Текст книги "Крушение России. 1917"

Обвинения в адрес Протопопова основывались на его известной встрече с Варбургом, которая состоялась за пару часов до отъезда думской делегации из Стокгольма. История активно обсуждалась в прессе. Сам глава МВД сообщал газетам: «Беседа тогда же, т. е. в Швеции, мною была записана, и запись эта известна многим. Своевременно я текстуально изложил эту беседу как б. министру иностранных дел С.Д. Сазонову, вполне ее одобрившему, так и многолюдному частному собранию членов Гос. Думы, после которой М.В. Родзянко письмом в газетах подтвердил всю лояльность стокгольмской беседы». Под сомнение брался другой пассаж из объяснений Протопопова, который уверял, что беседа происходила «с ведома и по просьбе российского посланника при шведском Дворе в присутствии одного из спутников моих в этом путешествии и других лиц. При этом, конечно, мною не было сказано ни одного слова, которое свидетельствовало бы, хотя бы в отдаленнейшей мере, о моем «германофильстве»[1297]1297
  Мельгунов С.П. Легенда о сепаратном мире. С. 286.


[Закрыть]. Посланник в Стокгольме Неклюдов о встрече знал, но категорически отрицал, что она состоялась по его просьбе. Дело темное. Но, в любом случае, на измену и шпионаж похоже мало. Протопопову также инкриминировали выход на свободу обвиненного в шпионаже Сухомлинова. Глава МВД действительно приложил к этому руку, однако инициатива в этом деле принадлежала Александре Федоровне, которая (как и ее муж) не без оснований была убеждена в невиновности военного министра, арестованного в результате интриг Гучкова. Кстати, императрица и Протопопов были уверены, что именно Гучков «подстрекнул военные власти» посадить в тюрьму Рубинштейна «в надежде найти улики против нашего Друга»[1298]1298
  Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. С. 70.


[Закрыть].

Чрезвычайная следственная комиссия, созданная Временным правительством специально для расследования преступной деятельности царского режима и его представителей, много месяцев искала следы измены. Нашла все следы «дряхлости власти», но ни малейшего намека на такие явления, как прогерманская партия или пораженческие настроения в правительстве или бюрократическом аппарате. «По отношению к царю и царице дореволюционная легенда должна быть отнесена к числу грубых и сугубо несправедливых клевет, демагогически использованных в свое время в политической борьбе с режимом; никаких шагов к заключению сепаратного мира царское правительство не делало; никаких центров или организованных общественных групп, осуществлявших заранее установленный план заключения мира с Германией, в дореволюционное время не существовало, и никаких ответственных переговоров за кулисами по этому поводу не велось»[1299]1299
  Мельгунов С.П. Легенда о сепаратном мире. С. 19.


[Закрыть], – приходил к выводу в 600-страничной (убористым шрифтом) книге под красноречивым названием «Легенда о сепаратном мире» Сергей Мельгунов. Он не был монархистом, он был народным социалистом – энесом.

В серьезной российской историографии, обремененной знаниями уже и всех известных архивных материалов, сегодня преобладает более осторожная позиция: «Стремление царизма к сепаратному миру вызывает сомнения, хотя кое-какие попытки зондажа с российской стороны имели место. Во всяком случае, оно было несравнимо с той активностью, с которой Германия добивалась выхода России из войны. Германофильство Александры Федоровны было мифом, хотя и получившим серьезное распространение»[1300]1300
  Ганелин Р.Ш., Флоринский М.Ф. Российская государственность и Первая мировая война. С. 28.


[Закрыть].

Кто же выступал источником подобных мифов? Самые неожиданные силы – от русской аристократии до немецкого Генштаба. Историк с выраженными монархическими симпатиями Виктор Кобылин уверен: «Все слухи о, якобы, каких-то «изменнических» действиях правительства, направлении политики Государыней, Распутиным и Вырубовой распространялись этими же предателями и преступниками, которыми руководили тайные организации и заинтересованные в развале России иностранцы. Причем все эти разлагатели делились на две неравные части – умных и сознательных врагов Исторической России и на одураченных и не «чрезвычайно умных», очень мягко выражаясь, русских людей. Ко второй категории, более многочисленной, относились представители нашего столичного света и, к сожалению, члены Императорской Фамилии»[1301]1301
  Кобылин В.С. Анатомия измены. С. 190.


