Текст книги "Крушение России. 1917"

А августе 17-го Гучков был скуп в описании деталей заговора: «План заключался в том (я только имен называть не буду), чтобы захватить между Царским Селом и Ставкой императорский поезд, вынудить отречение, затем одновременно, при посредстве воинских частей, на которые в Петрограде можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство, затем объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой правительство»[1456]1456
  Падение царского режима. Т. 6. С. 277–278.


[Закрыть]. Более подробно Гучков поведает о своих замыслах только в 1936 году, когда в эмигрантских «Последних новостях» выйдут его нашумевшие воспоминания. Там он попытался предстать в роли идеалиста, не имевшего кровожадных планов и не преуспевшего в заговорщической деятельности.

«Мысль о терроре по отношению к носителю верховной власти даже не обсуждалась – настолько она считалась неприемлемой в данном случае. Так как в дальнейшем предполагалось возведение на престол сына Государя – Наследника – с братом Государя в качестве регента во время малолетства, то представлялось недопустимым заставить сына и брата присягнуть через лужу крови. Отсюда и родился замысел о дворцовом перевороте… Наша тройка приступила к детальной проработке этого плана. Представлялись три конкретных возможности. Первая – захват Государя в Царском Селе или Петергофе. Этот план вызывал значительные затруднения. Если даже иметь на своей стороне какие-нибудь воинские части, расположенные в резиденции Государя, то было несомненно, что им будет оказано вооруженное сопротивление, во всяком случае, предстояло кровопролитие, которого хотелось избежать. Другая возможность была произвести эту операцию в Ставке, но это требовало если не прямого участия, то, во всяком случае, некоторого попустительства со стороны высших чинов командования… Третья возможность – и на ней мы остановились – это захват царского поезда во время проезда из Петербурга в Ставку и обратно. Были изучены маршруты, выяснено, какие воинские части расположены вблизи этих путей». Как основную арену действий рассматривали железнодорожную станцию в Новгородской губернии, где была расположена запасная гвардейская часть, в которой служил привлеченный к заговору молодой князь Дмитрий Вяземский, сын известного члена Государственного совета, потерпевшего по службе за свой либерализм[1457]1457
  Из воспоминаний А.И. Гучкова // Последние новости. № 5647. 9 сентября 1936; № 5651. 13 сентября 1936.


[Закрыть].

План, производящий впечатление крайне наивного. А что, если Николай не захочет отрекаться? Гучков утверждал, что об этом вообще не думали. Как он представлял себе царствование Алексея при живых и любимых им родителях? Где эти родители должны были находиться? Как мог в таких условиях осуществлять свое регентство Михаил Александрович? Каким должно было быть новое правительство?

При всей неясности судьбы Николая II и его супруги после переворота – допускались, полагаю, любые варианты – все сценарии Гучкова предусматривали сохранение монархии и регентство при малолетнем Алексее. Он слишком хорошо представлял себе лидеров Прогрессивного блока, чтобы соглашаться с переходом власти непосредственно к думским деятелям. «Избави Бог образовывать чисто общественный кабинет, – откровенничал он с представителем МИДа в Ставке Базили. – Ничего бы не вышло. Мне казалось, что чувство презрения и гадливости, то чувство злобы, которое все больше нарастало по адресу Верховной власти, все это было бы смыто, разрушено тем, что в качестве носителя верховной власти появится мальчик, по отношению к которому нельзя ничего сказать дурного»[1458]1458
  Александр Иванович Гучков рассказывает. Воспоминания председателя Государственной думы и военного министра Временного правительства. М., 1993.


[Закрыть]. А дальше – как на картине Нестерова, где делегация Земского собора под сводами Ипатьевского монастыря приглашает Михаила Романова на царствие. О составе будущего кабинета Гучков особо не задумывался. «Мы были убеждены, что если бы новая власть составилась из представителей старой бюрократии, то и среди них нашлось бы достаточно морально незапятнанных государственных людей, из которых мог бы быть составлен кабинет, приемлемый для широких общественных кругов». Так, Гучков называл Кривошеина, Сазонова в качестве возможных министров, но отрицал возможность «общественного кабинета»[1459]1459
  Аврех А.Я. Распад третьеиюньской системы. С. 149.


[Закрыть].

