Текст книги "Я жил во времена Советов. Дневники"

Читаю «Конармию» Бабеля, которого никогда не читал. Полное неприятие. Сплошные ужасы, выверты, дикость героев, грязь. Вот рассказ «Сашка Христос». Отец с сыном ушли куда-то на промысел. Однажды сидят в избе, а мимо идет побирушка-старуха. Заходит к ним в избу. Они ее накормили, потом отец переспал с ней. Она видит молодого парня, отец говорит, что это сын. Она зовет его: «Иди ко мне». И сын переспал. И оба заразились сифилисом.

Ну, пусть бы один, так нет – двое.

Ну, пусть бы двое, так нет, не просто двое, а отец и сын.

Ну, пусть бы молодую, так нет – старуху седую.

Ну, пусть бы старуха, да здоровая, – нет, еще и сифилитичка!

А зачем старухе еще и молодой-то понадобился? Или мало было отца?

И вы хотите, чтобы я этому нагромождению ужасов верил?

А дальше? Приходят они, возвращаются больные домой. Отец лезет к жене. Сын зовет его выйти на улицу. Выходят. Сын говорит: ты порченый, не трогай мать, она чистая. Отец берет топор и хочет убить сына. Тот говорит: отпусти меня в пастухи. Отец отпускает. И за это сын отступается от матери: твори, мол, отец, свое черное дело.

* * *

Та же самая грязная схема нагнетания ужасов в недавнем фильме «Штрафбат» по книге Э.Володарского.

Немец в занятой ими деревне посещает молодую колхозницу. Бывало такое? Бывало.

Ну, пусть бы посещал, но у нее муж убит немцами, у нее на глазах они еще убили и ее сына-подростка, а маленькая дочка еще и радуется приходу этого фрица: он приносит шоколадки.

Вот теперь художник доволен…

Я и смотрю: Бабель, Солженицын, Лев Копелев, Гранин, Володарский….

Все они книжные городские интеллигенты, жизни не знавшие и не видевшие. Попав на войну или зная о ней понаслышке, как Володарский, они увидели только ужасы, только грязь, только дикость.

Это полная капитуляция зыбкого нестойкого духа перед многообразием и сложностью жизни. Отсюда необоримая тяга к мерзости.

Я удивляюсь, как Горький мог защищать «Конармию» от критики Буденного. Надо прочитать их полемику, но думаю, что Горький боялся создания прецедента: высокопоставленное должностное лицо судит о литературе.

* * *

Как в старинном романе. Сидели в темном парке на скамье у бассейна, после того как побродили по темным аллеям. Она сказала:

– Я в вас влюблена. Это заметно?

– Да.

– И это все видят?

– Думаю, что все, кому интересно.

Она была в узких шортах, тоненькой розовой кофточке, распахнутой на груди, и без бюстгальтера. Где-то пробило полночь…

Так прошел день 22 июня. О, непроницаемая тьма жизни! Мог ли я думать в этот день 38 лет назад о чем-нибудь подобном спустя целую жизнь! А она родилась, очевидно, лет через 7–8 после окончания войны.

А ночью была гроза, сверкали какие-то очень быстрые молнии, грохотал гром. Воробьиная ночь…

24. VI.79. Коктебель

Сидим за одним столом с Майей Г. Первый срок с ней была дочь – высокая, статная, красивая молодая женщина. Видимо, мягкая, покладистая. И этим на мать совсем не похожая. Я ничего не читал ее, кроме какой-то повести, которую она лет 20 тому назад принесла в «Молодую гвардию». Мне как члену редколлегии дали ее прочитать, и я должен был поговорить с автором. Повесть вызвала у меня недоумение и резкую неприязнь. Для меня она была прежде всего женой Ш-ва, и я думал, что она пишет в строгой реалист. манере. А тут оказалась какая-то модерняга с сильным сексуальным креном. Я не против эротики, ее не минует ни один настоящий писатель. Стоп! Сразу же вспомнил кучу Гоголь, Щедрин, Федин, Паустовский и др. Дело не в этом. Но это была манерная болезненная эротика: «поцелуй как отверзтая аорта» и т. п. Я тогда подумал, что это какой-то заскок Ан нет! В один из первых же дней она предложила мне почитать ее рассказы. И невдомек человеку, что у меня своя работа, свои планы, свое чтение. И приносит аж две книги. Ну, деваться некуда, беру да еще говорю спасибо. Она предупреждает, что, мол, мой отрицательный отзыв ее не огорчит: «Я очень самоуверенная». Потом еще раз повторила эту фразу. Я обалдел. Встречал я, конечно, людей самоуверенных, но никто об этом не оповещал мир. Разумеется, это сразу настроило меня против нее. Пушкин сомневался, Толстой так сомневался, что бросал писать. Маяковский сомневался («А не буду понят – что ж…»), а Майя Г., видите ли, ни в чем не сомневается!