[Закрыть].

Постоянным источником такой информации выступали сами немцы, либо сознательно сея рознь в российское общество и элиту, либо (в случае с зондажом возможности сепаратного мира) выдавая желаемое за действительное. В 1916 году на фронте распространялись вражеские листовки с изображением кайзера, опирающегося на германский народ, и русского царя, облокотившегося на половой орган Распутина[1302]1302
  Колоницкий Б. «Трагическая эротика». С. 539.


[Закрыть]. И не случайно, когда оппозиция перейдет уже к прямому штурму царской власти, она в качестве главного аргумента будет цитировать… германские и австрийские газеты.

Внутри России спецслужбы в качестве основного источника слухов об императрице и Распутине уверенно называли Гучкова и его круг (Коновалов предлагал любые деньги за «сенсационные материалы» Иллиодора), но не только. В одном сообщении Московского охранного отделения можно прочесть: «Быть может, никто, – даже самые невоздержанные революционеры в своих прокламациях, не причинили столько зла, не содействовали в столь ужасной степени падению престижа верховной власти, очернению особы монарха, как все то, что рассказывал чуть ли не на всех улицах и перекрестках о причинах своего ухода бывший обер-прокурор св. синода Самарин. Подробности о той роли, какую играет в государственной жизни переживаемого момента пресловутый «старец» Распутин, были тяжелыми ударами и оскорблениями не только государя императора, но – в особенности – государыни императрицы Александры Федоровны»[1303]1303
  Буржуазия накануне февральской революции. С. 77–78.


[Закрыть]. Бывшие министры считали за доблесть представить себя жертвами Распутина и поделиться свежими подробностями из первых рук. А министров действующих оценивали по одному критерию: подавал ли он Распутину руку. Наумов был немало озадачен вдруг проснувшимися вниманием и любовью к нему со стороны прогрессивной общественности после того, как он принял Друга в приемной, не впустив в кабинет. Все последующие дни «ко мне являлись не только отдельные лица, но целые депутации от общественных организаций, даже от некоторых думских партийных группировок… Я получал в том же духе составленные груды письменных приветствий. С утра до вечера раздавались нескончаемые телефонные восхваления, как будто я совершил героический подвиг, проявил необычайное гражданское мужество»[1304]1304
  Наумов А. Из уцелевших воспоминаний. Т. II. С. 334.


[Закрыть]. Распутин ограничился репликой, что Наумов «барин».

Нельзя, однако, не отметить и весомейший вклад правоконсервативных общественных деятелей, того же Пуришкевича, которые охотно поддерживали версию об измене и открыто ненавидели не только Распутина, но императрицу. Большая часть скандальных историй о Распутине появилась не столько в либеральной, сколько в черносотенной печати.

Осенью 1916 года темы измены императрицы, правительства и засилья распутинщины не просто доминировали, они были едва ли не единственными обсуждаемыми в столицах. «Распутин, Распутин, Распутин – рефреном звучало со всех сторон; его ошибки, его скандальное поведение, его мистическая власть, – вспоминала Мария Павловна. – Его власть была огромной; она обволакивала наш мир, заслоняя солнце. Как могло такое жалкое, ничтожное существо отбрасывать такую громадную тень? Это сводило с ума, это было необъяснимо, непостижимо, невероятно… Люди устали от жертв и от войны. Русский патриотизм, носящий абстрактный характер, не выдержал напряжения. Для многих Распутин служил оправданием их собственного бессилия»[1305]1305
  Воспоминания великой княжны Марии Павловны. С. 214, 215.


[Закрыть]. Заслуженная или незаслуженная «слава» Распутина, достигая чудовищных размеров, стала важнейшим инструментом разрушения династии. Куда более важным, чем призывы к свержению «проклятого самодержавия», которые на народ не сильно действовали. Родившаяся в великосветских салонах сплетня была с восторгом подхвачена радикальной оппозицией. Александра – изменница и шпионка, любовница пьяного мужика и изменника – Распутина. Николай – дурак, пьяница и тряпка, который все это терпит. Армия, которая за все это платит своей кровью. Лозунг – одновременно патриотический и антимонархический – был найден!