Я уверен, что Гучков в своих откровениях поделился только частью планов и явно преуменьшил свои достижения в их реализации. Он ведь вовсе не был настолько наивным, чтобы предполагать, будто горстка офицеров на каком-то полустанке может заставить отречься Российского императора. План (или планы) Гучкова не имели ни малейшего смысла, если бы их не поддержала значимая часть армии или хотя бы часть ее верхушки. Одного приказа из Ставки было бы достаточно, чтобы перечеркнуть результаты любого заговора. Шансы Гучкова напрямую зависели от готовности высших военных поддержать его планы. Прекрасно это понимая, он работал с руководством вооруженных сил страны. Давно работал…

Когда Гучков выздоравливал после отравления, пришла телеграмма поддержки от коллеги по «кружку младотурков», а ныне начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева. С 18 января 1916 года, как зафиксировал биограф, началась регулярная переписка Гучкова с Алексеевым.

Поэт Александр Блок на основании сведений, почерпнутых в ходе работы в Чрезвычайной комиссии Временного правительства по расследованию преступлений старого режима, приходил к выводу: «Гучков надеялся, что армия, за малыми исключениями, встанет на сторону переворота, сопровождаемого террористическим актом (как лейб-кампанцы XVIII века или студент с бомбой), но не стихийного и не анархического, а переворота, подобного заговору декабристов»[1460]1460
  Блок А. Последние дни императорской власти. М., 2005. С. 40.


[Закрыть]. Нельзя сказать, что надежды Гучкова и других заговорщиков сыграть на антицарских настроениях в армейских верхах были совсем уж безосновательными. Они сами уже были в этих верхах. А политические взгляды в военной элите были разные, как и отношение к Николаю II. «Одни, большей частью чины Генерального штаба, были настроены либерально, – подмечал Спиридович. – Они симпатизировали Государственной думе, считали необходимым введение конституции. В их глазах Государь был лишь полковником, не окончившим Академию Генерального штаба и потому непригодным быть Верховным главнокомандующим… Другая часть штабного офицерства и генералитета была предана царю беззаветно, без критики и рассуждений»[1461]1461
  Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. С. 640.


[Закрыть].

Ключевой фигурой в армии был, несомненно, Михаил Алексеев, которого не без оснований называли «фактическим Верховным главнокомандующим». Николай всецело доверял ему в вопросах управления войсками, часами выслушивая его обстоятельные доклады и, как правило, соглашаясь с предлагавшимися решениями. Внешне Алексеев был абсолютно лоялен. Однако это был скорее тот тихий омут, в котором водились черти.

Даже если бы Алексеев не хотел заниматься политикой, он втягивался в нее самой логикой событий. И его целенаправленно втягивали. Ставка была нервным узлом не только армии, но и всей страны, и она всегда была полна приезжими из столиц. Михаил Лемке, чьи дневники являются одним из самых откровенных источников о внутренней жизни Верховного главнокомандования, фиксировал: «Поливанов, приезжая в Ставку, был у Алексеева, они в хороших отношениях. Да и все министры, приезжая, бывают у нач. штаба; каждому из них, помимо разнообразного дела, хочется увидеть человека, который играет такую большую роль… К нач. штаба обращаются разные высокопоставленные лица с просьбами взять на себя и то, и се, чтобы привести в порядок страну. Например, Родзянко просил его взяться за урегулирование вопроса о перевозке грузов. И постепенно, видя, что положение его крепнет, Алексеев делается смелее и входит в навязываемую ему роль особого министра с громадной компетенцией, но без портфеля»[1462]1462
  Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. 1914–1915. Мн., 2003. С. 215, 280.


[Закрыть].

Алексеев охотно шел на контакт с руководителями Думы, Замгора, ЦВПК, считая опору на них важным условием укрепления фронта. К нему зачастили оппозиционные лидеры, не без оснований чувствовавшие идеологическую близость с начальником штаба. «Постоянные личные и письменные сношения с Родзянкой, Гучковым, Поливановым и другими «общественными» деятелями, скоро натолкнули его на политическую деятельность, – свидетельствовал министр торговли и промышленности князь Шаховской. – Он увлекся войной внутренней, между тем как он был призван Монархом исключительно для войны внешней… Он очевидно верил своим либеральным единомышленникам, стремившимся дискредитировать монарха. Благодаря этому он чрезвычайно быстро приобрел авторитет и доверие в революционно настроенных сферах»[1463]1463
  Шаховской В. Sic transit gloria mundi. Париж, 1951. С. 182–183.


