Текст книги "Я жил во времена Советов. Дневники"

16.10. Галя Балтер принесла из Москвы слух, что у Тендрякова инсульт, а Леонард Лавлинский говорит, что он умер. Так ли? Я сказал об этом Тельпугову, он, правда, что-то писал и только молвил: «Да?» Сказал Файнбергу. Что-то в этом же духе. И лишь Надя Островая выказала живость.

Сейчас больше часа мучил меня Гр. Марк. Корабельников. На свою беду я дал ему почитать своего «Лейтенанта». Он читал чуть не две недели, сделал множество заметок, и вот сейчас все это высказывал мне. Заявил, что статья ставит на свое

место не Б., а нашу литературу и т. п. Хвалил очень. Но и претензий немало и есть дельные, есть неприемлемые. Экий работящий старичок!

4. VIII, суббота

За завтраком разговор почему-то коснулся власовцев. Я сказал Бену, что вопрос это не простой и что удивляться надо не тому, что власовская армия существовала, а тому, что она была столь малочисленна – всего две дивизии. Ведь были еще во вполне деятельном возрасте многие, кого задела и революция, и Гражданская война, и коллективизация

– Как! – изумился Бен. – Всего две дивизии? А сколько это человек?

Я ответил, что в нашей дивизии полный комплект составлял 12 тыс. человек, в немецкой, кажется, 14 тыс.

– Но ведь говорили о миллионах власовцев!!

– Кто и кому говорил? Тебе – Гроссман? Первой дивизией командовал Буняченко, второй – Зверев. Все остальное – пропаганда.

Он не верил своим ушам, а я с трудом верил степени его осведомленности. Он читал какую-то книгу «С русским народом против Гитлера и Сталина». Видно, оттуда и набрался сведений. Там миллионы, как у странницы Феклуши, что у Островского: «Что больше тысячи, то и мильен».

Конечно, добавил я, были еще всякие охранные батальоны и другие вспомогательные части, но боевых единиц – две дивизии, которые были разбиты под Прагой.

5. VIII, Малеевка

Сегодня среди ночи проснулся от явственного возгласа: «Папа?» Голос вроде бы Катин, но она же не зовет меня папой. Но вроде бы не Сергея голос…

За завтраком Бен рассказал такую вещь о Есенине, вычитанную в какой-то книге 20-х годов. Кто-то говорил ему: «Сергей Александрович, зачем вы так пьете, скандалите, буйствуете. Ведь у вас же душа нежная и тонкая. Зачем?» Есенин ответил: «Надо! Надо! А то всю жизнь так и проживешь Пастернаком».

Я в свою очередь рассказал то, что слышал от Сеньки Сорина. В ЦДЛ шел вечер памяти Есенина. Вдруг в числе других ораторов поднимается Пастернак и говорит: «Я тоже встречался с Есениным. Как сейчас помню, однажды на Невском он подошел ко мне, взял за грудки и говорит «Это ты, жидовская морда, русский язык портишь?»

Бен усомнился в том, что Есенин мог сказать «жидовская морда». А я сомневаюсь, что так мог сказать Пастернак Но Сеньку-то, отпетого еврея, никто за язык не тянул.

Ну, конечно, Пастернак был в глазах Есенина дивом: он же ни с кем, поди, кроме Эдгара По, и не пил. Сам же писал:

Пока я пил с Эдгаром По,

Пока я с Байроном курил…

Ишь ты, все с иностранцами. А с Некрасовым не пил, с Кольцовым не курил…

6. VIII, понедельник. Малеевка

Да, сейчас за обедом Лариса Латынина подтвердила, что Тендряков умер: сделал пробежку в 10 км, пошел в душ, и там его хватил инсульт. Это какой же он по счету с нашего курса? В. Малов, В. Кривенченко, Люда Шлейман, Женя Марков, Герман Валиков… Кажется, кого-то еще забыл. Если нет, то шестой. А всего нас было человек 25. Значит, умерло уже около четверти.

7 августа 1984 г.

Послал в ЦК на имя Черненко письмо на пяти страницах, в котором предлагаю в связи с приближением 40-й годовщины Победы вот что.

Первое. Возвратить Сталинграду его великое прославленное имя.