Настроение столиц не только не ослабляло влияние Александры Федоровны на мужа, а наоборот, только усиливало. Николай, ощущавший себя в растущей изоляции, уставший от докучливых и интригующих родственников, министров, депутатов, все больше испытывал доверие только к супруге. Она знала обо всех обвинениях в ее адрес. И не просто переживала, что сказывалось на ее здоровье и внешнем виде. «Я был поражен болезненным видом Императрицы, – подметил обедавший с ней Петр Врангель. – Она значительно осунулась за последние два месяца, что я ее не видел. Ясно выступали красные пятна на лице. Особенно поразило меня болезненное и как бы отсутствующее выражение ее глаз»[1306]1306
  Врангель П. Записки. С. 12.


[Закрыть]. Царица прекрасно видела политические последствия предпринимаемой против нее и Николая кампании.

Пригласив на аудиенцию директора департамента полиции Васильева, она просила его «учитывать, что может начаться революция, и каждый должен представлять, что следует делать в таком случае». Васильев отвечал, что «революция совершенно невозможна в России. Конечно, есть среди населения определенное нервное напряжение из-за продолжающейся войны и тяжелого бремени, которое она вызвала, но народ доверяет Царю и не думает о восстании».

«Я тоже так думаю, – очень тихо сказала императрица, – я хочу надеяться, что так и будет»[1307]1307
  Васильев А.Т. Охрана. С. 462.


[Закрыть]. Ее надежды не сбылись.

1 ноября 1916 года революция началась.

Глава 10
На штурм власти

Глупость человеческая безгранична, всесильна, и весьма возможно, что мы так и докатимся до всеобщего разорения и катаклизма!

Александр Бенуа, 1 января 1917 года

Детали заговоров, которые вели к Крушению России, не так просто проследить. Если о подготовке Октябрьской революции мы знаем самые мельчайшие детали, то о Февральской – лишь отрывочные данные. И это объяснимо. Творцы Октября гордились своим главным детищем и все мало-мальски к нему причастные (и даже не причастные) делились обширными воспоминаниями о своем участии в этом событии, а затем тысячи советских историков на протяжении десятилетий анализировали и описывали «Великую Социалистическую революцию». Творцы Февраля, напротив, имели мало причин признавать свою причастность к событию, которое привело к крушению государства, гибели или изгнанию всего привилегированного сословия. В большей части эмиграции, причем не только монархически настроенной, мягко говоря, не жаловали организаторов свержения императора.

Советская литература тоже была не склонна придавать большое значение этим заговорам, коль скоро их существование ставило под сомнение свободное революционное творчество масс и роль большевистской партии в свержении царизма. Еще Лев Троцкий доказывал, что заговор «висел в воздухе, как настроение верхов петербургского общества, как смутная идея спасения или как лозунг отчаяния. Но он не сгущался до степени практического плана»[1308]1308
  Троцкий Л.Д. История русской революции. Т. 1. Февральская революция. М., 1997. С. 94.


[Закрыть]. Советская истриография придерживалась в основном того же мнения. В. Дякин заявлял, что «разрозненные заговоры отдельных малочисленных групп, находящихся по большей части на самой ранней стадии, и даже наиболее далеко зашедший заговор Гучкова – Крымова» находились в «эмбриональном состоянии». К схожему выводу приходил А. Слонимский: «Не доведя до конца разработку конкретного плана дворцового переворота, заговорщики еще менее сделали для его практического осуществления»[1309]1309
  Дякин В.С. Русская буржуазия и царизм. С. 304; Слонимский А.Г. Катастрофа русского либерализма. Душанбе, 1975. С. 137. См. также: Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 77–80; Черменский Е.Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России. М., 1976; Аврех А.Я. Распад третьеиюньской системы. М., 1985. С. 147–148.


[Закрыть]. Позволю себе с этим не согласиться.

Российская государственность падет жертвой нескольких разрушительных потоков, которые сойдутся в двух точках – на улицах столицы и в Ставке. Все эти потоки носили форму именно мало скрываемых заговоров, которые вынашивались в думских, аристократических, земгоровских и социалистических кругах и уже в полной мере затронули армейскую верхушку. Вот только события пойдут не совсем так или совсем не так, как представлялось заговорщикам.

