Текст книги "Я жил во времена Советов. Дневники"

В «Войне и мире» сказано: «Вдали от театра войны, в Петербурге был составлен план поимки Наполеона». Толстой – зритель Отечественной войны?

А кто, по-твоему, придумал термин «анатомический театр» – кто-то из обитателей Министерства здравоохранения? Кому прозекция трупов могла показаться этаким спектаклем, в котором есть свои режиссеры, исполнители и т. д.? Но вот у Тургенева его язвительный Базаров говорит об Одинцовой: «Роскошное тело! Хоть сейчас в анатомический театр!»

А что касается, твоей неприязни к «высшим офицерам» и «генеральным штабам», то тут ты, к сожалению, не одинок. Вот, допустим, Ваншенкин, наш собрат, который требовал в законодательном порядке запретить песню Харитонова и Тухма-нова «День Победы». Недавно в «Правде» он прославлял героя, который

 
Он в войну служил не в Ставке,
Он солдатом был вполне…
 

Конечно, рядовой солдат заслуживает уважения или даже славы, но тут прямо не сказано, однако намек ясен: Ставка это что-то вроде убежища для бездельников и трусов. Зачем противопоставлять одно другому? Каждый на войне выполняет свою задачу, и без Генерального штаба современная война немыслима.

Пользуясь случаем, хочу заметить, что недавно в «Известиях» ты напечатал замечательное стихотворение «Отвечать!». После него не остается ничего другого, как пойти к Маркову и сказать, стукнув, конечно, перед этим кулаком по столу: «Доколе ты сам и твои родственники будут беспрепятственно издаваться-переиздаваться и получать награды-премии?» Право, отменные стихи. Поздравляю. Не умствуй о ТВД, а пиши такие стихи. Их пора приспела.

Будь здоров».

* * *

Это было деталью, частностью литературной жизни. Но надо сказать о гораздо более важном, если уж я вспомнил Рождественского.

Их было пятеро: Окуджава, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина и Рождественский. Не так давно, уже в Америке, второй из них воскликнул:

 
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но все равно мы – легендарные,
оплеванные, но бессмертные!
 

Какой выразительный образец того, о чем сказано: уничижение паче гордыни. Ну, во-первых, что бездарными их никто не считает, никто об этом не шипит и не визжит. Все они, бесспорно, талантливы. Другое дело, что талант того или другого из них кому-то не по душе. Это обычное дело в мире искусства. Допустим, мне нравятся многие песни Окуджавы, но его сочинения из жизни XIX века не могу читать без смеха. Да что Окуджава! Даже если взять такую глыбу, как Достоевский. Его не любили многие замечательные художники и выдающиеся личности: Тургенев, Некрасов, Чайковский, Бунин, Горький, Ленин… Но никто не отказывал ему в огромном таланте. Горький, еще в 1914 году выступавший против инсценировки «Бесов» во МХАТе, но в 1932 году защищавший от «Правды» (Д.Заславский) публикацию тех же «Бесов» в издательстве Aсademia, считал Достоевского по изобразительной силе равным Шекспиру. А самого Шекспира решительно отвергал Лев Толстой.

Во-вторых, «продажные»? Нет никаких оснований сказать это не только о Рождественском, Ахмадулиной, но, я думаю, и о Вознесенском, хотя он и признался:

 
Нам, как аппендицит,
поудалили стыд.
 

Нам – это всей пятерке? Не думаю. Но вот в 1967 году в американской газете «Русская мысль» поэт напечатал стишок, обращенный к Михаилу Шолохову, которому в 65-м году присудили Нобелевскую премию:

 
Сверхклассик и сатрап,
стыдитесь, дорогой.
Чужой роман содрал —
не мог содрать второй.
 

Это, конечно, очередной персональный припадок бесстыдства. И подумать только, в пароксизме бесстыдства он призывает стыдиться других! Правда, позже уверял, что это о Василии Ажаеве. Такие фортели для него были привычны. Помню, как стихи, под которыми значилось «Памяти Толстого», он через много лет объявил посвященными Пастернаку. Но тут сразу было ясно, что это было вранье во вранье: кто в Америке знал Ажаева и какой он «суперклассик»? Однако, в конце концов, все-таки признался: метил доплюнуть до Шолохова.

