Текст книги "Я жил во времена Советов. Дневники"

13. VIII.78, воскресенье. Малеевка

Живу с 5 августа в Малеевке, коттедж 1, комн. 1. Рядом во второй комнате – Серг. Мих Бонди и его жена Над. Вас. Только что Бонди вот что мне рассказал (я дал ему прочитать книгу «Спираль измены Солженицына»), когда мы втроем остановились около коттеджа.

Однажды его (или их с женой вместе – я не понял) пригласили к себе Цявловские (или одна Татьяна Григорьевна – не понял), сказала: «Будет Анна Андреевна» (Ахматова). – «Но как же? Ведь возникнет разговор о «Докторе Живаго» и придется с ней ссориться», – ответил СМ., который был знаком с Ахматовой еще с двадцатых годов, даже, кажется, с первых лет революции, когда жил в Петрограде (как и с Блоком, и с другими интересными людьми). – «Ничего, приезжайте».

Мы приехали. Разговор зашел о стихах Ахматовой, о том, о сем. Когда хозяйка пригласила к столу, Анна Андреевна сама начала о книге Пастернака и рассказала вот что. Приехав из Ленинграда, сразу решила наведаться к Пастернаку. Поехала на такси. Подъехав к дому, такси не отпустила, так как была уверена, что долго не задержится. Так и произошло. Она сразу же высказала Пастернаку свое мнение о «Докторе Живаго», и оно было таким, что они тут же рассорились с романистом, и она ушла от него. Такси еще ждало.

И вторая история. Видимо, дело было в Переделкине. Сергей Бобров («Центрифуга», в которой принимал участие Б.П.) сказал Бонди, что прочитал «Живаго» и решил написать автору письмо. Письмо было очень добрым по тону, но писал он, что, мол, политика это не твоя сфера, лучше тебе писать стихи. Потом переписал письмо, оно стало короче и еще деликатнее. Через два-три дня приходит и показывает ответ Пастернака. Смысл такой: я не мальчик, чтобы меня учить, как надо писать. А что касается наших отношений (ведь очень давних!), то на этом они прекращаются.

22. VIII.78. Малеевка, коттедж 2, комн. 7

Нет, такие вещи надо все-таки записывать! Вскоре по приезде сюда встретили мы Михаила Кудинова. Разговорились о Коктебеле, где в прошлом году мы были вместе, вспомнили к слову Викт. Тростянского. Он говорил о нем с явной, хоть и сдержанной неприязнью: все его успехи были связаны с прежней семьей, благодаря тестю ездил в командировки от ЦК и т. д.

Я, говоря совсем о другом, старался возражать:

– Он отметил в Коктебеле свою женитьбу. Щедро тратил деньги…

– Есть люди, которые сорят деньгами, а у самих в кармане один рубль остался. Это комплекс неполноценности.

Во как! Все можно вывернуть наизнанку. И щедрость, столь редкую в наши дни, можно объявить выражением комплекса неполноценности. Так можно разделаться, например, и со смелостью.

5. IX.78. Малеевка. Утро

Недели две здесь живет Винокуров. После той новомирской ссоры, когда он обещал дать 5–6 моих переводов стихов Мусаева, а потом оказалось, что лишь три, да еще два из них совсем маленькие, и я забрал все стихи и написал ему из Коктебеля злое и едкое письмо, а он ответил разъяснением (мол, виноват Сикорский), но тоже едким, – после той ссоры отношения наши сильно охладели. Но, встречаясь в Малеевке, мы все-таки «общаемся», но немного, постепенно, начиная со сдержанных кивков, словно прощупывая друг друга – потом все-таки сходимся.

Так было и на этот раз. Вначале то ли здоровались даже, то ли нет, потом стали кивать, потом моргать друг другу, и со дня на день наконец разговорились.

А сегодня утром еще до завтрака я прохаживался перед главным корпусом около клумбы, ожидая Олега Зобнина. Вдруг вижу – вдали показался у крыльца Винокуров, он меня тоже увидал, но можно было не кивать друг другу – далеко.

Он исчез в дверях, но тотчас появился снова, видимо, не терпелось что-то. И я уже, прогуливаясь, подошел к подъезду. Он, как всегда, по привычке тронул меня за руку и стал читать стихотворение «Пивная. Случайный собутыльник». Философствует об изменчивости всего и о том, что пожил на белом свете.