Второе. Присвоить Смоленску звание «Города-Героя» и учредить медаль «За оборону Смоленска». Там же впервые остановили немца.

Третье. Присвоить звание «Города-Героя» Вязьме и учредить медаль «За подвиг под Вязьмой». Там несколько недель мы сковывали 28 немецких дивизий, рвавшихся к Москве.

Четвертое. Установить в Москве памятник маршалу Жукову.

Пятое. Переиздать большим тиражом книгу Сталина «О Великой Отечественной войне Советского Союза».

* * *

С годами несколько пожеланий выполнено: Смоленску и Вязьме присвоили нелепое звание «Город воинской славы». Лишь бы не так, как в советское время. И после памятника Окуджаве поставлен памятник Жукову.

* * *

8. VIII, среда. Малеевка

Поразительное дело! Какая наивность, какое превратное представление о реальных вещах! Сарнов убежден, что партизанское движение возникло только в ответ на немецкие зверства, а если бы их не было, то не было бы и сопротивления; если бы мы в свое время подписали Женевскую конвенцию, то немцы хорошо относились бы к нашим пленным; что немцы только потому не прибегли к газам, что была соответствующая международная конвенция и т. д. Ну, уж еврей-то мог бы знать побольше о таких вещах. Они же все время твердят: «Евреев уничтожали только потому, что они евреи». Да, а русских еще и потому, что это была главная сила, которая им противостояла и сама уничтожала их.

9. VIII

Вчера приехали Таня и Катя, и я решил устроить небольшое праздничное застолье. Пригласил Фазу Алиеву, которой заранее сказал, что хочу подарить ей свою книгу, Ирину Георгиевну Волобуеву и ее невестку Светлану (они живут подо мной). Волобуева, сославшись на головную боль, не пришла. На столе стояли цветы, бутылка дагестанского коньяка, яблоки, шоколад и пр. Очень славно часок перед ужином посидели. Фазу предложила выпить за мою книгу и за мое лучшее произведение – за дочь, которая ей очень понравилась.

Катя рассказывает, что когда 6-го провожали на Белорусском вокзале немчиков, то немецкие девочки плакали – так сдружились за месяц. О, если бы эта картина явилась мне во сне в 42-м году! Разве можно было бы в нее поверить!..

А когда Катя ушла, озорная Фазу рассказала, как однажды явилась на съезд писателей, увешанная всеми своими наградами. Подошел Вася Федоров и сказал «Фазу, ведь это очень долго снимать». Она ответила: «Когда я очень хочу, то это снимается быстро».

Я прочитал стихи, когда-то написанные в самолете на пути в Москву из Махачкалы, куда приезжал к Расулу Гамзатову.

ВИДЕНИЕ

 
Я в Дагестане, я в Махачкале.
Все радует меня и восхищает —
И то, как море стонет в сизой мгле,
И то, как солнце горы освещает.
 
 
И толп многоязыких пестрота,
И детский смех, и в окнах слитки света,
И вольное дыхание труда, —
Что может быть прекрасней, чем все это!
 
 
Но вот сегодня среди бела дня
В гостиничной сберкассе за барьерцем
Причесывалась девушка одна…
Я мимо шел и – как споткнулся сердцем.
 
 
Прибой, казалось, перестал шуметь
И птицы поперхнулись песней звонкой,
Когда ее волос живая медь
Лениво заструилась под гребенкой.
 
 
Близ красоты волшебного костра
Мне стало и томительно, и жарко —
Всех женщин мира то была сестра
И всех мадонн прославленных товарка…
 
 
За все, что встретил на его земле,
Но перво-наперво, скрывать не стану, —
За то видение в Махачкале
Я поклонился в пояс Дагестану.
 

Это стихотв., не зная даже ее имени, я послал в ту гостиницу девушке, не рассчитывая на ответ. Но однажды после какой-то отлучки приехал домой, и Таня подала мне конверт со словами: «Там что-то шевелится». Оказалось, она прислала локон своих волос! А если бы я воспел руки или плечи, губы или уши? Сейчас напевают лихую песенку «У моей подружки розовые ушки». И что?.. С этой девушкой мы довольно долго переписывались. Потом она переехала куда-то в Якутию. Очень восторженная была…

11. VIII, суббота

Купаюсь, играю в теннис, пишу безнадежную отповедь В. Карпову.