Известный Рой Медведев, именующий себя историком, в частности, и литературы, подлинный «корифей антишолохо-ведения», сорок лет, как Сизиф, в поте лица трудившийся над доказательством плагиата «Тихого Дона», вдруг очухался – недавно выпустил книгу, в которой признал-таки Шолохова великим писателем, гением и автором романа. При этом в книге столько самых высоких похвал писателю, как отмечает в «ЛГ» Ю. Дворяшин (№ 37’12), трудно сыскать даже в работах подлинных шолоховедов.

«Лицемерные»? А вот это что такое?

Окуджава писал: Меня удручают размеры страны проживания…

Россия для него «страна проживания». Думаю, даже Смердяков не сказал бы так. У Евтушенко, например, стран, где он проживал, было около сотни, вот теперь – США. А сказал это Окуджава в 1995 году, вскоре после того, как «размеры» страны сократились на 4 миллиона квадратных километров. Но ему и этого мало! Его и уменьшенные размеры жутко удручают! Вот бы еще Сахалин отдать Японии, Сибирь – Китаю, Карелию – Финляндии… Успокоился бы? Я тогда посоветовал ему: если так, то поезжай пребывать в какую-нибудь малогабаритную державу. Назвал Грузию, откуда родом его отец. Не нравится? Тогда – в Армению, где родилась мать. И туда не поехал. Так что же это, как не лицемерие? – голосил, что великая Россия его удручает, а переселиться в портативную Грузию, что так просто, отказывался, не пожелал обрести там покой и счастье. Чего ж ты тогда народ мутил?

Но надо признать, что в древнем искусстве лицемерия не знает соперников Евтушенко. Я когда-то написал о нем:

 
Как много у него идей!
Как он печет за книгой книгу!
И с разрешения властей
Властям показывает фигу.
 

А примеров лицемерия тут много и не надо, приведу только один. Уж как он всю жизнь клялся в любви к родине, уж как божился вплоть до прямого уподобления родины своей персоне:

 
Моя фамилия – Россия,
А Евтушенко – псевдоним!
 

А как только двадцать лет тому назад на обожаемой родине запахло жареным, тотчас укатил в Америку. Ведь никто же его не гнал, ничто не понуждало к этому, как некоторых других. Все сделал очень обдуманно и ловко: и не бросил роскошную квартиру в доме на Кутузовском, где жил Брежнев, и ухитрился приватизировать отменную дачу в Переделкино, которая по уставу является собственность Союза писателей. А я, говорит, хочу иметь здесь прижизненный музей. И заимел.

«Оплеванные»? Это вопрос многосоставный. С одной стороны, все они в Советское время издавались и переиздавались на родине и за рубежом, снимались в кино (Евтушенко и сам ставил фильмы, сам играл в них), имели широчайшую аудиторию читателей, слушателей и зрителей, катались по заграницам, занимали важные посты разных членов, председателей, секретарей в журналах, в Союзе писателей и вне его (Окуджава занимал 24 таких поста), получали квартиры и дачи, некоторые – литературные премии и ордена… Где ж тут «оплеванные»? Не точнее ли было бы «увешанные»? В антисоветское время все это только приумножилось.

С другой стороны, некоторые из них оплевывали себя сами. Так, Окуджава, вспомнив однажды свою фронтовую молодость, заявил: «Я был фашистом» («Известия».8 апр. 1992). Что же это как не оплевывание, но не кем-то, а собственными устами? А через полтора года он подтвердил это, рассказав, с каким чувством смотрел по телевидению 4 октября 93-го года расстрел танками Дома Советов: «Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости к ним у меня не было… Заключительный акт…» («Подмосковные известия».11 дек. 1993). И после этого слушать его песню о виноградной косточке, про «надежды маленький оркестрик под управлением любви»? Об этом признании Окуджавы я узнал тогда же, в 93-м. И, конечно, уже «терпеть не мог» его как человека. Ничего удивительного. Это порой случается и по менее серьезной причине.