Герой слушает молча. Вдруг тот спрашивает: «Ушла?» И я сказал:

– Ушла.

– Как?

– Хорошо. Здесь написал?

– Да, недавно. И вдруг говорит:

– Я разошелся с женой.

Мне пришлось изобразить преувеличенное изумление. Дело в том, что еще в июне в Коктебеле мне сказала об этом жена Наровчатова. Но потом врачиха Лазутина, болтливая дама, когда я брал курортную карту в Малеевку, рассказала, будто сама Татьяна уверила ее, что это сплетня, что если бы ее озолотили, она не сошлась бы с Рыбаковым, которого называли.

Женя говорит о Татьяне недобро: истеричка, климакс, капризная, инфантильная… Но о Рыбакове – ни слова. Видно, самолюбие задето тем, что ушла к 65-летнему.

– Я ей дал все… Жена Винокурова! Она истерзала меня. Я словно скинул тяжелый груз. Сейчас я хочу пожить лет 5–6 в свое удовольствие.

Я напомнил ему его стихи:

 
Но ты уйдешь – и я умру.
 

– Да, я ни одного стихотворения не посвятил другой женщине. У меня много стихов об уходе: «Когда уходит женщина», «Мы встретимся когда-то в гастрономе». Весь этот сексуально-психологический комплекс я уже давно прокрутил… Через год-два она будет жалеть… Но у меня совесть чиста: я ее не гнал. Я написал письмо, в котором все изложил, и передал его друзьям.

Вечер

Винокуров, когда гуляли после ужина, прочитал две эпиграммы на Долматовского. Одна такая:

 
С какой ни глянешь стороны.
Он для поэзии обуза, —
Зато по линии жены
Герой Советского Союза.
 

Заодно запишу и давно известную эпиграмму на Острового (Моня Фукс), а то забудешь:

 
Жена Толстая, сын Толстой,
Его отечество Россия.
Еще чуть-чуть, и Островой
Пролезет фуксом сам в Толстые.
 

Летом 1978 года Союз писателей в связи со 110-й годовщиной Горького организовал поездку на теплоходе большой группы писателей по Волге – по «горьковским местам». Я взял с собой и жену и дочку, которой было девять лет. Она, между прочим, вела дневник нашей поездки.

Возглавлял поездку Виталий Озеров, критик, секретарь Союза, многочисленный орденоносец и лауреат. Когда проходили Елабугу, я сказал ему: здесь умерла Марина Цветаева, давайте я скажу по судовому радио несколько памятных слов о ней. «Нет. Это не входит в план нашей поездки». Какой трус!

Даже почившую, даже теперь они ее опасаются! Но венок цветов мы против Елабуги все-таки бросили.

А вот Лев Иванович Ошанин был совсем не так робок. Он столь решительно ринулся на мою Татьяну, что мне пришлось вмешаться. Ну, не столь кардинально, как Коле Старшинову, когда-то спасавшему свою жену Юлю Друнину от посягательства Павла Антокольского, пытавшегося во время дружеского застолья по поводу выхода первой книги Вероники Тушновой затащить Юлю в ванну, но все же… А потом я как бы от имени Тани написал ему вот это письмо:

«Дорогой Лев Иванович!

Я раньше не читали ни одной Вашей книги. Но теперь, после знакомства с Вами, решила прочитать. Некоторые знатоки не советовали, говорили, что это хотя на голову выше Бориса Дубровина, но на две головы ниже Сергея Острового. Я не послушалась, прочитала все, что есть в библиотеке Дома творчества в Коктебеле. Знатоки оказались просто завистниками и злопыхателями. Мне открылся новый прекрасный мир!

 
Товарищи-погодки,
Мы все одной походки!..
 

Не продолжить ли, не развить ли Вам эту благодатную тему в таком духе:

 
Товарищи-погодки,
Мы все одной походки,
Мы все одной улыбки – я не лгу! —
И все в одной мы лодке,
И все с одной извилиной в мозгу.
 