Вчера закончился показ по телевидению 10-серийной баланды Юлиана Семенова и Вл. Фокина «ТАСС уполномочен заявить». Сегодня уже выскочил с бесстыдными похвалами бесстыдный Виталий Коротич.

Сейчас за ужином Слава (жена Сарнова) сказала:

– Самое большое безобразие в фильме – это то, что в нем советник по культуре, т. е. дипломат американского посольства, изображен шпионом. Дипломат – шпион!

– Ну и что? – спросил я. – Экое диво! Не раз их дипломаты, разные советники и секретари посольства попадались на шпионаже. Об этом писали. Это общеизвестно.

– Знаете, а я не верю нашей прессе!

– А их – верите? Вот Бенедикту кто-то внушил, что было несколько миллионов власовцев…

– Да, – вступил Беня, – три миллиона.

– А всего-то в действующей Красной Армии никогда за все время войны не было больше шести миллионов. В конце 44-го – 6,4 млн.

– Не может быть! – воскликнул Бен. – Я думал – миллионов десять.

Тому, что Слава совершенно не верит нашей прессе, но верит американской, кажется, удивился сам Бенедикт. Но как характерно: не может быть, ибо он думал иначе.

Я сказал Славе, что она просто недостаточно осведомлена, что есть вещи, в которых невозможно солгать и т. п.

– Я на старости лет выучила английский язык…

– И вам открылась истина? Понимаете ли вы, что Би-би-си вещает более или менее объективно, «Голос Америки» врет больше, а, допустим, «Свобода» брешет напропалую. Но все они часто врут даже на спортивную тему.

Однако надо было спешить на кухню, там жарились наши грибы.

Катя ушла смотреть кино «Тот самый Мюнхгаузен», а мы с Таней поужинали. Три рюмочки водки так отлично прошли под жареные грибки! Да на балконе под ветвями развесистого 300-летнего дуба. Это жизнь!

16 августа

Уезжал на два дня в Москву. Был в ЦДЛ. После нескучного вечера в ресторане с Диной Терещенко, стихов которой не читал, возвращались по Садовому кольцу домой, мне нужно было метро «Маяковская», а она жила подальше – на Садово-Спасской.

Когда подошли к метро, я показал рукой на большой дом на той стороне площади Маяковского и сказал: «Помните, Дина, над этим домом красовался огромный светящийся призыв: «ПРЕВРАТИМ МОСКВУ В ОБРАЗЦОВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ГОРОД!» А теперь его нет. Куда он девался?

Ее это не интересовало. Мы посмеялись, я поцеловал ей руку и нырнул в метро, а она пошла дальше, ей было уже близко.

Но на другой день, проспавшись, я сдуру написал письмо в горком партии.

Москва. Старая площадь, д.6.

Горком партии. Отдел пропаганды.

«15.8.84

Уважаемые товарищи,

на пл. Маяковского над кинотеатром «Москва» лет десять москвичи видели страстный призыв: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!» Но вот минувшей весной, кажется, в марте, призыв сняли. Чем это объяснить?

Или призыв уже выполнен и потому устарел?

Или он признан ошибочным? Но тогда почему столько лет не могли понять это?

Или просто сочли, что он портит вид красивой площади? Но тогда почему не сняли призыв на соседнем доме «Решения 26-го съезда выполним!»

Буду вам признателен за ответ, а то меня, коммуниста, иногда об этом спрашивают, а что отвечать, неизвестно.

В. Григорьев».

Подписался своим официально зарегистрированным литературным псевдонимом.

17. VIII, пятница. Малеевка

Вчера была автобусная экскурсия на Бородинское поле. Мы все трое поехали, я – кажется, третий раз. Поездка была прекрасна, и погода прекрасна, и экскурсовод Галина Степановна, и сама экскурсия. Все было рассказано и показано подробнейшим образом. И я, наконец, воочию понял, как все там было 24 и 26 августа 1812 года.

Всю обратную дорогу почему-то думал о строках Гете из «Фауста», которые недавно (в сотый раз, конечно) где-то попались на глаза:

 
…Жизни годы
Прошли недаром. Ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
 
 
[Nur den verdienst das Leben und die Freiheit,
Wer täglich sie erobern muss!]
 