Посол Франции в России Морис Палеолог в конце лета 1916 года с большим изумлением зафиксировал в своем дневнике: «Я уже не раз отмечал ту непринужденность, с которой русские, даже наиболее преданные царизму и самые крайние реакционеры, допускают возможность идеи убийства императора. Мое присутствие им нисколько не мешает говорить об этом… Старый аристократ… смотря мне прямо в лицо, выпалил: Чего вы хотите, господин посол!.. По-моему, при системе самодержавия, если монарх сходит с ума, то ничего не остается, как убрать его с пути!»[1310]1310
  Палеолог М. Дневник посла. М., 2003. С. 556.


[Закрыть]. Не хуже посла информированы были и спецслужбы.

«С осени либеральная оппозиция перешла в открытое наступление на правительство, – свидетельствовал Спиридович. – Боролись за ответственное министерство, что в условиях режима означало государственный переворот. К нему и шли. На закрытых и конспиративных собраниях все чаще и чаще говорили о низвержении Государя и передаче трона наследнику»[1311]1311
  Спиридович А.И. Великая война и февральская революция (1914–1917). Минск, 2004. С. 384.


[Закрыть]. Идея дворцового переворота стала всеобщим увлечением. Об этом, по образному выражению Шульгина, «воробьи чирикали за кофе в каждой гостиной»[1312]1312
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990. С. 421.


[Закрыть]. Высокопоставленный чиновник министерства путей сообщения Юрий Ломоносов вспоминал о разговорах подобного рода, которые велись «даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»[1313]1313
  Ломоносов Ю.В. Воспоминания о мартовской революции 1917 года. М., 1994. С. 219.


[Закрыть]. Наметившиеся военные успехи не убеждали, напротив, заставляли торопиться: «Надо спешить, а то не успеем добиться конституции. С победой самодержавие усилится и, конечно, не пойдет на уступки. Надо спешить»[1314]1314
  Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. С. 385.


[Закрыть]. Именно опасения того, что режим Николая II в результате победы в войне укрепится настолько, что усилия по его свержению окажутся напрасными, заставляли заговорщиков из разных лагерей торопиться.

Когда было принято практическое решение приступить к свержению Николая II? Точно мы вряд ли когда-либо узнаем, да и решения принимались, скорее всего, не один раз. Гучков, которого, безусловно, можно считать ведущим авторитетом в этом вопросе, в качестве ключевого момента называет встречу, состоявшуюся в октябре 1916 года в конторе депутата Думы и масона Михаила Федорова. Присутствовали около 15 человек: Милюков, Шингарев, Некрасов, Гучков, Коновалов, Маклаков, Терещенко, Годнев, Шидловский, Вл. Львов, некоторые источники называют также князя Львова и Родзянко. Обсуждали, что делать дальше. Согласились на том, что Николай на может больше царствовать – он является источником недовольства в стране, попытки его образумить ни к чему не привели, власть не в состоянии предотвратить победу улицы. Необходимо добиться отречения императора. Предусмотрительные государствоведы из кадетской партии принесли с собой свод законов, чтобы определиться с престолонаследием. Корона должна была перейти к Алексею, из-за малолетства которого надо учредить регентский совет во главе с великим князем Михаилом Александровичем. Намечали состав Совета регентства, говорили о новом правительстве. Из разговоров выясняется, что мало кто готов действовать при явном желании воспользоваться результатами переворота:

– После стихийной анархии и уличных волнений настанет момент организации новой власти, и тут придет наш черед, как людей государственного опыта, которые, очевидно, будут призваны к управлению страной.

Гучков резко возразил:

– Мне кажется, господа, что мы ошибаемся, когда предполагаем, что какие-то одни силы выполнят революционное действие, а какие-то другие будут призваны для создания верховной власти. Я боюсь, что те, кто будет делать революцию, сами станут во главе этой революции.

После чего покинул собрание[1315]1315
  Из воспоминаний А.И. Гучкова // Последние новости. 9, 13 сентября 1936. См. также: Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. С. 386–387; Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. Заговоры перед революцией 1917 года. М., 2007; Дякин В.С. Русская буржуазия и царизм в годы Первой мировой войны (1914–1917). Л.,1966. С. 260; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 77–78.