[Закрыть]. При этом человек, располагавший поистине диктаторскими полномочиями, чувствовал шаткость своего положения. «И он убежден, что, если к весне 1916 г. дела поправятся, его удалят, чтобы дать закончить войну людям из “своих”»[1464]1464
  Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. 1914–1915. С. 195.


[Закрыть], – записал Лемке в 1915 году. Не думаю, что через год Алексеев чувствовал иначе.

Перед императором Алексеев, естественно, не излагал свои политические взгляды. Но в частном порядке позволял себе высказывания и действия, которые трудно назвать верноподданническими. Так, приехавшего к нему по земгоровским делам кадета Демидова он весьма обрадовал своей оценкой государственной власти: «Это не люди – это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают… Никогда не думал, что такая страна, как Россия, может иметь такое правительство, как министерство Горемыкина. А придворные сферы? – Генерал безнадежно махнул рукой»[1465]1465
  Цит. по: Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. С. 134.


[Закрыть]. Лемке суммировал политическое кредо начальника штаба: «Как умный человек Алексеев отнюдь не разделяет курс современной реакционной политики, чувствует основные ошибки правительства и ясно видит, что царь окружен людьми совершенно лишенными здравого смысла и чести, но зато преисполненными планами устройства личной своей судьбы»[1466]1466
  Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. 1914–1915. С. 194.


[Закрыть]. Справедливости ради заметим, что в последние годы царствования Николай был окружен, по большей части, именно Алексеевым и его людьми, поскольку месяцами жил в Могилеве.

Алексеев в полной мере разделял предубеждения общества против «темных сил», включая и Александру Федоровну. Это находило и вполне наглядное выражение, когда императрица появлялась в Ставке. Вырубова вспоминала: «Великие князья и чины штаба приглашались к завтраку, но великие князья часто «заболевали» и к завтраку не появлялись во время приезда ее величества; «заболевал» также генерал Алексеев. Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять»[1467]1467
  Фрейлина ее Величества Анна Вырубова. С. 264.


[Закрыть].

Деникин специально расспрашивал Алексеева о его отношении к императрице. Тот поведал, что она однажды после официального обеда взяла его под руку на прогулке и попыталась заручиться согласием Алексеева на посещение Ставки Распутиным, утверждая, что старец – чудный и святой, но оклеветанный человек. «Алексеев сухо ответил, что для него это вопрос давно решенный. И что если Распутин появится в Ставке, он немедленно оставит пост начальника штаба.

– Это ваше окончательное решение?

– Да, несомненно.

Императрица резко оборвала разговор и ушла, не простившись с Алексеевым. Этот разговор, по словам Михаила Васильевича, повлиял на ухудшение отношения к нему Государя». На прямой вопрос Деникина, были ли у Алексеева какие-либо сведения об измене Александры Федоровны, он ответил: «При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах – для меня и для Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею»[1468]1468
  Деникин А.И. Очерки русской смуты. С. 34–35, 16–17.


[Закрыть]. Очевидно, что разбор бумаг царицы мог иметь место только после революции, а значит, до нее Алексеев, наиболее информированный человек в стране после императора, просто разделял распространенное мнение, не имея для этого фактических оснований.

В дни визитов Александры Федоровны никогда не оказывалось в Могилеве и супруги генерала Алексеева. Эта дама, словами Солженицына, «не выносила и самого Государя, говорила о нем с дрожью презрения как о лисьем хвосте, палаче, пробивателе лбов, отверженце природы, душевном калеке, духовном карлике, истукане, только и посланном для завершения всех гнусностей романовской династии, и что он Николай Последний. (С таким названием была в Европе издана и книжка, богато иллюстрированная.)»[1469]1469
  Солженицын А.И. Наконец-то революция: Из «Красного Колеса». М.-Екатеринбург, 2008. С. 64.


[Закрыть].