Вот М. Арбатова рассказывает: «Неведомая сила занесла меня на заседание правления Литфонда. Я была на 17 лет моложе и на 17 лет наивней, чем сейчас, и потому онемела от восторга, когда рядом со мной опустился в кресло Окуджава. Прошло пять минут, вдруг мой кумир, как заведенный ключиком, выпрыгнул из кресла и безумно заорал: «Нельзя давать дачу Воронову! Не смейте давать дачу Воронову! Воронов не должен получить дачу!» Это какой же Воронов – Владимир? Николай? Юрий? Скорее всего, последний, который некоторое время был главным редактором «Комсомолки».

И дальше: «Маэстро орал так, словно от этого зависела судьба его детей и его страны. А в промежутках между ором, глотал таблетки, тяжело дышал и темнел лицом. Кончилось тем, что Окуджаву увезли на «скорой» с сердечным приступом и полученной дачей в зубах. Если бы я не сидела рядом, то никогда не поверила бы в подобную историю. Кумир кубарем слетел с лестницы моих иллюзий.

А впереди был сюжет о передаче свыше 2 гектаров земли в поселке Жаворонки для коттеджного поселка работников театра «Школа современной пьесы». И в списке работников театра почему-то оказались Булат Шалвович Окуджава и Анатолий Борисович Чубайс. Впереди был и конфликт Минкульта с Чубайсом, когда вдова Окуджавы потребовала кроме дачи под музей еще и квартиру на Арбате. А Чубайс не мог сказать «нет», потому что последнее стихотворение Окуджавы было посвящено ему» («ЛР» № 15’11 апр.2008).

Кумир слетел кубарем… Но когда через три года он умер, я не только не «насладился этим», но пожалел талантливого барда.

Что там у Евтушенки еще – «легендарные»? Ну, это точно. Есть легенда, что в КГБ работала не только его первая теща, а сам он имел личные прямые телефоны Брежнева и Андропова, иногда позванивал им, беседовал. Жива легенда, что Пастернак однажды сказал о Вознесенском: «Он начинал как мой ученик, а стал учеником Кирсанова», у которого, как в свое время говорили, главных три качества – трюкачество, трюкачество и трюкачество. Бродит легенда, что Ахмадулина иной раз собирала за одним столом всех пятерых своих мужей – Евтушенко, Нагибина, Мамлина, Кулиева-младшего и Мессерера. Ходит легенда, что Окуджава был когда-то исключен из Союза писателей, из партии и лишен той самой дачи в Переделкино. Есть легенда… Да хватит.

Ну, а что касается «бессмертия», то это, как говорится, вскрытие покажет.

* * *

24. V.85, Коктебель

Снова Коктебель! Приехал сюда 22-го, во второй день заезда. Поселился опять в 3-й комнате 16-го коттеджа. Прекрасно! Все цветет и благоухает. Сегодня утром уже купался. Холодновато, тело горит после, но это-то и здорово. Играю в теннис с Лерой Золотусской. Публика в основном все та же. Рад был встретить Мишу Селезнева. В первый же день он пригласил к себе отметить приезд. Хитрый Гришечка не явился, но был Вл. Жуков, видно, большой любитель выпить.

В минувший четверг был в Союзе, платил партвзносы. ЦДЛ производит впечатление дома, где умер кто-то очень близкий, дорогой и важный. Все ходят тихие, мрачные. Оказывается, действительно покойник – во всем доме, даже в ресторане нет ни капли алкоголя, даже пива! Сухой закон! Запрет! Из шумного Дома изъяли душу, и все омертвело. Неужели это продержится долго? Неужели не будет даже сухого вина? Хоть бы талончики ввели какие-то, что ли. И поставили бы у дверей Шорора выдавать их.

27. V.1985

Третий день одолевает мысль: а не отказаться ли от ордена, когда будут его вручать по случаю 40-летия Победы? Действительно, за что нам их дают? За то, что мы на сорок лет пережили наших товарищей, оставшихся на поле боя? Ведь только за это. А можно ли за такой подвиг получать награду?