Прочитал рассказ «Настины дети» – о том, как смерть безответной жены раскрыла молодому мужику глаза на сложность мира. Понравилось. Сказал ей. «Очень рада, что тебе понравилось. Спасибо» и т. д. Я и язык похвалил, действительно, хороший. Но остальные рассказы – сказал, что не понял, а, пожалуй, там и понимать нечего. Манерность, надуманность, безжизненность.

Положил книгу на стол в ее отсутствие. Думал отмолчаться. Нет, спрашивает. Тщательно подбирая слова, сказал, что у нас, мол, эстетическая несовместимость. Что мир, который она рисует, – одноцветный, однотонный, забыл сказать, что и само повествование монотонное, и неинтересно мне все это. Вот рассказ «Счастье». Приезжает 45-летний мужик с женой и дочкой на какой-то эстонский остров отдыхать. Здоровенный красавец, жена тоже красавица, хорошая дочь. Наслаждаются отдыхом, плотью, чувствуют радость бытия. Вдруг – утром дочь находит отца повесившимся. Почему? Зачем? Какая неизбежность? Почему счастье? Не понял, говорю. «Мог бы и поднапрячься», – говорит. Мог, мог… да охоты нет

27. VI, среда

Идешь по Коктебелю и слышишь, как чуть ли не в каждом коттедже родители истязают детей английским языком. Некоторые, как наш сосед Виноградов, даже с помощью магнитофона.

Кстати, та лопаточка с мелкими дырочками, как разъяснила мне Оля, совсем не для того, чтобы чистить зубные щетки, а – язык До чего прогресс дошел – уже и языки стали чистить. О серость наша непроглядная!

* * *

В тот день, когда Катя рассекла подбородок, были все предзнаменования: сперва на нее налетел и едва не сшиб какой-то мальчик, пришла домой она бледная; потом ей залепили мячом в нос, и пошел красный паровоз; и наконец – это! Что бы вовремя прислушаться к голосу Божьему!..

28. VI, четверг

Я мог бы написать интереснейшую книгу «История моих ссор». Как полно и ярко был бы раскрыт в ней мой несносный характер! Только за последние полтора года (с 30.XII.77) я поссорился с Тендряковым (в Малеевке якобы из-за шахмат), Олегом Зобниным (там же, но летом, в августе 78-го из-за тупого жидоедства), Игорем Грудевым (во время поездки в деревню), В. Чивилихиным (числа 28.XII.78 из-за Толи Зайца, которого он допытывал с пристрастием: «Кем ты себя чувствуешь – русским или украинцем?»), чуть не поссорился с Мих Алексеевым (которому написал в мае дерзкое письмо по поводу волынки с моей статьей), теперь с Эд. Успенским, назвавшим Солженицына пророком и поровшим чушь о войне, с Аленой Грачевой, поддакнувшей ему. Видимо, это не все, кого-то забыл. Да, увлекательнейшая получилась бы книженция.

29. VI.79, суббота. Коктебель

Ко вчерашнему списку надо еще добавить Сергея В., с которым я расплевался прошлым октябрем в Пицунде. Попросил прочитать его рассказ «Цветок лотоса». Прочитал, не понравилось. Хотел уклониться от разговора – зачем портить атмосферу ежедневных троекратных застолий? Но он настоял. Пришлось высказаться. С этого и началось. Потом я пожалел, что так быстро с ним расплевался. Уж очень это редкий по своей интенсивности тип хвастуна, самодовольного гения Все похвалялся своей добротой, бескорыстием, а сам не может забыть, что покойный Дымшиц, в квартиру которого он въехал, будто бы остался ему должен 30–40 руб. за ремонт. Было это, если было, лет 20 с лишним тому назад. И даже смерть его не примирила. И Шундику не может забыть, что тот несколько лет назад не напечатал его рассказ в «Волге». Я спрашивал у Ш., тот сказал, что да, один не напечатал, а до этого 4 или 5 напечатал. +АГ. Коган – в прошлом году в Малеевке из-за Солженицына, когда я сказал, что он на войне был лишь с мая 43-го, а говорит всю войну.