Только вот почему «погодки»? Вы, очевидно, думаете, что это ровесники, одногодки. Нет, как знаменитый поэт и русский дворянин, Вы должны бы знать, что ровесники это годки, одногодки, а не погодки. То есть Вы употребили слово, не зная его смысла. Ваш собрат Лев Толстой, тоже дворянин, говорил: «Если бы я был царь, я бы приказал писателей, употребляющих слова, смысла которых они не понимают, пороть розгами на площадях». И вот представьте, выводит Вас Георгий Мокеевич на Кудринскую площадь, что возле Союза писателей, приказывает растелешаться, лечь на построенный Шорором помост, является тень Льва Толстого, скидывает зипунишко и – пошла работа! Какой кошмар…

И потом, разве Вы одной походки со всеми. Нет же! И потому Вам следовало бы написать примерно так:

 
Друзяки-одногодки,
Вы все одной походки,
А я с душой орлиной,
С походочкой козлиной…
 

Лев Иванович, как приятно было узнать о Вашем дворянском происхождении. Нет, Вы даже заявили: «Я дворянин!» То есть сейчас и здесь. Правда, ныне каждый третий уверяет, что дворянин, но раньше молчали, суслики. А вот Маяковский прямо заявлял, да еще в какое время:

 
Столбовой отец мой дворянин,
кожа на руках моих тонка…
 

Но Вы-то сразу видно – настоящий дворянин! Не удивлюсь, если следующий раз Вы скажете, что из Рюриковичей. Это видно по всем Вашим повадкам и замашкам. Как, например, разгневались Вы на Акакия Акакиевича из Союза, который не смог достать для Вас билет в мягком вагоне! Вы топали ногами, рычали и закатывали глаза… Все сразу увидели Вашу породу.

Вы должны, Лев Иванович, написать поэму о своем дворянском роде. В самом деле, чего молчать! Давно пора гаркнуть что-нибудь в таком духе:

 
Я – дворянин, и дух мой молод!..
 

Или Вам некогда? Говорят, Вы записали поэму об Александре Македонском и взялись за Навуходоносора. Очень актуально! Желаю успеха.

Т.Б.».

Отправить письмо Таня мне не разрешила. Ну, в самом деле, кто без греха! А Лев Иванович был, конечно, очень талантлив. Сколько замечательных песен на его слова! Чего стоят одни «Дороги», не говоря уж о «Волге», коронной песне Людмилы Зыкиной:

 
Среди снегов белых,
Среди хлебов спелых
Течет моя Волга,
А мне семнадцать лет…
 

Но – что было, то было, как озаглавил свои воспоминания Коля Старшинов.

11. IX.78. Малеевка

Только что прочитал послесловие Толстого к рассказу Чехова «Душечка». Рассказ этот я читал когда-то еще в школьные годы, видимо, и понимал его так, как все – как осмеяние Душечки за отсутствие характера, взглядов, собственной личности. Но вот как-то читал по телевидению этот рассказ Игорь Ильинский – превосходно читал, и мы с Таней поразились, как неверно этот рассказ у нас трактуют и мы его сами понимаем. Душечка – не отсутствие личности, а наоборот – именно личность, вся до последней капли, суть которой – любовь, жалость, доброта. Любви она и отдается, доброте она и служит всю жизнь. Об этом и пишет Толстой: «Он [Чехов], как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть женщина, и для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем сводит ее судьба. Рассказ этот от того такой прекрасный, что он вышел бессознательно».

Точно так же перевернулось у меня под влиянием чтения по радио Игоря Ильинского представление о «Старосветских помещиках» Гоголя, которых нам всегда представляли как «прорехи на человечестве».

24. IX.78, воскресенье

Вчера возвращались с Катей от мамы из Нагатина. Перед этим были в Оружейной палате, потом походили по Кремлю, устали. А Галя накормила нас обедом. Мы посидели с часок и поехали. В метро Катя привалилась ко мне головкой, а я держал в руках ее левую руку и перебирал пальчики. После од-ной-двух остановок спохватился – глажу, пальчики-то спят, посмотрел – и она спит. Замер, не шевелясь. Так и доехали до «Аэропорта».

1. Х.78, воскресенье

Спрашиваем Катю:

– Ты хотела бы родиться раньше?

– Нет! Тогда бы я не знала мою Ситу.