[Закрыть]. Вождь октябристов недолюбливал Милюкова и всю его кадетскую братию, и у него были свои планы…

Заговор Думы и Земгора

Все участники штурма власти признавали ключевое значение Государственной думы в этом процессе. Она была наиболее авторитетной трибуной публичной политики и главным инструментом легитимизации любой новой власти. В самой Думе решающую роль играл Прогрессивный блок и его фактический лидер Павел Милюков. В минуту откровения он поведает: «Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю»[1316]1316
  Цит. по: Смирнов А.Ф. Государственная дума Российской империи.
  1906–1917. Историко-правовой очерк. М., 1998. С. 582.


[Закрыть]. Именно выступление Милюкова 1 ноября 1916 года с обвинениями власти в измене с полным основанием можно считать сигналом к началу революции или даже ее началом.

Однако очевидно, что еще в октябре Милюков колебался в выборе тактики борьбы. Полагаю, самое серьезное влияние на радикализацию позиции лидера кадетов оказали состоявшиеся в том месяце в Москве съезды Земского и Городского союзов. По их итогам князь Львов уверял Родзянко, что «стоящее у власти правительство не в силах закончить войну» и что в «решительной борьбе Государственной думы за создание правительства, способного объединить все живые народные силы и вести нашу родину к победе, земская Россия будет стоять за одно с народным представительством». Челноков от имени Союза городов доказывал, что «наступил решительный час, – промедление недопустимо: должны быть напряжены все усилия к созданию, наконец, такого правительства, которое в единении с народом поведет страну к победе». Руководители обоих союзов, собравшись у Челнокова, наметили на случай переворота Временное правительство во главе с Львовым.

Отметим по ходу, что Мартынов и руководимое им московское охранное отделение, как обычно, немедленно оповестили столицу о негласных решениях съездов, при этом добавив: «Так называемая «рабочая группа» при Центральном военно-промышленном комитете занялась подготовкой масс для мятежных выступлений»[1317]1317
  Буржуазия накануне Февральской революции. М.-Л., 1927. С. 151.


[Закрыть]. Генерал Курлов, ставший правой рукой Протопопова, наложил на доклад Мартынова ироническую резолюцию в том смысле, что пережил уже не одну революцию, и подавит новую с таким же успехом, что и в 1905 году. Очевидное легкомыслие.

Влияние руководства Земгора на Милюкова однозначно подтверждает Сергей Мельгунов. «Из источников достоверных я знаю о попытке настойчивого непосредственного воздействия на Милюкова со стороны князя Львова. И два основных тезиса Милюкова о невозможности иметь дело с властью и об измене заимствованы из письма Львова. Там, между прочим, говорилось: “Мучительные, страшные подозрения, зловещие слухи о предательстве и измене, о тайных силах, работающих в пользу Германии… перешли в ясное сознание, что вражеская рука тайно влияет на направление хода наших государственных дел”. Выступление 1 ноября с упоминанием императрицы, как мы увидим, могло способствовать плану, осуществляемому Львовым»[1318]1318
  Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. С. 119.


[Закрыть].

Эту же мысль однозначно подтвердит следователям ВЧК в 1921 году Николай Некрасов. Отмечая причины, заставившие «призадуматься даже таких защитников “гражданского мира”, как Милюков и другие вожди думского блока, Некрасов утверждал: «Под давлением земских и городских организаций произошел сдвиг влево. Еще недавно мое требование в ЦК к.-д. партии “ориентироваться на революцию” встречалось ироническим смехом, – теперь дело дошло до прямых переговоров земско-городской группы и лидеров думского блока о возможном составе власти “на всякий случай”. Впрочем, представления об этом “случае” не шли дальше дворцового переворота, которым в связи с Распутиным открыто грозили некоторые великие князья и связанные с ними круги. В этом расчете предполагалось, что царем будет провозглашен Алексей, регентом – Михаил, министром-председателем – князь Львов или генерал Алексеев (! – пока просто обратим внимание на упоминание этого имени – В.Н.), а министром иностранных дел Милюков. Единодушно сходились все на том, чтобы устранить Родзянко от всякой активной роли»[1319]1319
  Из следственных дел Н.В. Некрасова 1921, 1931 и 1939 годов // Вопросы истории. 1998. № 11–12. С. 19.