* * *

30 июня

Вышел после завтрака на улицу. Дивное утро! На большой скамье, что стоит боком к морю, сидит несколько человек, среди них на самом краю слева – Катя Старикова. Я с ней никогда в сколько-нибудь близких отношениях не был, больше того, она – в числе тех, кто не хотел видеть меня в Союзе писателей. Вдруг подошел к ней и говорю.

– Вот послушайте…

И читаю:

 
Я жил во времена Шекспира.
И видел я его в лицо.
И говорил я про Шекспира,
Что пьесы у него – дрянцо;
 
 
И что заимствует сюжеты
Он где попало без стыда,
Что грязны у него манжеты
И неопрятна борода…
 
 
Но ненавистником Шекспира
Я был лишь только потому,
Что был завистником Шекспира
И был соперником ему.
 

– Хорошие стихи?

– Хорошие. А чьи это?

– Не знаю. Кажется, Вадима Шефнера.

Позже

Вчера уже в одиннадцатом часу, возвращаясь домой, заглянул к Капэ (к 14, к 4), нет ли Тани. Глажу, они пьют Юрий Семенович, Оля и Юля.

Выпили уже три бутылки «Старого замка». Я принес четвертую – «Столовое». Потом Ю.С. еще достал из холодильника шампанское. Дамы набрались изрядно. Я пил мало. Когда были еще не очень пьяны, говорили о Кате: какая своеобразная, необычная девочка, чувствуется-де тонкая организация и т. п., такую надо не воспитывать, а только наблюдать…

Спать лег почти в половине второго. Но они – Таня, Катя, Оля, Ю.С, Федя – встали в 6 и пошли в Тихую бухту, а после завтрака сходили в Сердоликовую.

Вспомнил! Стихи-то, что читал утром Стариковой, – Леонида Мартынова.

1. VII.1979, воскресенье

Не успел Л.И. Б. уехать из Москвы на отдых, как его отсутствием тотчас воспользовался этот прохиндей Глушков и повысил цены на золото и пиво, которое идет распивочно. Слава Богу, цена на вынос осталась прежней.

* * *

Вчера проводили с Гришей Соловьевым в Москву Веру и двух Наташ, с одной из которых я слукавил: подарил ей давно написанные стихи под видом ею вдохновленных. Мне ничто, а ей приятно.

 
Давайте жить, во всем друг другу потакая,
Тем более что жизнь короткая такая…
 

Потакая? Не совсем точно.

4. VII, среда, 7.15

Таня встала в 6 и ушла в Лягушачью бухту. В последние дни ей овладела неуемная страсть к хождению и спорту (пинг-понг).

Катя каждый раз с вечера умоляет разбудить ее, но Таня не будит.

Моя статья об Окуджаве в «Москве» уже объявлена в «Лит. России», но я все еще опасаюсь.

9/VII, понедельник. Коктебель

Вчера Юр. Сем. Капэ с дочерью Олей, Натальей Ивановной, с дочкой Ирой и мы трое ездили на машине Ю.С. в горы и жарили там кур на вертеле. И выпили бутыль «Гымзы». Прекрасно! Но я не об этом.

Позавчера после ужина к нам пришел Зот Тоболкин с женой Нелей и дочкой Полей, В. Лукша с женой Таней и дочкой Таней и Оля (из «Современника») тоже с маленькой дочкой. Особенно хороша была жена Тоболкина: крепкая, сбитая, в розовом платье с огромными кружевными оборками и в туфлях серебряного цвета. Не уступала ей крепостью тела и Оля. Но и крепость духа у нас была соответствующей.