На войне не давали награду (вернее, не должны были давать) за то, что человек просто погиб. Давали за подвиг, за успех. Но тем более не давали за то, что ты просто выжил, когда другие погибли. Если ты возмущался, что Брежневу дали орден Победы, что Черненко по случаю 73-летия дали Звезду Героя, т. е. если ты возмущался, когда другим давали награды ни за что, то как же сам примешь орден ни за что?

Я высказал эти мысли здесь участникам войны. Со мной согласилась Ольга Борисовна, а Друнина и генерал не согласны. Селезнев близок к моей точке зрения.

2. VI, Троица. Коктебель

Сейчас за завтраком уборщица Надя поздравила с Троицей. Она всегда поздравляет с церковными праздниками. Обычно на Троицу приезжали Таня и Катя, а в этот раз, возможно, вовсе не приедут. Жаль. В Москве жара (+29) и духота, а здесь – рай земной.

И, тем не менее, мне снятся какие-то кошмарные сны. Однажды приснилось, дня три-четыре назад, будто меня в собственной квартире избили и отняли 140 тысяч. Именно столько. И какой-то мужчина и женщина из жалости бросили мне мою меховую шапку. Но снятся и такие сны, которые не следует записывать.

Еще в Москве где-то прочитал: «Талант делает то, что может, гений – то, что должен». Что тут подходит мне?

* * *

Но продолжу о той легендарной пятерке.

21—24 сентября 1992 года в «Правде» была опубликована стенограмма «круглого стола» в редакции на тему «Опыт и уроки советской цивилизации». Очень хорошо и полезно.

Интереснее всех выступила Жанна Болотова. Она не теоретизировала, а говорила конкретно – о жизни. Между прочим, сказала о Роберте Рождественском: «Его стихи и песни многие годы были с нами, мы их любили, они настолько естественно выражали наши чувства и мысли, что забыть их невозможно. И вот вспомнились мне такие строки:

 
Мне земля для жизни более пригодна
после Октября семнадцатого года.
Я в державу верую вечную эту,
Красную по смыслу, по флагу, по цвету.
Никогда не прячусь за кондовой завесой,
По национальности я – советский».
Этими строками я могу и сейчас сказать о себе.
 

Прочитанные строки – пример заостренной поэтической гиперболы. Если быть рассудительным и аккуратным, то надо сказать, что все мы, разумеется, оставались кто – русским, кто – украинцем, кто – белорусом, но по духу мы были единым советским народом. Такой прием заострения был известен еще деду Щукарю. Однажды он варил в поле для бригады кашу, а воду взял из какой-то лужи, и каша получилась с лягушками. И вот, побитый за это колхозницами, он воскликнул: «До чего вы, бабы, вредная нация!»

Но Жанну тут же перебил Виктор Кожемяко: «Одно только обидно: кончил Роберт Иванович, увы, совсем иными стихами. Попал-таки под влияние перестройки».

Жанна ответила: «А я не читала… Что ж, очень жаль, что попал…»

Я позвонил Жанне и сказал, что она и не могла читать у Рождественского ничего «перестроечного» и жалеть ей не о чем – ничего такого он и не писал. И вообще в этой «легендарной» пятерке он был белой вороной, «красной по смыслу, по флагу, по цвету». В самом деле, он, как это проделывал Евтушенко, не хвалил Сталина, чтобы потом проклинать его; не издавал за границей своих сочинений, чтобы потом каяться за это, бить себя в грудь и хныкать на пленуме Союза писателей: «Я больше не буду… Это урок на всю жизнь»; не писал стихов о Бабьем Яре, чтобы потом переделывать их; наконец, у него и мысли не могло быть – бросить родину, податься за океан, дабы США стали страной его постоянного пребывания, а Россия в немалой степени – страной пропитания. Рождественский, как Окуджава, не сочинял песни с антисоветским намеком, двусмысленные повести с фигой в подтексте, и уж, конечно, немыслимо представить, чтобы он наслаждался зрелищем любого расстрела, не говоря уж о расстреле почти двухсот своих соотечественников. И никогда он не фокусничал со словом, не выворачивал его наизнанку, как Вознесенский-Кирсанов, в его стихах все было ясно, доходчиво, они шли из глубины сердца; разумеется, не мог он написать стихи, посвященные памяти Пушкина, а через тридцать лет объявить, что они посвящены Мандельштаму; и уж, конечно, орда клеветников Шолохова была ему отвратительна. Наконец, не мог Роберт, как могла Ахмадулина, собрать за одним столом пять своих драгоценных вторых половин хотя бы уже по той причине, что всю жизнь у него была только одна половина.