Неужели действительно такая привязанность? Привязывается она легко.

Она стала командиром «звездочки». Сегодня что-то тайно готовила для «звездочки», какие-то бумажки, картинки. Я вошел – накинулась на меня с кулаками и вытолкала. Тане сказала:

– Пусть Володя не заходит, получит полный вылет.

11 ноября

Попал вчера в ЦДЛ на концерт Пугачевой. Все чрезмерно, преувеличено, начиная с ее «вступительного слова»: «Великий поэт Мандельштам…» Ну, конечно, иначе она не может.

5. XII.78

Сегодня 175 лет со дня рождения Тютчева. Вчера по телевизору была передача, в которой принимали участие Юрий Нагибин и артисты Маргарита Терехова и Михаил Козаков. Сейчас – по радио: тот же Козаков и Ахмадулина. Передача называлась «О, время, погоди!» по известному стихотворению Тютчева. И невольно подумалось: Фауст у Гёте умоляет: «Остановись, мгновенье!», Тютчев просит: «Время, погоди!», а вот мы устами Маяковского, Катаева понукали: «Время, вперед! Вперед, время!»

Но это чепуха, гораздо важнее, что Кузя сегодня второй раз пошла в школу одна, самостоятельно. А с музыкой у нее все нелады. Вот уже третий раз уроки заканчиваются слезами.

Послал письма Ю.Бондареву и Ф.Кузнецову с просьбой выдвинуть на премию недавно вышедшую книгу С.М.Бонди «О Пушкине» – плод его 65-летней любви и труда. Он мне ее подарил. А ему уже 88-й год. Когда еще ждать! Я им писал «Давайте на этот раз обойдем Михалкова и порадуем старца!» Не вняли…

* * *

Вышел в «Современнике» роман А Шортанова. Послал письмо в Нальчик

«Милая Аллочка!

Я хочу, чтобы эту радостную весть Ваш достопочтенный родитель услышал из Ваших ангельских уст: сообщите ему, что его великий роман «Горцы» вышел в свет.

Теперь он должен закатить грандиозное пиршество в Нальчике, на которое я прибуду не столько ради романа, сколько затем, чтобы лицезреть Вас.

Дорогой Аскерби, поздравляю! Несмотря на твое яростное сопротивление роман все-таки вышел.

Работаешь ли ты, тунеядец, над третьей частью? Разве тебе зря назначили персональную премию? Она обязывает тебя трудиться и трудиться.

Газету с отрывком из романа получил. Читал и плакал – как это ты здорово все завернул! И как гениально я все это перевел.

Будь здоров!

Сердечный поклон Мае. Она всегда останется в моей памяти в образе прекрасной хранительницы домашнего очага.

Привет Алиму Тепееву. Я с ним недавно был в Пицунде. Славный горский парень!

Обнимаю.

5.12.78 г.»

13. I.1979, Малеевка

30 декабря приехали все трое в Малеевку. Стояли жуткие морозы -35—40 и даже 44 градуса. Из-за этого добирались не без приключений: все расписание электричек сбилось, нас гоняли с платформы на платформу на Белорусском вокзале, суета, толчея, я иду с чемоданом впереди, Таня с Катей со своими сумочками где-то сзади, потеряли друг друга. И сразу на ум приходит: война! (Тьфу, тьфу, тьфу!)

Так как многие приехали раньше, то сесть в столовой пришлось, где было три места. Соседями оказались Вл. Маканин с женой, корейкой-еврейкой, и дочкой на год старше Кати. Девочки подружились. Жена говорлива и приятна, сам М. мне непонятен, сдержан. А в последний день он вдруг вздумал рассказать, что жил у них дома недавно петух, как он славно пел и т. д., а потом они его зарезали и съели. Это для Кати-то моей такие рассказы! У нее в глазах стояли слезы. Какая тупость! Не читал его книг, хотя он мне в Коктебеле презентовал свою, и теперь никогда читать не стану.

Первые дни морозы мешали гулять, а как только ослабли, как в прошлом году, явился дядя Коля со своими лошадьми, и началось катание в санях (50 коп.) и верхом (1 рубль). Катюшка ужасно полюбила верховую езду еще в прошлом году, и сейчас сделала круга 3–4. Удивляюсь я ее смелости.