Весьма определенные взгляды были и у адъютанта начальника штаба Сергея Крупина, с ним Алексеев гулял после завтрака и приглашал домой на чай: «Теперь он понял, что общество и правительство – два полюса, что в новейший период истории России был единственный момент, когда умное правительство, сохраняя свое внешнее достоинство, могло подать руку народу и создать страну, подобной которой не было бы в мире. Этого сделано не было, все упущено, правительство без созидающей власти, без творческой программы, но с большой злой волей; революция совершенно неизбежна, но она будет дика, стихийна, безуспешна, и мы снова будем жить по-свински»[1470]1470
  Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. 1914–1915. С. 202.


[Закрыть]. А вот взгляды самого Лемке. «Царь немало мешает ему (Алексееву – В.Н.) в разработке стратегической стороны войны и внутренней организации армии, но все-таки кое-что М.В. удается отстоять от “вечного полковника”, думающего, что командование батальоном Преображенского полка является достаточным цензом для полководца». Стремление императора ездить на фронт, чем не занимался его предшественник на посту Верховного Николай Николаевич, по мнению Лемке, «совершенно понятно для нынешней куклы, и было бы лучше, если б он поменьше носился, избавив боевые части от мирного лакейства»[1471]1471
  Там же. С. 186, 274.


[Закрыть]. И это пишет боец императорского идеологического фронта, военный цензор (!) и пиарщик (!!) Ставки.

Стоит ли удивляться, что в Могилеве шли откровенно нелояльные для трона разговоры. Причем участвовали в них даже многочисленные военные представители союзников, среди которых убежденность в зловредности темных сил была полной. «Их было множество: генерал Вильямс со штабом от Англии, генерал Жанен от Франции, генерал Риккель – бельгиец, а также итальянские, сербские, японские генералы и офицеры, – делилась впечатлениями Вырубова. – Как-то раз после завтрака все они и наши генералы и офицеры штаба толпились в саду, пока Их Величества совершали «сербль», разговаривая с приглашенными. Сзади меня иностранные офицеры, громко разговаривая, обзывали государыню обидными словами и во всеуслышанье делали замечания: “Вот она снова приехала к мужу передать последние приказания Распутина”. “Свита, – говорит другой, – ненавидит, когда она приезжает, ее приезд обозначает перемену в правительстве”, и т. д. Я отошла, мне стало почти дурно»[1472]1472
  Фрейлина ее Величества Анна Вырубова. С. 262.


[Закрыть].

Дух заговора начал витать в Ставке с первых же месяцев после появления там Алексеева. Лемке со ссылкой на столь информированного человека, как генерал-квартирмейстер Михаил Пустовойтенко, собственные наблюдения и данные перлюстрированной им корреспонденции 9 ноября 1915 года записал в своем дневнике: «Вчера Пустовойтенко сказал мне: “Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором”. Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет… Недаром есть такие приезжающие, о цели появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилий их не установишь. Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполняют каждое его приказание, включительно до ареста в Могилевском дворце. Имею основания думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца, у него есть что-то связывающее его с генералом Крымовым, именно на почве политической, хотя и очень скрываемой деятельности»[1473]1473
  Там же. С. 282.


[Закрыть].

Когда еще не оправившийся от отравления Гучков в начале 1916 года телеграммой просил Алексеева принять Коновалова в качестве его заместителя по ЦВПК для важного разговора, тот тут же ответил, что будет очень рад встрече. И встреча состоялась. В январе 1916 года длительные разговоры с Алексеевым вели князь Львов и Челноков, приглашенные в Ставку на совещание по продовольственному снабжению армии. Свидетельство этому можно найти даже в переписке Николая II, который 14 января сообщал жене: «Бедный Алексеев просидел с ними вчера вечером с 9 до 12 час. И сегодня опять»[1474]1474
  Переписка Николая и Александры Романовых. Том. IV. М.-Л., 1926. С. 57.


[Закрыть]. О контактах Львова с Алексеевым было известно в масонских кругах, причем гораздо больше, чем императору. Гальперн свидетельствовал: «Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом, Некрасов, делали целый ряд сообщений – о переговорах Г.Е. Львова с генералом Алексеевым в Ставке относительно ареста царя»[1475]1475
  Николаевский Б.И. Русские масоны и революция. М., 1990.


[Закрыть].

В февральском письме Родзянко начальник штаба писал о «нездоровье» армии, особенно в штабных структурах, где царят «роскошь и эпикурейство» (встают в 11 часов, пьют, играют в карты – «это не война, а разврат»), которые требуется выкорчевать с корнем[1476]1476
  Лемке М. 250 дней в царской ставке (25 сентября 1915 – 2 июля 1916). Пг., 1920. С. 545, 550.