И – поразительное дело! Человек всю свою литературную жизнь прожил в тесном житейско-бытовом окружении таких фигур, по-своему очень сильных, энергичных, даже агрессивных, да еще с молодых лет имея под боком супругу, которая ныне голосит: «Я всегда была крупной антисоветчицей!» (да, в ней было нечто даже очень крупное, если смотреть со спины), и при всем этом кошмаре устоять, выдюжить и до конца остаться советским человеком, советским поэтом.

Тут уместно определенного рода сопоставление с поэтом старшего поколения – Ярославом Смеляковым. Ведь как только жизнь не метала его, не пыталась переломить, сплющить, стереть в пыль! Ведь он трижды сидел – при всех режимах! Мало того, во время войны еще и выпал на его долю плен у финнов. Другой написал бы 33 тома о несправедливости жизни вообще и о советской жизни в частности, о своих мучениях, страданиях, терзаниях. Критик Борис Рунин был уверен, что Смеляков «скрывал от своей музы, что его трижды лишали свободы». Нет, не скрывал, просто музы бывают разные. У Солженицына рифмовалось «муза – пузо», а у Смелякова: муза – дочь Советского Союза..

10. VI.

Зашел ко мне Антропов, я давал ему «Старшего лейтенанта». Стояли на веранде, разговаривали. Вдруг – дикий собачий крик. Он бросился туда, метров 30 от нашего дома, я переменил очки и тоже. А он уже идет обратно. Какой-то мерзавец убил топором собачонку Альму. Ее подкармливали дети. А тут пришла Тамара за советом по своим делам. Я угощал ее клубникой, а на душе было прескверно.

* * *

Надо закончить о Ярославе.

Мучеником, жертвой и пытается изобразить Смелякова критик Андрей Турков: «Сложная и драматическая действительность 30-х годов доверчиво воспринималась молодым поэтом в прямолинейном, подсказанном пропагандой духе». Жертва сталинской пропаганды! Только такая жертва могла тогда писать с такой яркой жизнеутверждающей силой:

 
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану.
Обращусь я к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте ночную звезду.
 
 
Я ходил напролом,
я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом в осенних цветах…
 
 
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь – почувствуешь:
вечно живем.
Не облатками белыми,
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным Путем.
 

Вот истинное чудо поэзии! Ведь речь идет о болезни, хоть и предполагаемой («если»), даже о смерти («от вас ухожу»), но сколько здесь жизни и любви к ней! Какой вселенский размах чувств!

А. Турков уверяет: «Смеляков был и остается одной из самых трагических и противоречивых фигур отечественной поэзии». По жизни – да, трагическая фигура. Но, впрочем, ни три ареста, ни плен не помешали ему получить две высоких литературных премии и быть председателем секции поэзии московского отделения Союза писателей. А его поэзия трагична в той мере, в какой трагична вся человеческая жизнь. Вот хотя бы:

 
Одна младая поэтесса,
живя в довольстве и красе,
недавно одарила прессу
полустишком, полуэссе.
 

Этот полустишок о том, что вот едет поэтесса в поезде и видит в окно, как женщины орудуют лопатами, ремонтируя железную дорогу. И поэтессу радует, как они, по ее мнению, ловко это делают.

 
А я бочком и виновато,
и спотыкаясь на ходу,
сквозь эти женские лопаты,
как сквозь шпицрутены, иду.
 

И поэтесса – дура, и женщины на тяжелом труде, и чувство вины, и боль в сердце поэта – все это трагедия.