[Закрыть]. Кстати, сам Родзянко, еще не подозревавший, что его всего лишь использовали, подтверждал решающую роль Думы в свержении власти. «Государственная дума четвертого созыва, возглавившая революционное движение, считала, что она сберегает честь и достоинство России, которые так долго попирались старым отжившим режимом»[1320]1320
  Русское слово. № 94. 28 апреля 1917.


[Закрыть], – заявит он в апреле 1917 года.

Радикализация кадетской партии, ставшая очевидной накануне открытия осенней сессии Думы 1916 года, едва не привела к расколу в Прогрессивном блоке, не все участники которого были настроены столь же решительно.

Лидеры блока собирались по обыкновению в комнате № 11 Таврического дворца. «Пасмурное петербургское утро с электричеством. Над бархатными зелеными столами уютно горят лампы с темными абажурами… Председательствовал Шидловский»[1321]1321
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. С. 390.


[Закрыть]. Несколько дней шли жаркие обсуждения резолюции Думы, с которой она должна была выступить на открытии сессии. Схема ясна: привет союзникам, призыв к армии бороться до победы, резкая критика правительства. Но насколько резкая, включать ли в оценку деятельности кабинета слово «измена»? Кадеты настаивали на максимальной жесткости. Шингарев убеждал включить в резолюцию слова о том, что «в России нет министров, а Штюрмер предатель. Надо публично сказать: берегитесь измены». Фракция центра во главе с Павлом Крупенским решительно возражала. Шульгин доказывал: «Бороться надо, правительство – дрянь. Но так как мы не собираемся идти на баррикады, то не можем подзуживать и других»[1322]1322
  Цит. по: Аврех А.Я. Распад третьеиюньской системы. С. 112, 115.


[Закрыть]. Текст резолюции был смягчен, а тезис об измене – закамуфлирован. Но это удовлетворило далеко не всех. О выходе из Прогрессивного блока заявили прогрессисты, недовольные мягкостью центра. Правые были в ужасе от жесткости кадетов. Фракцию центра грозила покинуть добрая ее половина, обвиняя своего лидера в потворстве «темным силам». Но, при этом, многие участники блока, и не только они, готовились к атаке на власть в индивидуальном порядке.

Правительство было проинформировано (тем же Крупенским) о планах оппозиции на осеннюю сессию Думы. Штюрмер был настроен решительно, считая предстоявший демарш законодателей «недопустимым стремлением к преступной пропаганде по всей стране с высоты думской кафедры против существующего строя управления государством. Неминуемым последствием такого выступления должен явиться не только немедленный перерыв занятий Государственной думы, но даже полное ее закрытие вплоть до новых выборов и до созыва новой Государственной думы». Премьер просил Николая II подписать проекты указов о роспуске Думы и о перерыве в занятиях Госсовета, если депутаты не поддадутся на уговоры правительства и не умерят свою критику власти. Депутатов призывного возраста предлагалось в противном случае отправить на фронт, и всех – лишить думского содержания. Царь в принципе не возражал, но на записке Штюрмера начертал: «Надеюсь, что только крайность заставит прибегнуть к роспуску Гос. Думы»[1323]1323
  Дневники и документы из личного архива Николая II. Мн., 2003. С. 220–221, 219.


[Закрыть]. Действительность превзошла самые худшие ожидания руководства страны.

1 ноября Штюрмер открыл сессию, прочтя с парламентской трибуны правительственное заявление, и сразу же покинул Думу. Вместе с ним неожиданно исчез и Родзянко, сославшийся на недомогание и усадивший в председательское кресло своего заместителя Варун-Секрета. Тон дебатам задали социалисты. Чхеидзе призвал к скорейшему миру с опорой на «координацию сил европейской демократии» и призвал внятно сказать «об изменнических деяниях и замыслах» правительства. За ним – Керенский, с жаром доказывавший, что Совет министров «разрушает организм государства… и в своей деятельности руководствуется нашептываниями и указаниями безответственных кругов, руководимых презренным Гришкой Распутиным! Неужели, господа… мы единодушным и единым усилием не заставим уйти тех, кто губит, презирает и издевается над страной»[1324]1324
  Государственная дума. Четвертый созыв. Стенографический отчет. Сессия 5. СПб., 1916. Стб. (далее – Стенографические отчеты).