Двести почти лет восхищаются этими строками. Но почему «nur» и почему «täglich»? Почему право на свободу и даже на жизнь связывается и обусловливается способностью за них бороться да еще ежедневно? Но ведь на борьбу, тем паче ежедневную, способны только мужественные и сильные, только титаны и супермены. Выходит, что они лишь и достойны жизни? А слабых и робких, не способных на такую борьбу, поэт обрекает на рабство и даже на уничтожение. Ничего себе гуманизм!

23. VIII, четверг

В воскресенье вечером уехал в Москву. Думал вернуться утром во вторник, но 22-го меняли в наших домах напряжение тока со 127 на 220, и я остался. Вернулся в Малеевку только сегодня. В городе было ужасно, и чувствовал себя неважно, а здесь опять – красота! Снова теннис, купание в 17-градусном пруду. Таня и Катя тоже сегодня играли и купались.

28. VIII, Малеевка. Утро

26-го вечером, в воскресенье, Таня и Катя уехали. На другой день резко похолодало, купаться я перестал, тем более что за дни пребывания в Москве умудрился простудиться. А после возвращения из Москвы и до отъезда Тани и Кати мы все купались, вода была градусов 15–16.

Сегодня уезжает Сарнов. Два срока просидели с ним за одним столом рядом, никогда за все 28 лет знакомства не общался с ним так много. Сейчас с ним и с Ник Ст. Даниловым (новый мой знакомый) прогуливались по дорожкам и говорили о всякой всячине. Почему-то он начал рассказывать о том, как его в свое время в Литинституте исключили из комсомола и из самого института. Мне казалось, что в институте его из комсомола не исключали, а дали выговор, исключил же райком. И я не помнил, играл ли во всем этом какую-то роль я. Он рассказал вот что.

Это было в 1948 году, следовательно, на третьем курсе. Я был тогда членом бюро комсомола, но не секретарем, им я стал на 4-м курсе, т. е. в 49—50-м годах. Исключили его вот за что: он не сдал зачет по марксизму, и когда его кто-то об этом спросил, как же, мол, так, он ответил, что вот-де классики марксизма так много написали, а нам надо все это читать и знать. Кто-то, говорит, написал донос на имя Жданова (Уж именно Жданову! Но разве он в 48-м году был еще жив?), где ему приписывались слова «ненавижу марксизм», говорилось об органическом неприятии марксизма: человек, мол, способный, начитанный, а марксизм осилить не может и т. д. На комитете комсомола, говорит, ты, конечно, дал осуждающую политическую оценку моим словам, но ты был единственным человеком, который сказал: «Я при этом присутствовал и твердо заявляю: слов «ненавижу марксизм» Сарнов не говорил» (Сейчас я вспомнил вдруг еще и вот что: я осудил автора доноса, я с негодованием назвал его «сферическим дураком», – еще, помню, Алешка Кафанов потом подошел ко мне и что-то говорил по поводу этого понравившегося ему выражения. Если так, если подходил ко мне Кафанов, то дело было не на комитете, а на собрании, так как Алешка членом комитета едва ли был.) Первый раз собрание его не исключило. Исключило повторное. Секретарем тогда был Игорь Кобзев. Райком и МК утвердили решение собрания. Через год или даже спустя несколько месяцев ЦК восстановил его в комсомоле, восстановили и в институте. Во всяком случае, институт он закончил вместе с нами, с кем был на первом курсе. А доносчика я назвал «сферическим дураком», развивая ту мысль, что ему, дескать, следовало сразу все сказать в глаза Сарнову или уж, в крайнем случае, обратиться в комитет комсомола.

Шестой час вечера. Сейчас поймали меня с поличным. Подошел к сестре и попросил радедорма.

– А вам не давали сегодня?

– Нет, – ответил я твердо.

– А вот тут записано, – ответила девушка и немного покраснела.

– Хотел нажиться за ваш счет, – усмехнулся я, хотя было мне совсем не смешно, а неловко. Вот ведь сущий пустяк – две таблетки, а – совестно: ведь это она за меня покраснела.

Еще несколько слов о Сарнове.