11. VI, вторник

Вчера и сегодня весь наш Дом гудит из-за убийства собаки. Кажется, даже отправили телеграмму протеста в правление Литфонда в Москву. Я подписаться отказался. Факт, конечно, дикий, возмутительный, и сделано это, оказывается, по приказу директора Дегтярева Н.В., но все же писательские имена должны ставиться на телеграммах другого рода. Что-то не было слышно возмущения и не было видно телеграмм обитателей нашего Дома, когда евреи уничтожили тысячи палестинцев в лагерях Сабра и Шатила.

Утром море было всего 13 градусов, день пасмурный, и я после обеда часок поспал. Зато после сна так хорошо поработалось. За день написал две бессмертных страницы. А вчера вечером заходили ко мне после купания Валя-Галя со своим детским садом, и мы выпили по 2–3 стопочки водки и ели клубнику.

19. VI, среда

15-го перебрался в 15-ю комнату 19-го корпуса. Я тут жил дважды. Хороший номер. Самый светлый и солнечный из всех остальных, кроме 16-го, друнинско-каплеровского.

23. VI

Заходил Петя Палиевский. Вернул моего «Карпова», вернее, «Анти-Карпова». В полном восторге. Советует действовать немедленно. Обещает сразу по приезде позвонить Викулову Ты, говорит, открыл мне глаза на Карпова. Я думал, что это просто солдафон, службист, а оказывается, продолжатель линии Эренбурга – Симонова. Он считает, что его «Полководец» – это рассчитанная провокация. Момент сознательности и запланированности он явно преувеличивает, как делал это и раньше. Назвал интересную книгу «Солдат трех армий» Бруно Винцера («Воениздат»).

И в оценке Симонова я тоже с ним совершенно не согласен. Проговорили минут 45.

25. VI

 
Весь день бился над строчками:
Вы улетаете, вас ждет аэропорт.
Вам предстоит далекая дорога.
И будет вам сопутствовать эскорт —
Моя печаль, смятенье и тревога.
Никто и не заметит в вышине,
Что вы под их охраною тройною…
Потом они воротятся ко мне
И навсегда останутся со мною.
 

И что-то еще не то.

28. VI

Вчера приехали Таня и Катя. Я ездил встречать их в Феодосию. Сегодня Катя надела шорты, какую-то оголенную кофточку и стала Афиной-Палладой. Таня спала на балконе.

Сегодня в 7.45 проводил минчан – Валю, Галю, их Павлика и Диму.

3. VII

Давал Л. Жуховицкому читать своего «Анти-Б.», позавчера он зашел ко мне, чтобы высказать свое впечатление. Хвалил до небес. Читал, мол, ночами – так интересно. «Критика должна быть самостоятельным видом литературы». Когда-то Л. Аннинский говорил ему так человек прочитал статью критика о книге и сказал критику: «После вашей статьи мне захотелось прочитать книгу». И это многие считают высшей похвалой. А настоящая похвала была бы такой: «Я прочитал вашу статью, и теперь хочу прочитать новую». И вот, мол, он, Л.Ж., и хочет так сказать, прочитав мою работу о Бондареве, и т. п. Но не в этом суть. Похвал я наслушался довольно. Гораздо интереснее другое. Он говорил:

– Ты отрицаешь, что 16 октября 1941 г. в Москве была паника. (Ничего подобного. Была. Я ее своими глазами видел, но не такая, как описал Б.)

– Ты осуждаешь Б. за то, что он не радуется тому, что убит молодой немецкий солдат. (Нет. Осуждаю за то, что он изображает его невинной жертвой, заслуживающей сожаления. А кто его звал к нам?)

– Мы три с половиной года отвоевывали то, что немцы завоевали за 3 с половиной месяца. (Первый довод идиотов, считающих, что война – это вид спортивного состязания, в частности, и по бегу.) Когда немцы вторглись, начали войну, у них не было превосходства в силах. Я читал в книгах «Воениздата», что у них было 5 млн. солдат, а у нас – 6. (Немцы выбрали и лучшее для них время, и самое выгодное направление главного удара. Это великое дело.)

– Молодым немецким ребятам так же вдалбливали в головы, как и нашим. (Это Борщаговскому надо было вдалбливать, но не удалось – так всю войну и просидел в театре на должности завлитчасти, где могла бы любая девчушка справиться.)