[Закрыть]. Алексеев подпитывал оппозицию столь ей необходимой свежайшей и совершенно достоверной информацией о безобразиях в армии, а общественные деятели снабжали его новейшими политическими слухами и «точной информацией из столицы» по поводу царящей там измены.

Лемке, который позднее примкнет и к Временному правительству, и вступит в партию большевиков, 12 февраля 1916 года опять заносит в дневник: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем заговоре. Но узнать что-то определенное не удается. По некоторым обмолвкам Пустовойтенка мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко – В.Н.), а также еще кое-кто»[1477]1477
  Там же. С. 545.


[Закрыть]. В марте Алексеев в беседе с Пустовойтенко и Лемке нарисовал поистине апокалиптическую картину состоянии армии и страны: «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением… Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи… С такой армией в ее целом можно только погибать… Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать»[1478]1478
  Там же. С. 648–650.


[Закрыть]. Вряд ли это те мысли, которые ожидаешь услышать из уст «фактического Верховного главнокомандующего».

Историк Олег Айрапетов обнаружил в отделе рукописей Российской Государственной библиотеки интереснейший документ, написанный рукой Алексеева весной-летом 1917 года. Он содержит характеристику некоего «N». N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный.

Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.

Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она – неискрен<ость> – развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.

Ум.

Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость, и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему б<ыть> м<ожет>, вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям. Боязнь воли. Несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.

Воля покоряет у него все.

Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

Искусство властвовать над людьми.

Чувствительное сердце.

У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.

В его поступках не было логики, которая всегда проникает [в] поступки цельного человека.

Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.

Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.

Беспорывистость духа. Он был лишен и характера и настоящего темперамента. Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.

Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.

Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.

Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.

Эгоизм вырабатывает недоверие; презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.

Была ли горячая любовь к родине?

Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя.

Полагаю, Алексеев уже собирал аргументы в оправдание своей роли в свержении Николая II.

Настроения и взгляды Алексеева не слишком тревожили императора и его супругу, но только до сентября 1916 года, когда им, да и всем интересовавшимся стало известно о систематической переписке Гучкова с Алексеевым весьма определенного содержания. Достоянием широкой гласности – Гучков об этом позаботился – стали копии его длинного письма начальнику штаба, датированного 15 августа и начинавшегося со слов: «Я уже сообщал Вам в последнем моем письме…».

В послании содержался полный перечень «предательских» действий власти, поразительные детали, связанные с выполнением или невыполнением военных заказов, и делался вывод: «Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и наш доблестный фронт, и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью. Ведь нельзя же ожидать исправных путей сообщения в заведовании г. Трепова, хорошей работы нашей промышленности на попечении кн. Шаховского, процветания нашего сельского хозяйства и правильной постановки продовольственного дела в руках гр. Бобринского. А если Вы подумаете, что вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (в армии и в народе) прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать, что в руках этого человека… вся наша будущность, то вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей родины охватила и общественную мысль, и народные настроения. Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом… Можете ли Вы что-то сделать? Не знаю»[1479]1479
  Дневники и документы из личного архива Николая II. С. 350–354.


[Закрыть].

Содержание письма моментально стало известно Александре Федоровне, которая порой оказывалась быстрее информированной в таких делах, нежели император, 18 сентября. Она сразу же уведомила супруга, что «идет переписка между Алексеевым и этой скотиной Гучковым, и он начиняет его всякими мерзостями, – предостереги его». Николай никак не реагировал. Тогда в течение трех дней царица шлет еще три письма, в которых затрагивает эту тему. «Пожалуйста, душка, не позволяй славному Алекс. вступать в союз с Гучковым, как то было при старой Ставке. Родз. и Гучков действуют сейчас заодно, и они хотят обойти Ал., утверждая, будто никто не умеет работать, кроме них. Его дело заниматься исключительно войной – пусть уж другие отвечают за то, что делается здесь». И снова: «Оказывается, Поливанов и Гучков снова работают рука об руку. Я прочла копии с 2-х писем Гучкова к Алекс., и велела буквально скопировать одно из них для тебя, чтоб ты мог убедиться, какая это скотина! Теперь мне понятно, почему А. настроен против всех министров». И снова: «Сделай старику строгое предупреждение по поводу этой переписки, это делается с целью нервировать его, и вообще эти дела не касаются его, потому что для армии все будет сделано, ни в чем не будет недостатка»[1480]1480
  Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 5. С. 38, 43, 47–48, 53.