Оказалось, что как раз в этот вечер Виноградовы затеяли детское представление. Все было очень тонко, изысканно и интеллигентно. Написали огромное объявление-программу на английском языке. Иг. Ив. В. произнес вступительную речь, хотя и многословно-нудную, но весьма интеллигентную. Он шутил по поводу каких-то мнимых изысканий Игоря Золотусского и Юр. Томашевского о сходстве сказки о Красной Шапочке с трагедиями Шекспира. Потом дочь Виноградовых Настя и сын какого-то художника Барского разыграли Lady Red Cap на английском языке. Иг. Ив. давал комментарии. После этого начались выступления детей. Марина из 1-й комнаты прочитала на испанском языке стихи и спела две песни тоже на испанском. А какая была публика! Глава московских диссидентов Вас. Аксенов, уведенная им у Кармена Майя, ее дочь и т. п. Наша Катя, Таня и девочки наших гостей тоже были там, я прохаживался вдоль террасы да изредка заглядывал с тылу, со стороны кулис. И вот вдруг, когда В-в стал приглашать детей к выступлению, вышла Таня Лукша и прочитала такие стихи:

 
С календарного листка
Молча смотрит Ленин.
Посадил отец сынка
Тихо на колени.
Говорит отец тогда
Ласково и строго:
– В жизнь, сынок, шагай всегда
Ленинской дорогой!
И еще отец сказал:
– Первым будь в ученье,
Потому что завещал
Так товарищ Ленин.
Хоть еще Андрюша мал,
Но ответил смело:
– Как родной Ильич сказал,
Буду, папа, делать!
 

(Сегодня она мне их у столовой продиктовала.)

Ах, какой шокинг! Сперва изысканная публика онемела, потом – засмеялась. А милая белобрысая семилетняя девочка, ничего не понимая, дочитала до конца.

А потом дети стали играть где-то в темноте. И наши пузатые дамы в серебряных туфлях то и дело проносились мимо веранды интеллектуалов, ища своих детей. Ну, дали им нашего квасного духа!

12. VII.79. Москва

Вчера вернулись из Коктебеля. Черные как черти, хотя многие опасаются загорать – год активного солнца! Люблю я возвращение домой. М.М. встретила нас праздничным обедом: стерляжий суп, жареная курица, а уж коньяк-то мы сами привезли. Вещей оказалось ужасно много – 11 мест! Да еще черепаха в ящичке. Прокатился наш Пашка в Крым. Поди, очень всему удивляется. Куда возили? Зачем? Виноградов уверяет, что наши черепахи очень подружились. Что ж, могу поверить. Думаю, наш Пашка более интеллигентное существо, чем член Союза писателей критик Иг. Ив. Виноградов: прожили целый месяц рядом, общались и беседовали, но он, видя, сколько у нас вещей и ребенок, даже и не подумал предложить поднести до машины хотя бы один чемоданчик А когда я тащился по аллее, сгибаясь под тяжестью нош, они все трое шли впереди, и дочка увидела меня и показала на меня отцу. И что же папочка? А ничего. Пошел дальше, как ни в чем не бывало. Прогрессисты, мать их так!

25. VII, среда

Вот ведь какие деньки порой выпадают!

В ночь на понедельник приснилось мне, будто покупаю корову. Корову! Откуда такое? С чего? Неведомо, но – покупаю! Саму корову не вижу, нет ее, но я за нее торгуюсь. Выглядит это странно. Я сижу на одном конце длинного стола, напротив, на другом конце – молодой незнакомый парень, и мы перебрасываемся какими-то то ли колечками, то ли шайбочками, мечем их с пружинистых стерженьков – и это торг. Точно помню, что должен я заплатить 190 рублей.

Проснулся ночью. Усмехнулся. Надо, думаю, запомнить. Опять заснул. Утром встал, думаю: к чему бы это?

И что же? Весь день был днем сплошных удач, больших и маленьких.

Началось с того, что позвонил в Воениздат узнать, как дела с доплатой мне за «Генерала». Заявление главному редактору Рябову я подал еще давно, весной, и были вести от моей редакторши Аиды Ивановны Роговой, что дело движется. Но уверенности окончательной у меня не было. Два раза после Коктебеля уже звонил в бухгалтерию, и все какая-то невнятица. А тут говорят:

– В пятницу все рассчитали, сегодня перечисляем. Не удержался, спросил:

– Сколько же там наскребли?

– Три тысячи триста.

Ничего себе! Это значит, всего они меня могли на столько обштопать, если бы не моя коммунистическая бдительность. Конечно, рад. Это же почти целый год спокойной жизни и работы.

Радуясь, иду вынуть газеты из ящика. Гляжу – конверт из «Волги» с набором моей статьи о последнем собрании сочинений Пушкина, изданном Гослитом безобразно. Статья большая – лист или даже больше. Звоню в Литфонд, просил перенести срок путевки в Малеевку на 1 августа. И опять удача: Елена Михайловна говорит:

– Все в порядке, с 1 августа.