– Из воспоминаний Г. Жукова выдрали три листа, они ходят по рукам в виде верстки, мы их еще прочитаем. Там дается совсем иная оценка Сталину, чем в опубликованных воспоминаниях. Ты знаешь, почему парадом командовал Жуков, а не Сталин? Описывается, например, как Жукова вызвали в манеж: «Я увидел там то, чего бы мне лучше не видеть: три генерала подсаживают Сталина на коня». Это, мол, он готовился к параду. (Только болван может думать, что человек в 65 лет решится впервые сесть на коня, и не для того, чтобы прогуляться по лесной тропинке, а принимать парад с его многолюдством, грохотов музыки, полыханием знамен и штандартов.)

Еще говорил, что есть в рукописи вещи, которые производят крайне дурное, отталкивающее впечатление. «Ну вот, например, ты пишешь о «еврейско-воронежской» точке зрения». (Я ответил, что там же у меня есть и «русско-замоскворецкая точка зрения». – «Разве?» – говорит. Не увидел! Не заметил! Шибанула его только еврейская точка зрения. Ничего дальше своего еврейского носа не видит.)

Еще сказал, что эта работа меняет его мнение обо мне. Я сразу ответил, что меня это ничуть не интересует. Да и в чем же она может изменить? Прямота, открытость, что думаю, то и говорю – разве раньше я был иным? Нет, для него это действительно переворот: раньше я критиковал, например, Окуджаву, т. е. человека его лагеря, а теперь – Б-а, т. е. фигуру противоположного лагеря. А то, что я в обоих случаях воюю за русскую литературу, ее достоинство и честь, этого он не видит, не понимает, да и начхать ему на эту честь.

Еще сказал в связи, кажется, с «еврейско-воронежским» вопросом, вообще национальность, мол, это вопрос несущественный. «Ну какая разница, я полуеврей-полуполяк, ты – полурусский-полунемец…» Я чуть не упал! Это, говорит, все так считают. Соловьев рассказывал, что он ему говорил о моей немецкой педантичности. Я ему рассказал, как мы с Винокуровым ездили в мою деревню.

Словом, раскрылся передо мной не только невежда, но и тупой клеветник Ах, Леня, ах, писатель русский!.. Еще, говорит, тебе надо обозначить свои литературные симпатии. Вот Симонов. А кто еще? Хотел бы, конечно, чтобы я вставил Эренбурга, присобачил бы, допустим, Слуцкого да Самойлова – вот тогда бы я его устроил. Ведь сами-то они никогда не обходятся без обозначения, без сигналов своих симпатий.

Насчет слов из песни Окуджавы «Мы за ценой не постоим» сказал, что ведь это в фильме поют солдаты о себе, и потому имеют на это право. Тут он прав.

Еще: под Москвой немцев встретила другая армия, а та, которая встретила удар, была разгромлена.

Я сказал, что не только Жуков, но все маршалы пишут о Сталине с уважением. «Они стали маршалами благодаря репрессиям 37-38-го года. В эти годы и был проигран сорок первый». (Они стали маршалами благодаря победам под их командованием.)

– Ты знаешь, что вначале были другие командующие: Тимошенко, Буденный и Ворошилов? («Ты знаешь»! Он даже не понимает меру своего невежества. Не понял и меры моей осведомленности.)

– 70 процентов русских писателей – не русские. (Спутал с Московским отделением. Я поддакивал, что да, есть среди русских писателей – от Кантемира до Куприна, даже до Шолохова, у которого мать – украинка – много совсем по рождению не русских или отчасти, а он сразу – 70 процентов! Дай хищнику палец, он всю руку оторвет.)

5. VII, Коктебель

Шолохов и Ульянов получили Ленинскую премию дважды.

Таня спит на веранде, а мы с Катей – в комнате. Катя говорит, что я так храплю, что это можно использовать в фильмах ужасов.

7. VII, 12.00

Закончил статью «Дети солнца». После «Смерти поэта» Лермонтова ничего более смелого и отчаянного, даже моментального в нашей литературе не было. А?