Дня два тому назад я завел речь о том, что в других царствах-государствах были и есть женщины на ответственнейших постах, вплоть до глав правительств и государства: Голда Меир (именно с нее начал), Тэтчер, мадам Перрон, Индира Ганди… При имени Ганди мой собеседник начал чуть ли не плеваться, говорил о ней с негодованием: реакционерка и т. п. Я был поражен: много лет она проводит дружественную нам, нашей стране, т. е. его, Сарнова, родине, политику, но это в его глазах, оказывается, ничего не значит! Я высказал ему свое недоумение, а про себя подумал, что, вероятно, Ганди занимает осуждающую позицию по отношению к Израилю, и этим для Сарнова все определяется, это – самое главное. Но я не помнил ее высказываний по израильскому вопросу и потому не был до конца уверен, что правильно разгадал причину бенедиктовой позиции по отношению к ней. И вот сегодня в «Правде» читаю: «Заявление И.Ганди: «Обстановка в Южной Азии приобретает все более зловещий характер. Шри-Ланка фактически вступила в сговор с Израилем, который будет иметь далеко идущие последствия для Индии». Ну, все ясно! Я ничуть не ошибся в своей разгадке. Сарнов знал о ее позиции раньше.

31. VIII. 1984. Москва

Позавчера вернулся из Малеевки. Как хорошо дома! Как я люблю свой дом!

Сегодня Таня с Катей собрались в магазин «Березка», благо у нас собралось 830 рублей (чеков). Я увязался с ними. Купили мне кроссовки за 35 чеков, а Кате итальянские джинсы за 100 чеков – с рук. Когда я подвел ее к прилавку с джинсами, она что-то мямлила и мялась: «Нормальные…» – «Ты хочешь такие?» – «Можно бы…» Оказывается, она стеснялась такой цены, как объяснила мне Таня. А когда я куда-то отошел, им подвернулся какой-то парень и предложил за ту же цену итальянские. Можно было ожидать, что жулик, но, кажется, все в порядке. Еще в обычном магазине купили мне за 14 р. чехословацкие босоножки. А бедненькой Тане – ничего.

2. IX

Таня сказала по телефону, что приходила какая-то дама и спрашивала Григорьева. О! Это, конечно, из горкома. По поводу моего дурацкого письма о коммунистической Москве.

3. IX.1984, понедельник

Сегодня полтора часа простоял в очереди за арбузами. Купил три штуки по 20 коп. за кг. Насилу дотащил. А некоторые брали по 4–5, одна женщина – 10! Она была с мужем на «Волге». К лицу ли мне, интеллектуалу, тратить столько времени на арбузы! Палиевский сказал бы: позор!

Еще два момента из неисчерпаемых впечатлений о Б. Сарнове.

Зашла речь о Солженицыне. (Кстати, я ему показал журнал «Neue Politik» с факсимильной копией его лагерного доноса и – для наглядности сравнения – письмо С-а ко мне. Прореагировал словами Собакевича: «Есть лишь один порядочный человек, да и тот, если сказать по совести, свинья».) Так вот, он рассказал, что однажды был на выступлении С-а, кажется, в каком-то институте. И там его спросили, как он относится к какому-то американскому или английскому писателю, а он ответил, что, мол, не интересуется иностранной литературой и не читает ее. «Как неумно! – воскликнул Бен. – Ведь литература – это же единый мировой процесс. Разве можно не читать зарубежных авторов!» В этом весь он, книжная душа. Для него главное, что литература именно процесс, э-во-лю-ци-я.

И еще. Однажды после какого-то разговора о войне Б. привел мне слова, будто бы принадлежащие Хемингуэю: «Хотя иногда приходится воевать, но война – это грязное дело». И опять, человек не может понять, что одно дело, когда это говорит Хемингуэй, принимавший участие в двух войнах, имевший ранения, и совсем другое – когда то же самое говорит он, ничего в своей жизни не нюхавший, кроме книжных корешков, даже почему-то и в армии не служивший. Будучи с 27-го года, мог бы и на фронте быть. Совсем другое дело, совсем! А война в защиту родной земли – святое дело.

