом людей, среди которых он живет, может быть, лишь случайно, не следует.

В стихотв. «Вам, Роберт, Гера, Феликс» я заменил бы имя Ибрагим, ибо оно весьма популярно на нашем советском востоке. Помню, как на одном пленуме Союза кинематографистов представитель какой-то среднеазиатской республики возмущался названием фильма «Ко мне, Мухтар!». Так названа собака, а на востоке это имя святого. Да и вообще давать животным человеческие имена негоже, но это укоренилось давно: «А Васька слушает да есть», медведь – Мишка, лиса Патрикеевна и т. п. А остальные имена действительно весьма экзотичны и чужды русскому уху. Но в то же время можно назвать немало весьма достойных людей с такими именами, хотя бы Феликс Дзержинский. Впрочем, он же поляк И отличается от Феликса Кузнецова не только этим. И Роберт Рождественский хороший поэт. «Мы долгое эхо друг друга» – это замечательно! Словом, с именами не следует быть столь решительным и прямолинейным, но, конечно, естественней видеть у русских людей русские имена.

«Я не то еще сказал бы – про себя поберегу», ибо ты главный редактор, и у тебя лежит моя рукопись».

8 апреля Викулов написал: «Дорогой Володя! Мне понравилась твоя дотошность. Критик в тебе все-таки сидит. Вернее, не сидит, а рвется наружу. И я сдаюсь! Хотя «обсохнуть» (?) в таком значении мне не нравится».