7-го уехала Таня. Мы с Катей должны были уехать 10-го, но прозевали заплатить вовремя за автобус и остались до 11-го.

14.1.79

Было на каникулах несколько смешных эпизодов. Вечером пропал Карпеко. Его Оля прибилась к Тане с Катей, и они бегают по всей Малеевке, ищут папулечку Им говорит кто-то, что он у Кикнадзе играет в преферанс. Катя то и дело слышит: Кикнадзе, преферанс, преферанс, Кикнадзе… Слова для нее новые и непонятные, и она почему-то решила, что Преферанс – это фамилия, а Кикнадзе – игра. «Сколько можно играть в кикнадзе?» – спрашивает она у Тани. Оля ночевала у нас. А утром я передал Карпеке в столовой меморандум:

 
От твоих забот и ласк
Жена уехала в Дамаск,
А дочурка после ужина
Приютилась в доме Бушина.
Не встречал я человека
Беззаботней, чем Карпеко.
С пылом истого марксиста
Я кляну преферансиста!
 

15. I.79

Сегодня под утро увидел странный сон. То ли по принуждению, то ли по честолюбию мне надо прыгнуть с большой высоты в море. Я выхожу на помост, вроде вышки-трамплина. Внизу бурно плещется синее (цвет вижу) море. На меня смотрит множество людей. Я кричу им что-то пафосно-прощаль-ное, называя с чем-то связанную цифру 15 (15 января?), и подхожу к краю. И тут так отчетливо представляю себе смерть в глубине моря, испытываю такой страх смерти, что не выдерживаю и отступаю назад. И, видимо, сразу просыпаюсь.

16. I.79

Шах смотался, наконец, из Ирана. По данным газет, потребовалось 65 тыс. человеческих жизней, чтобы сковырнуть одного мерзавца! А в Камбодже было убито 3 миллиона, прежде чем вышибли Пол Пота и Сари. Румыны, этот недоучившийся Чаушеску, осуждают военное вмешательство вьетнамцев в камбоджийские дела. А разве они сами получили свободу от фашизма, от Антонеску не благодаря нашему военному вмешательству?

19 янв.

Как всегда, на своем месте за столом у самого входа появился Мустай Карим. Я встал из-за стола, подошел и, пожимая ему руку, сказал:

 
Непревзойден, неповторим,
Опять явился к нам Карим.
 

20.1.79 г.

Хотя Викулов вчера на лыжне вогнал меня в хороший пот, но спал я плохо. Видно, виновата стопка водки, что выпил перед ужином: возбудила, а исхода нет. Поэтому встал поздно. Завтракать пришел уже в 11-м часу. Семен Шуртаков спрашивает, что так опоздал. Работал, говорю. Он прочитал такой стишок

 
Пишу я день, пишу я ночь,
Хочу родне своей помочь.
Сидит вокруг моя родня
И ждет искусства от меня.
 

21.1.79 г.

Вчера вечером гуляли вчетвером: Шуртаков, Викулов, Проскурин и я. Все критиканствуют, шумят, возмущаются, но ведь рта не разинут, чтобы публично хоть какого секретариш-ку покритиковать. Ну, Викулов-то хоть отличные вещи в своем журнале печатает, и это совсем не пустяк Но вот предложил я ему два года назад скосительную статью об оскорбительном для нас романе Окуджавы – в кусты, обвинила его Римма Казакова на партсобрании в антисемитизме (слово «пархатый» обнаружила!) – проглотил. А уж Шуртаков-то с Проскуриным правоверны до тошноты, в жизни своей ни одного резкого слова против порядка не сказали, а тут ерепенятся, витийствуют. Нет, мы заслужили все то, что имеем. Заслужили. Это я им и сказал – что заслужили.

Шуртаков прочитал эпиграммы будто бы Н. Глазкова:

 
Как золото сияет дрянь,
Как серебро сверкает сор —
Долматусовская ошань
Повылезла из нор.
 

Грубо и несправедливо.

17/30

После обеда с Викуловым и Проскуриным дали традиционный кружок на лыжах. Проскурин такой здоровый, а плелся в хвосте, правда, он сегодня первый раз. Рассказал он анекдот, который ему здесь рассказал «один еврей»:

– Что будет, если Брежнев умрет? Ему – «Малая Земля», а всем остальным – «Возрождение».