4. IX

Сейчас, возвращаясь из парка, на трамвайных путях едва не угодил под здоровенный бешено мчавшийся грузовик И ситуация-то пустяковая. Просто не учел его скорости. Да, она всегда у нас за спиной… Спасибо тебе, Господи, на этот раз.

Вспомнил, что башкир Фаниль Мансуров попросил у меня в Малеевке почитать мои «Арфы», да так и уехал, не отдав книгу. Попросту говоря, украл. Лестно, конечно, что твои книги воруют, но каков шельмец!

Опять послал письмо в горком заведующему отделом пропаганды:

«Уважаемый товарищ заведующий!

Я обращался в отдел пропаганды с просьбой объяснить, почему на пл. Маяковского сняли призыв «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!». К сожалению, ответа не получил. А хотелось бы получить разъяснение и по некоторым другим вопросам нашей т. н. «наглядной пропаганды». По-моему, она ведется в Москве довольно неумело, по дедовским рецептам, а то и не шибко грамотно.

Вот утыкали всю столицу двухметровыми лозунгами, которые своим обилием только портят вид нашего прекрасного города. Например, на той же пл. Маяковского на красивое старинное здание против памятника поэту взгромоздили здоровенный черный гроб, на который взглянуть страшно, и на нем время от времени вспыхивают разные призывы. Этот гроб уродует всю площадь. Удивительно, как Маяковский еще не сбежал оттуда.

Или вот в других местах города читаем: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Можно сказать, что страна в целом электрифицирована. А где коммунизм?

«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Так ведь таблица умножения тоже верна – и тоже всесильна?

Что Вы думаете о подобных фактах?

Прошу Вас ответить мне, как принято, письменно. А если горком так не отвечает, то другого ответа мне не надо. Тогда я обращусь в ЦК

Между прочим, сегодня «Правда» на второй странице пишет «На письма принято отвечать. Это признак элементарной культуры». Точнее, элементарный признак культуры.

С уважением В. Григорьев».

6. IX, четверг

3-го числа отправил письмо в Воениздат на имя генерал-лейтенанта Рябова, начальника издательства, с предложением отрецензировать для них «Полководца» В. Карпова. Сегодня позвонил главный редактор изд-ва генерал-майор Лаврентьев Валентин Васильевич. Оказывается, Рябов в отпуске.

Сказал, что рецензии у них уже есть: из Института военной истории, из Главного штаба ВМФ и чья-то третья, видимо, писательская. Следовательно, мои услуги они отклонили (пока, до возвращения Рябова). У них уже верстка. Над рукописью, говорит, проделана большая работа, замечаний не десятки, а сотни. Я сказал ему, что герой повести, в конце концов, вызывает у меня отвращение. Автор тянет его на маршала, а никак не получается. Я бы дал, говорю, Петрову вторую Звезду Героя, но на маршала он не тянет. И Карпову я дал бы вторую Звезду Героя, если он добыл 75 «языков», но в кресло Симонова, в кресло Твардовского я бы ни за что не посадил: нет у него для этого ни знаний, ни способностей, ни писательского авторитета.

* * *

Впрочем, однажды в метро у нас на станции «Аэропорт» я встретил Карпова с двумя Звездами на груди. Я с удивлением воскликнул: «Володя! Откуда вторая?» Он начал лепетать что-то о наградных документах, которые, мол, тогда затерялись, а вот недавно в этой безграничной гласности вдруг нашлись. Потом оказалось, что это Сажи Умалатова навесила ему. Да она и мне что-то вешала. Широкая душа! Правда, больше я не видел Карпова с двумя Звездами. Видимо, очухался.

7. IX, пятница

Сарнову и всем им всюду мерещится рассчитанное, запланированное, заранее организованное зло, они совершенно исключают из жизни элементы хаоса, случайности, ералаша.

Сам он убежден, что в свое время его восстановили в комсомоле только потому, что секретарь ЦК комсомола Михайлов враждовал с секретарем МК Красавченко. Подобно своей жене, которая сказала, что она вообще не верит нашей прессе, принципиально не верит, ни одному сообщению не верит, он не может даже в виде исключения допустить мысль, что с ним обошлись несправедливо, а потом разобрались, и справедливость была восстановлена. Нет, этого не может быть!