[Закрыть]. Но это были голоса левых радикалов, которым публика сочувствовала, но не принимала всерьез и не слишком доверяла. Иное дело – Павел Милюков.

И вот он поднялся на трибуну. «Было очевидно, что удар по Штюрмеру теперь уже недостаточен; надо идти дальше и выше фигурантов «министерской чехарды», вскрыть публично «темные силы», коснуться «зловещих слухов», не щадя и того источника, к которому они восходят»,[1325]1325
  Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. М., 1990. С. 237.


[Закрыть] – откровенничал Милюков. В качестве лейтмотива он избрал байку про Шуваева, который якобы как-то сказал: «Я может быть и дурак, но не изменник». Обвиняя ведущих членов кабинета и придворные круги в воровстве и попытках заключить сепаратный мирный договор с врагом за спиной народа, Милюков каждый свой тезис перемежал вопросом: «Что это, глупость или измена?» На что трибуны Прогрессивного блока, левых партий и забитая публикой галерка дружно кричали в ответ: «Измена!» Охарактеризовав в этом контексте деятельность Штюрмера, Милюков обвинил его также в получении взяток от Манусевича-Мануйлова. Затем перешел к Распутину, через которого делаются назначения, в том числе – Протопопова. «Манусевич-Мануйлов, Распутин, Питирим, Штюрмер. Это та “придворная партия”, победой которой, по словам “Neue Freie Presse”, было назначение Штюрмера»… Закончил Милюков эту фразу на немецком, который в зале понимали далеко не все: «Победой придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы». Он обвинял в предательстве Александру Федоровну, замаскировав это цитатой из немецкой газеты.

Далее прозвучали ссылки на заявления губернских земских управ, на русскую, австрийскую, швейцарскую прессу, французскую «Желтую книгу», на английское посольство как источники информации о стремлении предателей заключить сепаратный мир. С кафедры, как отмечено в стенограмме, Милюков сошел под крики «браво» и «бурные и продолжительные рукоплескания левой, центра и в левой части правой»[1326]1326
  Стенографические отчеты. Сессия 5. Стб. 35–49.


[Закрыть]. Правые ответили на речь Милюкова возгласами «клеветник!», шумной обструкцией: «Они кричали, ломали пюпитры… Был страшный шум»[1327]1327
  Слонимский А.Г. Катастрофа русского либерализма. Прогрессивный блок накануне и во время Февральской революции 1917 года. Душанбе, 1975. С. 44.


[Закрыть].

Цель, которую ставил Милюков, описывал такой близкий к нему и осведомленный инсайдер, как Владимир Набоков: «Только гораздо позже, уже после переворота, стало ходячим, особенно в устах друзей Милюкова, утверждение, что с речи 1 ноября следует датировать начало русской революции. Сам Милюков, я думаю, смотрел на дело иначе. Он боролся за министерство общественного доверия, за изолирование и обессиление царя (раз выяснилось, что ни в коем случае и ни при каких условиях царь не может стать положительным фактором в управлении страною и в деле ведения войны)… Я полагаю, что он, как и многие другие, представлял себе, скорее, нечто вроде наших дворцовых переворотов XVIII века и не отдавал себе отчета в глубине будущих потрясений»[1328]1328
  Набоков В.Д. Временное правительство. Воспоминания. М., 1991. С. 58, 59.


[Закрыть]. Не особо скрывал это и сам Милюков, хотя и не в рассчитанных на широкую общественность мемуарах, а в частной переписке. В 1919 году он поведает Ивану Петрункевичу: «Я, кажется, думал в тот момент, что, раз революция стала неизбежна, – а я считал ее уже неизбежной, – то надо попытаться взять ее в свои руки. Но это та, другая революция, – не та, которая действительно готовилась. И повторяю, за ту, которая совершилась, я все-таки не готов нести полную ответственность»[1329]1329
  Цит. по: Аврех А.Я. Распад третьеиюньской системы. С. 153.