Весь день сидел над версткой пушкинской статьи. Сел, встал – день прошел. Но весь день не покидало ощущение удачи во всем.

Даже письмо из «Волги» пришло с маркой, не тронутой штемпелем. Я ее аккуратненько отодрал, смазал клеем и присобачил к своему ответному конверту. Лети, миленькая, тем же путем обратно!

Вот, оказывается, к чему во сне покупать корову.

А сегодня видел во сне Васю Аксенова. Ну, тут объяснение простое: в Коктебеле он все время мелькал, и здесь уже сталкивались едва ли не нос к носу: он выскочил из своего подъезда, а я шел мимо, кажется, за пивом.

Ну, посмотрим, к чему же это – увидеть во сне лидера московских диссидентов. Не лучше ли было бы корову?

* * *

Вчера был у мамы. Иногда вроде бы выглядит неплохо, а иногда – стара и плоха. Мы были у нее с Катей сразу как приехали из Коктебеля, 12-го. Она сказала мне, жалуясь на немочь: «Как же я дальше-то жить буду?»

Вот тебе и все удачи мои, все радости…

3. VIII.19 79. Малеевка

Сегодня приехал в Малеевку. 31-го вышел, наконец, 7-й номер «Москвы» с моей статьей об Окуджаве. Заехал в редакцию, купил 7 номеров. Один дал Грише Соловьеву, другой – Геннадию Гончаренко. Сразу же было несколько звонков. Ю.

Разумовский, Н. Королева и др. говорят, что несколько раз хохотали при чтении. Вера Соловьеева тоже, говорит, не могла удержаться от смеха даже в троллейбусе. Здесь В.А и Н. Дм. Стариковы. Дал почитать им. Пока читает В.А Восхищается и тоже хохочет. Посмотрим, что будет дальше.

Когда ехали в автобусе из Дорохова, Галя Чистякова прочитала мне стихи:

 
Легкой жизни я просил у Бога.
– Посмотри, как тягостно кругом…
И Господь ответил, глядя строго:
– Скоро ты попросишь о другом.
Я иду, все тяжелей дорога,
С каждым днем все тягостнее жить.
Легкой жизни я просил у Бога.
Легкой смерти надо бы просить.
 

Тут же я встретил Вадима Сафонова и в разговоре прочитал первую строчку этих стихов. Он рассказал, что напечатал их в «ЛГ» с вопросом, кто это написал (года три назад). Так и не удалось выяснить.

6. VIII, Малеевка

Сегодня ночью проснулся от страшного удара грома. Вскочил, смотрю в окно. Одна за другой так и блещут молнии, гром – как артподготовка. Воробьиная ночь!

То ли потом, то ли до этого приснился сон. Винокуров привел меня в какое-то заведение, связанное с Олимпиадой. Берем по маленькой, грамм на 150, бутылочки водки и по какой-то пустяковой закусочке. И платить почему-то должен я один, и я плачу 10 р. К чему бы это? Не к подорожанию ли?

* * *

Она говорила ему:

– Мне неинтересно общаться с людьми, которые не знают тебя.

Она говорила ему:

– Я раскрою тебе тайну. Хочешь? Ты приснился мне десять лет назад.

– Откуда ты знаешь, что это я?

– Ты. Знаю.

Она говорила ему:

– Цыганка мне нагадала, что тридцатый год моей жизни будет самым счастливым.

И много еще чего она говорила ему.

* * *

Сегодня Михаил Ульянов закончил чтение «Тихого Дона». 64 передачи!

Снова и снова – это поразительно. Григорий кричит смертельно раненной Аксинье: «Ради Господа Бога, хоть слово!» Хочу написать стихи, чтобы эти слова так и были строкой:

 
Ради Господа Бога, хоть слово! —
Как Григорий Аксинью молил…
 

7. VIII.79 г.

Вчера за завтраком зашла речь о выражении «воробьиная ночь». Мое объяснение, что это ночь с грозой – с грохотом грома и сверканием молний, – вызвала у Дмитрия Урнова сомнение. Я сказал ему, что могу справиться у Даля. У Даля два толкования: 1) самая короткая ночь в году на 10 (22) июня; 2) то, что говорил я. В обед я это передал Урнову Сегодня за завтраком он все-таки опять:

– А говорят все же, что это дождливая, но тихая ночь.