Или вот его жена рассказывала. Бен где-то объявил, что, мол, Андрей Вознесенский не поэт. (Где уж он мог это объявить, неизвестно.) И вот в Совписе, прослышав об этом (каким образом?) и имея запланированную цель загубить рукопись АВознесенского, послали ее на отзыв Сарнову. Но тот, мол, написал, что эта поэзия ему чужда, но почему же не издать книгу, надо издать. И книгу благодаря этому издали. Господи, сколько же здесь наивных глупостей.

А.Я. МАРКОВУ,

однокашнику по Литинституту

«8 сентября 84

Алексей Марков, несколько разгрузившись от неотложных дел, хочу кое-что добавить к тем четырем словам напутствия, что сказал тебе 21 августа в ста шагах от священного для всякого русского человека места – от памятника Пушкину.

Наш разговор тогда начался в вестибюле «Известий» с твоего возбужденного восклицания, что вот Евтушенко в Никарагуа заявил, что главная проблема нашей страны это проблема однопартийности. Твоя возбужденность меня удивила: да мало ли кто что брешет ныне в подлунном мире.

Но вдруг на какое-то одно мое высказывание ты брякнул, что я то ли защищаю Гитлера, то ли являюсь его последователем. Я тебе напомнил, что был на войне против Гитлера. А сейчас добавлю: у меня есть медаль «За отвагу» и «За взятие Кенигсберга», полученные на той войне, но нет медали «За оборону Махачкалы», которую вполне заслужил ты, просидев там всю войну. Но ты продолжал что-то в том же прежнем духе. Тогда я и высказал весьма энергично то самое напутствие из четырех слов и пошел по своим делам.

А главная часть твоей тирады на пл Пушкина была такова:

– В 33-м году я слышал ежедневно по радио: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» А в это время умирали от голода 12 моих сестер и братьев! Когда они умерли, отец покончил самоубийством.

Я тебе ничего не ответил. Что тут, в самом деле, скажешь, если человеку пришлось пережить такое. Но придя домой, я достал из своего архива верстку твоей поэмы о Сталине «Не снимая шинели». Она так и не увидела свет на страницах «Октября», где планировалась. Но ты в свое время почему-то дал ее мне. Я снова просмотрел текст.

В 33-м году ты был подростком и многого мог не понимать и даже не пережить со всей глубиной семейное горе. Но поэму-то ты писал, когда уже перевалило за тридцать. В этом возрасте невозможно не понимать, что такое смерть ближайших родственников. Что ж заставило тебя на четвертом десятке так холуйски превозносить Сталина, которого ныне считаешь убийцей своих сестер и братьев? Пять тысяч строк сплошного превознесения убийцы до небес! В чем дело? Да никакой загадки тут нет. Всю жизнь ты рвался к жирному пирогу – любыми средствами, любыми путями, даже топча могилы своих сестер и братьев. А ухватить столько, сколько хотелось бы, тебе никогда не удавалось, как удается Евтушенко, вот ты на него и беснуешься

Но вот ведь что еще: раньше ты с великой скорбью рассказывал мне о лютой смерти шести сестер-братьев и ничего не говорил об отце, а В.Фролову с той же скорбью вещал о смерти девяти сестер-братьев и тоже ни слова об отце. И вот добрался до 12… Так были ли у тебя хоть один братец, хоть одна сестренка?

Помнишь еще немой фильм «Праздник святого Йоргена»? Там Игорь Ильинский при первом появлении говорит: «Моя бедная мамочка уронила меня в детстве с пятого этажа». Потом – с десятого. И так добрался до 14-го. Как ты. Но между вами огромная разница. Там все понимают, что человек врет, и это смешно, а ведь тебе многие верят – писатель! – и потому у тебя – гнусно. И потому еще верят, что простодушным людям и в голову не приходит, что человек способен так бесстыдно лгать, что для него народное горе и, возможно, горе собственной семьи – только предмет демагогии и саморекламы.

Ты всю жизнь столько болтал устно и письменно, что у тебя не оставалось времени думать, читать, сопоставлять факты. Давать тебе сейчас советы бесполезно: время упущено. Но все-таки постарайся хоть как-то маскировать свою хищную душу. Ты же прямо говорил покойному Васе Федорову, как и другим секретарям Союза, и парторгам: «Что ты сделал для меня лично? Чем я лично могу тебя вспомнить?» И при этом ссылался на Ленина, который будто бы поощрял такое шкурничество».