[Закрыть]. Вот только непонятно, зачем для той революции, для заговора в стиле XVIII века нужно было делегитимизировать всю систему власти в глазах всей страны. Спусковой механизм революции был приведен в действие.

Милюков и кадеты считали себя триумфаторами. На собрании фракции 2 ноября, как записала в своем дневнике Тыркова, «устроили Милюкову бурную овацию. Он был спокоен и доволен. Понимал, что сразу стал героем». Родичев от имении коллег по партии выражал свое восхищение, что и нашло отражение в отчетах прессы. О чем газеты не писали, так это о голосах растерянности и страха, которые звучали в тех же кадетских кругах. Тыркова: «А дальше что? Неужели на улицу идти?»[1330]1330
  Там же. С. 120.


[Закрыть] Редактор партийного рупора газеты «Речь» Иосиф Гессен без тени восторга прямо заявил Милюкову, что его выступление означало начало революции[1331]1331
  Гессен И.В. В двух веках: Жизненный отчет. Берлин, 1937. С. 347.


[Закрыть]. Но остановить волну было уже нереально.

2 ноября выступления продолжались при полном аншлаге на депутатских и зрительских местах и при пустых правительственных креслах. Резчайшая речь Маклакова, который закончил ее ультиматумом: «И потому мы заявляем этой власти: либо мы, либо они. Вместе наша жизнь невозможна»[1332]1332
  Стенографический отчет. Сессия 5. Стб. 135.


[Закрыть]. Кадетов поддержали и более правые депутаты. Националист Шульгин гневно потрясал кулаком: «Вы были свидетелями, как в течение многих часов с этой кафедры раздавались тяжелые обвинения против правительства, – такие тяжелые, что можно было ужаснуться, слушая их… и все же ужас не в обвинениях… Ужас в том, что правительство даже не пришло в этот зал, где открыто, перед лицом всей России, его обвиняют в измене»[1333]1333
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. С. 394.


[Закрыть]. Он призвал бороться с властью, пока та не уйдет.

Выступление Маркова 2-го, который предупреждал об опасности провоцирования революции в военное время и призывал перейти к практическим делам и обсудить продовольственный вопрос, утонуло в возмущенном гуле думского большинства.

Указание цензуре запретить публикацию наиболее радикальных речей и пустые полосы в газетах только подогрели общественный интерес. В столицах застучало бесчисленное количество печатных машинок земгоровских учреждений, министерств, редакций, штабов, размножая выступления депутатов. Резонанс от речей, распространенных в тысячах и тысячах копий в тылу и на фронте, был ошеломляющим: Милюков доказал, что императрица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму. «В самом деле, могла ли образованная, читающая газеты публика подвергать сомнению обвинения, высказанные с трибуны Думы наиболее интеллектуальным и до сих пор наиболее умеренным лидером оппозиции? Если уж Милюков сподобился выдвинуть обвинение в измене против премьера, все были уверены, что он располагает надежной информацией из источника, не подлежащего сомнению»[1334]1334
  Катков Г.М. Февральская революция. М., 2006. С. 215.


[Закрыть], – подмечал Катков.

Выступления депутатов обсуждала вся страна, и везде эффект был одинаков. Пара примеров. Художник Бенуа написал в дневнике 6 ноября: «Обед у Гессенов. Читали «исторические» речи Милюкова, Шульгина, Маклакова. Настроение начинает сильно напоминать настроение 1905 года. Впрочем, под «гражданским возмущением» немало низкопробной радости, что «господам теперь несдобровать»[1335]1335
  Бенуа А.Н. Дневник 1916–1918 гг. М., 2006. С. 31.


[Закрыть]. Жандармского генерала Заварзина события застали в Иркутске: «Везде распространены гектографированные листки с думскими речами Милюкова и Керенского, которые понимаются читающими как призыв к перевороту и низвержению существующей царской власти»[1336]1336
  Заварзин П.П. Жандармы и революционеры // «Охранка»: Воспоминания руководителей охранных отделений. Т. 2. М., 2004. С. 117.


[Закрыть].