Это названия его книг.

23 января 79. Москва

В декабре был такой эпизод. Катя дня три болела. Но вот уже выздоровела, и ей звонят из школы, чтобы она пришла на музыку. А я, уходя, запер ее, ключа у нее нет. И что же делает наш сообразительный ребенок? Она звонит по телефону Саше Грампу, просит его прийти. «Зачем?» – «Потом скажу». Тот бросает все дома, идет. Подошел к двери, и она через дверь говорит, чтобы он достал из почтового ящика ключ и отомкнул ее. С большими трудностями Саша достает ключ, освобождает пленницу, и та бежит на занятия. И не опаздывает.

И сама Катя, и все мы были восхищены ее сообразительностью.

А на другой день или через день она мне звонит из школы: забыла мисочку, склеенную из бумаги! Володя, принеси! Я, конечно, бросаю все дела, хватаю мисочку, бегу. И опять радуемся сообразительности ребенка…

28.1.79

На мой день рождения, 24-го, Мария Мих испекла торт «Наполеон». Катя почему-то назвала его Ипполит, говорила: «Дайте кусочек Ипполита». Я удивлялся: откуда у нее это имя? Таня мне разъяснила: из фильма «С легким паром», который Катя смотрела два раза.

Вчера были на дне рождения Гали. 60 лет! По старым понятиям, не просто старуха, а глубокая. Собрались почти все, не было только нашей Кати – не любит она в гости ходить (с нами) и гостей принимать (наших), а своих гостей, конечно, любит.

Сегодня с Таней Успенской и ее мамой Катя ездила на ВДНХ. Катались на лошадях и пони. Они обе страстные лошадницы. Ведь в каникулы, как и в прошлом году, Катя ездила верхом. Вчера я купил ей какую-то яркую красочную книгу «Прощайте и здравствуйте, кони» Бориса Алмазова.

30.1.79

Сегодня Коле Глазкову 60 лет. Сейчас пойду послать ему телеграмму:

 
Кто цветет во всей красе
На Аминьевском шоссе?
Мой ответ всегда таков:
Там цветет поэт Глазков.
Как газеты все гласят,
Нынче Коле шестьдесят.
Шестьдесят не девяносто!
Значит, есть резервы роста.
Но пусть будет не пуста
Чаша жизни и до ста.
Ибо русской музе нужен
Ты всегда. Целую. Бушин.
 

1. II, 11.50 вечера

Нынешний день был так насыщен всякой всячиной, что опиши его подробно – вышла бы интересная книга. Так хоть зафиксировать факты.

Встал без четверти восемь. Проводил Катю и Таню. После завтрака (творог, два бутерброда) до 11 работал над статьей о сочинении Окуджавы. Позвонила Люба – мать Ани Каминской. Побрился, и мы пошли в РОНО. Прождали там полчаса некую Соколову, толстуху лет пятидесяти. Произношу пылкую речь против принудительного продленного дня. Оказывается, никакого принуждения РОНО не одобряло. Все упирается в финансы: надо, чтобы в группе было не меньше 35 человек, иначе фининспектор снимет штатную единицу. Уходим обнадеженные. Иду в сберкассу, плачу за Катину музыку 15 р., за телефон (год) – 30 р., за квартиру (январь) – 24 р.

Иду домой, захожу в магазин, покупаю две бутылки «Жигулевского» пива.

Дома обедаю (одно первое + апельсин) и продолжаю работу над статьей. Около половины пятого иду в поликлинику – к протезисту Абраму Борисовичу Дашевскому. До этого, а может быть, еще утром принесли две бандероли из «Современника» – 5 экз. книги Аскерби Шортанова «Горцы», которую я перевел.

В поликлинике минут 45 жду очереди. Дашевскому показываю снимки зубов, сделанные в пятницу и понедельник Спрашиваю, прав ли врач платной поликлиники, говоря, что мне лучше делать зубы не из золота, а из металла. Он смеется, мол, морочит он мне голову. Благодарю. Ухожу. У гардероба застаю очаровательную девушку, которую заметил еще раньше, у кабинета зубного врача Ермаковой.