9 сентября

Михалков сказал мне в ЦДЛ:

– Зайдите к Люсе. Я оставил для вас однотомник

– Спасибо.

12 сентября

Звонил из МК Кочетов Сем. Викт. Отставил телефон 222-98-03. Просил позвонить до 7 часов или завтра с 10-ти. Но Таня сказала ему, что никакого Григорьева тут нет.

А Володя Бурич позвонил и сказал, что случайно в домоуправлении был свидетелем, как туда кто-то заходил и наводил справку, живет ли В.Григорьев в кв. 56. Адрес-то я дал! Ему ответили, что нет, но, видимо, дали наш телефон. А Таня в разговоре с этим Кочетовым назвала мое имя.

18 сентября

Зашел к Люсе. Она говорит: «Кто-то взял Михалкова посмотреть и не вернул. Извините, пожалуйста». Как Мансуров – у меня.

Звоню Михалкову:

– Сергей Владимирович, ваша популярность по-прежнему велика. Ваш однотомник украли.

– Не-не-не пе-пе-печалься. Ступай се-се-бе с Богом. Я по-по-дарю двухтомник Дня через три зайдите к Люсе.

– Спасибо.

21 сентября

Зашел к Люсе.

– Владимир Сергеевич, вы не поверите, но и двухтомник кто-то увел. Просто беда. Уж простите.

Звоню Михалкову.

– Не-не-не печалься. Я подарю трехтомник Зайдите на днях к Люсе.

22 сентября

В дополнение к тому, что писал Черненко, послал письмо министру обороны Д.Ф. Устинову и Председателю Совета Министров РСФСР В.И. Воротникову. В связи с приближающимся 40-летем Победы предлагаю:

во-первых, учредить медаль «За победу в Курской битве»;

во-вторых, создать в кремлевской квартире Сталина или в его рабочем кабинете музей «Ставка Верховного Главнокомандования»;

в-третьих, создать в одной из дач Сталина его музей;

в-четвертых, издать все документы, всю переписку Верховного Главнокомандующего в годы войны: приказы, директивы, переговоры по прямому проводу и т. д.

23. IX, Коктебель

Сегодня приехал опять в Коктебель. Поселился в 10-й комнате 3-го корпуса. С балкона виден кусочек моря, слышен его шум. Теплынь. Ходил на рынок Купил 5 кг сладчайших коктебельских слив. Перед ужином искупаюсь. Красота! Денег 200 рэ. Хватит же. Желания пить нету. Хотя в дороге Гал Ник Ойстрах угостила спиртиком, и не отказался.

26. IX

Опять я отравился, как осенью позапрошлого года. И опять – не один, а несколько человек Думаю, что кабачковой икрой, которой положили подозрительно много. Видно, надо было сбыть залежалый товар.

Заходили Вася Литвинов, его жена Лиля и Гришечка. Литвиновы читают мою крамолу. Вася сказал

– Читаю и все время думаю, как это нужно прочитать всем! Ведь лживость уже просто перестали замечать.

* * *

А через несколько лет в пору демократии сам столько наврал в статье о Шолохове, которую состряпал для биографического словаря «Русские писатели ХХ века»! (2000). А ведь всю жизнь нахваливал его, им и питался.

* * *

28 сент.

Наконец, перед отъездом сюда Люся передала мне трехтомник Михалкова. На первом томе он написал:

Попал Бушину на суд – Адвокаты не спасут.

Отменно!

30. IX

Ах, как славно я вчера поиграл! С каким-то случайным партнером. Это был настоящий мужской теннис, а не дамские перекидалочки. Но сегодня он уехал, и мне пришлось вернуться к своей Светлане из ВААПа. Впрочем, сегодня утром она играла лучше, чем раньше.

1. X.84, понедельник

Дня три назад какая-то почти незнакомая компания из 9-го корпуса, что напротив, пригласила вечером к себе. Идти не хотелось, тем более пить и есть через два часа после ужина, но отказаться неудобно. Пошел, пришлось выпить полстакана водки, кое-что съесть. Все это было ни к чему.