* * *

Мне могут сказать о Роберте Рождественском: «Но ведь его подпись стоит под позорно знаменитым письмом «Раздавите гадину!», с которым 5 октября 93-го года после расстрела Дома Советов наша либеральная интеллигенция обратилась к Ельцину: «Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу… Они будут всех нас вешать…»

Да, подпись стоит. Но тут я должен рассказать одну поучительную историю.

6 июня 2008 года я напечатал в «Литературной России», в которой очень неласково вел речь о тогдашних стихах Константина Ваншенкина и Андрея Дементьева, напечатанных главным образом в «Литгазете». Через несколько дней Дементьев позвонил мне и сказал, что в целом согласен с моей критикой – редчайший, в моей жизни только третий случай в нашей литературной жизни! – но вот, мол, я негодую по поводу его подписи под письмом 5 октября 93-го года, а я, говорит, его не подписывал. Как так? И он рассказал, что в те дни был в Пятигорске, но покойный поэт Владимир Савельев, подпись которого там есть, позвонил жене и спросил, можно ли поставить имя Андрея. Верная супруга, хорошо зная умонастроение мужа, сказала, что да, конечно, о чем тут говорить! И подпись появилась. Есть веские основания думать, что так же возникли там подписи и Роберта Рождественского, и Михаила Дудина. Все трое были очень популярны, Дудин еще и Герой Социалистического Труда – то и другое весьма полезно для такого письма. В самом деле, как можно сопоставить никому неведомого Балаяна и всем известного Дементьева, почти безвестного Нуйкина и популярнейшего Рождественского, литературную перепелку Чудакову и Героя-фронтовика Дудина!

Рождественский и Дудин в ту пору уже тяжело болели, и по одному этому могли быть непричастны к письму. До того ли им было… Первый умер через десять месяцев после письма, второй не прожил и трех месяцев. А главное, супруги всех троих – духовные сестры жены Роберта, которая, повторю, сейчас говорит о себе: «Я всегда была крупной антисоветчицей».

Разговор о гнусном письме 5 октября возникал в нашей печати неоднократно, и те, чья подпись оказалась там невольно, случайно, могли заявить об этом публично. Рождественский и Дудин не могли сделать это из-за болезни и скорой смерти. Но никто не раскаялся и из тех, у кого было достаточно времени. А сейчас, насколько мне известно, из 42 подписантов в живых остались только Зорий Балаян, Борис Васильев, Александр Гельман, Даниил Гранин, Андрей Дементьев, Сергей Каледин, Татьяна Кузовлева, Александр Кушнер, Андрей Нуйкин, Александр Рекемчук, Андрей Чернов и Мариэтта Чудакова – всего 12 человек И все до сих пор молчат…

А Дементьев, в разговоре со мной свалив вину на супругу и вроде бы оправдавшись, однако же потом вновь заявил «Письмо я не подписывал. Меня вообще не было в Москве» (выделено им. – В.Б.). Мало того, попытался и оправдать это письмишко: «оно было подписано академиком ДС.Лихачевым, Белой Ахмадулиной, Виктором Астафьевым, Василием Быковым, Булатом Окуджавой, Робертом Рождественским, Владимиром Войновичем, Юрием Левитанским и другими… Оно было продиктовано тревогой за зарождающуюся в стране демократию» («Тверская газета».12.2.12).

Нет, не за демократию, а за собственную шкуру «Они нас всех перевешают!..» за то, что мы все – ясно понимали! – уже несколько лет помогаем установлению в стране под видом демократии бандитского режима ограбления и истребления народа. Нет, Михаил Дудин и Роберт Рождественский не могли быть с вами.

Вдова Роберта вот уже не раз устраивала в Переделкино грандиозные вечера, посвященные его памяти. Их показывают по телевидению. Прекрасно.

Но в этих вечерах большой советский поэт предстает как чистый лирик, певец любви и верности. Все советское в нем, все, что делало невозможным его подпись под таким письмом рядом с подписями Бакланова и Дементьева, Разгона и Чудаковой, Нуйкина и Окуджавы, – все это изгнано и даже не упоминается.