– Кто говорит?

– Кирпотин. Я не выдержал:

– Нашел знатока русского языка! Еще у Бен-Гуриона спросил бы.

Он засмеялся. Но тут же зашла речь о Дале, что вот, мол, не было в нем ни капли русской крови, а как знал русский язык

– Значит, и Кирпотин мог бы знать, – опять вставил Урнов.

– Не только мог бы, но и обязан – ведь лет 60 русской литературой занимается, доктор наук, профессор. Но вот – не знает же!

9. VIII.79, четверг. Малеевка

Малеевка читает мою статью об Окуджаве. 4 августа в «Известиях» появилась статья Вадима С. «Очеловеченная земля». Редкостная по своей рептильности: секретарь Сартаков – мастер! Первый секретарь Марков – его книги – всенародное чтение. Ну, и, конечно, превознесение знаменитой трилогии Брежнева. Я не хотел после этого давать ему свою статью, но просит, пристал, обижается! На, ешь! Прочитал, приходит ко мне: «Да вы прямо-таки Свифт! Независимо от того, согласен ты или не согласен, нельзя не восхищаться тем, как статья написана!» и т. п.

И тут же начинает расспрашивать, кому я давал статью читать. Оказывается, не тем давал. Надо было дать Петру Николаеву – он председатель секции критики – и другим влиятельным людям, чтобы они воздействовали на формирование мнения о статье. О Господи!..Прочитал статью и не понял в ней главного – кто человек, написавший ее. Что этот человек не способен бегать по Малеевке, всучать свою статью «влиятельным» персонам и формировать мнение. Он судит о людях в меру своей рептильности. А ведь написал книгу «Достоинство искусства».

Еще 6-го я сказал ему в столовой:

– Что же вы не похвастаетесь большой статьей в «Известиях»?

– Так это же было давно! (Позавчера!)

– Но однако же статья редкостная по своим нравственным достоинствам.

Опустил глаза, отвернулся, вроде бы смутился. Но все равно стал выпрашивать журнал.

12. VIII.79, воскресенье. Малеевка

Сейчас слушал утреннюю передачу «Голоса Америки». В 7.45 началась передача «Религиозная жизнь евреев в США». Приводят слова какого-то их религиозного деятеля «Уничтожение 6 миллионов евреев во Второй мировой войне открыло всем глаза. Цивилизация не означает прогресса. Можно быть образованным человеком и одновременно убийцей» и т. д. Весь итог войны он выводит из гибели только евреев, словно других жертв и не было! Только свое, только о своих, только о своем!

* * *

Она говорит ему:

– На майские праздники я ездила в Киев. 30 апреля были во Владимирском соборе. Все ставили свечки к иконам. Мои подруги поставили к иконе Николая Чудотворца, а я – к иконе Нечаянная Радость. И вот в июне встретила тебя. Ты – моя нечаянная радость.

13. VIII.79, понедельник. 17.40

Только что искупался. Красота! Вода градусов 16. Попервости сделал гребков десять и обратно. Если погода не испортится, буду теперь купаться.

Сегодня вообще хороший день: и погода прекрасная, и переселился из мрачной, темной, холодной 7-й комнаты в 8-ю

(Коган уехал, у него умер отец), и вот искупался. Это с приезда второй раз.

Давно хотел записать вот что. Картер оказался такой же свистун, как наш Никишка. Как тот резво схватился за культ личности, надеясь этим разрешить все проблемы, так и этот, придя к власти, зазвонил на весь мир о «правах человека». И оба со временем поняли, что государство вести – не бородой трясти.

* * *

Вчера или позавчера «Голос Америки» передал краткое сообщение, которое рисуется вот как В районе о. Гуам проходили американские морские учения. Один из кораблей пустил торпеду, и ее каким-то образом поймал наш тральщик, оказавшийся поблизости. Американцы орут: «Эй, вы! Отдайте нашу торпеду!» С тральщика отвечают «Хер вам. Никакой торпеды мы не брали». Те посылают вдогонку два боевых корабля, звено самолетов наблюдает за тральщиком. А те не отдают. Начинается дипломатическая беготня. Их посол в Москве делает представление нашему МИДу. Наконец, с тральщика говорят «Хер с вами. Забирайте вашу торпеду. Не видали мы такого добра». Американцы взяли, стали ее осматривать, а там где-то наши еще засунули бутылку русской водки. Знайте, мол, нашу доброту!

14. VIII

До чего дошло вольнодумство среди писательской братии! Вчера по телевидению передавали 4-ю серию фильма по роману Г. Маркова «Соль земли», а по другой программе – футбол. И что же? Писатели смотрели футбол! Я подошел к ним и сказал, что всех перепишу во главе со Смоляницким Соломошей, автором книги о нем, и сообщу Маркову. И ухом не повели! Ну, дела! Это куда же мы так придем?!

15. VIII.79, среда. Малеевка

Немножко пьян, но голова работает ясно, и хочется записать несколько слов. Только что ушли Бондики [т. е. Серг. Мих и Над. Вас], Галя Башкирова и Тамара – жена Ф. Непостижимо! Эта женщина лет 37-ми, видимо, действительно любит старого павиана Ф-а, который старше на 42 года, как сказала Н.В. Но не в этом дело. Бондики завтра уезжают, и я организовал сегодняшнее прощальное застолье. Собрались у меня в 7-й комнате. Пили мою водку, настоянную на смородиновом листе, болгарское шампанское «Искра», что принесла Н.В., был еще херес, но его не тронули.

Посидели мило и славно. Но вот что мне запомнилось – рассказ СМ. Ему рассказывала жена Томашевского. В 41-м году, когда начались налеты на Ленинград, она была у Слонимских. Жена Слонимского была из потомков Пушкина. А он – еврей, принявший православие. И вот как раз был налет. Жена С-го подошла к окну и, глядя на фашистские самолеты, посылала им воздушные поцелуи. А сам Сл-й говорил, что он слушал по радио речи Гитлера, и там нет никакого антисемитизма, и вообще все не так, как говорят у нас. Их вывезли из Ленинграда чуть ли не силой. Там у них погиб сын. Это все рассказал сегодня СМ. Бонди. А ведь я слушал в Литинституте лекции этого Слонимского, кажется, по теории драмы. У него бельмо, у гада, на одном глазу.

17. VIII.79. Малеевка

Вчера уехал в Москву, сегодня вернулся уже после обеда. Ездил на 50-летие Ларисы Кожухарь. В сущности, для работы потеряно два дня. Но оказалось, что надо было приехать, и не только из-за Л. Звонил из Иностранной комиссии некто Вл. Григ. Максимов, просил зайти. Зашел. Хотят послать в октябре – ноябре в ФРГ на какую-то книжную выставку. Какая быстрая реакция на мое, как Таня сказала, хулиганское заявление в Секретариат. Я писал там: «Что же нужно, чтобы тебя послали в загранкомандировку? Принять участие в затее вроде «Метрополя»? Дать тухлое интервью Би-би-си? Я, мол, ради успеха сов. лит-ры все это могу проделать на более высоком профессиональном уровне, чем наши заласканные полугении», и т. д.

Выходя из ЦДЛ, издали увидел Людмилу Щипахину Улыбается: «Ну, силен! Ты давай под эту статью еще пиши. А то за столько лет одна статья».

А вот Галя Башкирова сейчас говорила так «Впечатляет, но надо было академический текст выдержать до конца, тогда вы его бы совершенно убили. А сейчас всегда могут сказать: раздраженный тон. Надо было спокойнее».

Я ответил:

– Да ведь и без того вокруг столько спокойствия! Надо хоть раз в 10 лет взбаламутить море! Если бы автор был 20-летний начинающий, я, конечно, не позволил бы себе писать так А тут – прославленный на всех континентах 55-летний мэтр. И по его произведениям в мире судят о сов. литературе.

– После «Метрополя» все это приобретает иной характер.

– А какое мне до этого дело? Статья написана до «Метрополя».

19. VIII, воскресенье

Вчера утром сел за машинку, вечером встал – и дня жизни как не бывало. Правда, успел-таки до конца дня испортить отношения со Стариковыми. Он-то очень деликатный, сдержанный и достойный человек, но вот она… Исчеркала всю мою статью! Об этом как-нибудь потом. А сейчас солнце уже высоко и меня ждет работа. Позор – садиться за машинку в половине одиннадцатого! Но как здесь можно иначе?

* * *

На днях, когда работал за столиком, что слева от аллеи к пруду, а потом встал размяться и подставить лицо солнышку, на самую ширинку села большая стрекоза. Посидела и улетела. И в другой раз, как встал размяться – опять села и опять на то же самое место. К чему бы это?

21. VIII.79, вторник

Вчера перед обедом перебрался в восьмую комнату 3-го коттеджа. Бывший здесь со своей куколкой Мамлин перебрался в новый корпус. Понять не могу, как можно предпочесть городскую квартиру этой комнате – светлой, уютной, выходишь на балкон и, как среди друзей, гуляешь среди берез, дубов и елей. Между прочим, новогодние морозы, когда доходило до 44 градусов, убили здесь много деревьев – все яблони, с которых я в прошлом году воровал яблоки, тополя – среди тех 40–45, которые образуют треугольник на развилке дорог, выжило только одно. Но от корней погибших красавцев тянутся вверх молодые побеги.

22. VIII, Малеевка. Вечером

Двоякодышащие! Вот оно, словцо для Вознесенского, Окуджавы и т. п.

Когда 17-го возвращался из Москвы и ехал в автобусе из Тучкова до Малеевки, народу битком набито – пятница! Я стою с сумочкой в конце автобуса. Рядом стоит простого вида, с тяжелым и грубым лицом мужик лет под 60. Перед нами сидит черноватый с усами мужик помоложе, но, судя по некоторым репликам дальше, вроде оба были на войне. Стоящий начинает разговор: какая, мол, толчея, могли бы пустить дополнительные машины, ведь конец недели, люди за город едут. Сидящий подхватывает:

– А кого это беспокоит?

Слово за слово, разговор становится все живей, все острей, и как итог его звучат слова усатого:

– Советская власть – хорошая власть, но дуракам досталась.

И это – среди случайных попутчиков, никто никого не знает, при полном автобусе, даже не понижая голоса.

26. VIII, Малеевка. 10 час. вечера

Как важно хорошо начать день! Со мной за столом сидит Николай Алексеевич Раевский, автор книг «Если портреты заговорят», «Портреты заговорили», «Нащокин – друг Пушкина». Сейчас очень популярные. «Портреты» вышли миллионным тиражом!

Ему 85 лет. Маленький, уютный старичок, довольно подвижный, постоянно совершает прогулки. Вчера, говорит, прошел 8 км – спускался к Москве-реке, потом поднялся к Ст. Рузе и обратно вдоль шоссе шел тропинками.

Он родился в Каменец-Подольске, там учился, потом в Петербургском университете, кажется, два курса. В 16-м году кончил Михайловское артучилище, был на войне. А кончил войну врангелевским офицером. 1 ноября 1920 г. покинул Россию. Жил в Праге. Там его застали наши. Судили, дали 5 лет, минимальный срок Сидел на Украине, потом – кажется, в Красноярском крае, от звонка до звонка. И вот поселился в Алма-Ате, работал там в каком-то институте. И написал книги.

Сейчас мы с ним гуляли. Я сказал

– Как переменчива жизнь!

– Да, – ответил он. – Никак я не мог предположить, что я, врангелевский офицер, буду когда-то выступать по советскому телевидению, по радио, что моя книга будет издана миллионным тиражом.

Отсидел он хотя и весь срок, но, говорит, было вполне сносно. Я был, говорит, секретарем врача. А в Праге была русская колония в 500 чел, и немцы как пришли, сразу посадили в тюрьму 60 чел., в том числе и его. Просидел полтора месяца. Это, говорит, было тяжело, никакого сравнения с советским лагерем.

Так вот этот милый старичок плохо видит, не может читать и писать. И однажды я уже писал под его диктовку письмо Софье в Караганду, она совсем слепая. То было письмецо в две странички. Сегодня он попросил меня написать еще одно письмо. Я пришел, думал, что те же две странички. А он разошелся на целых четыре. Вздумал описывать свои впечатления о посещении Бородинского поля, на котором ранее он был в 1912 году, в 100-летний юбилей, 67 лет тому назад. Пустился в рассуждения о том, что Толстой был не прав в своей концепции неуправляемости битвы и т. д. Я едва терпел. Ведь все это он мог рассказать при встрече. Ну, и погубил на это минут 40. И сел работать уже в половине одиннадцатого, и все шло туго, и сейчас тяжелая голова.