[Закрыть].

Николай неохотно отреагировал только 22 сентября. «Ал. никогда не упоминал мне о Гучк. Я только знаю, что он ненавидит Родзянко и надсмехается над его уверенностью в том, что он все знает лучше других», – ответил он супруге. Но та не успокаивалась: «…Видно, как этот паук Г. и Полив. опутывают Ал. паутиной, – хочется открыть ему глаза и освободить его. Ты мог бы его спасти – очень надеюсь на то, что ты с ним говорил по поводу писем»[1481]1481
  Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 5. С. 58, 80.


[Закрыть]. Настойчивость жены заставила царя провести собственное небольшое расследование и в мягкой форме лично допросить Алексеева.

О результатах допроса известно из доклада Штюрмера, составленного после посещения премьером императора 9 октября 1916 года. Председатель правительства передал Николаю текст известного нам письма Гучкова, копии которого «распространяются в десятках тысяч экземпляров по всей России», на что царь ответил, что текст ему хорошо известен. «По этому поводу он спрашивал объяснения у генерала Алексеева, который представил Его Величеству, что он никогда ни в какой переписке с Гучковым не состоял и что о данном письме он узнал в то же утро из письма своей жены, затем из письма генерала Эверта… Прислал ли Гучков лично такое письмо ему, Алексееву, неизвестно, и по осмотре им ящиков своего стола такого письма им не найдено. Его Величество изволил указать Алексееву на недопустимость такого рода переписки с человеком, заведомо относящимся с полной ненавистью к монархии и династии». То есть Алексеев просто все отрицал на голубом глазу, и Николай этим удовлетворился. Что же касается автора письма, то, как записал Штюрмер, «Его Величество изволил высказать, что для прекращения подобных выступлений достаточно предупредить Гучкова о том, что он подвергнется высылке из столицы»[1482]1482
  Дневники и документы из личного архива Николая II. С. 257–258, 259.


[Закрыть].

Император демонстрировал потрясающую мягкость, не желая подливать масла в огонь конфронтации с общественностью. Хотя многие считали, что Гучков был достоин более сурового наказания, нежели предупреждение о возможности покинуть Петроград. Как считал Спиридович, в письме «он раскрывал такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только за распространение этого письма он, Гучков, мог быть повешен по всем статьям закона куда более заслуженно, чем подведенный им под виселицу несчастный Мясоедов»[1483]1483
  Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. С. 386.


[Закрыть]. Схожего мнения придерживалась императрица, полагавшая, что «Гучкову – место на высоком дереве»[1484]1484
  Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 5. С. 140.


[Закрыть].

Царь проявлял чрезмерное и, как окажется, фатальное благодушие. При этом начальник штаба даже не нашел нужным опровергнуть сведения, содержавшиеся в обращенном к нему письме Гучкова. Алексеев ему откровенно врал, а замыслы заговорщиков становились все более опасными.

Весьма красноречивые воспоминания оставил князь Оболенский. Из беседы с одним евреем, работавшим в Сибирском торговом банке, он узнал о готовящемся «восстании при помощи иностранной державы», называлась даже точная дата. Далее ситуация развивалась следующим образом. «У А.И. Гучкова, члена Государственной думы и Председателя Центрального Комитета нашей партии октябристов, умер сын. Я пошел к нему на квартиру на панихиду. По окончании службы, когда все разошлись, я остался с Александром Ивановичем наедине и начал рассказывать ему все, что слышал от моего знакомого в банке. Удивленный подробностями моего рассказа, особенно о дне восстания, Гучков вдруг начал меня посвящать во все детали заговора, называть его главных участников, расписывать те благие результаты, к которым должен будет привести подготовляемый переворот.

– Хотите, я вам покажу мою переписку с генералом Алексеевым, вот тут она, – сказал он, подводя меня к своему письменному столу и вынимая целую кипу мелко исписанных писем.

Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский, и даже знал о нем А.А. Столыпин, брат Петра Аркадьевича». Возмущению Оболенского, который, хотя и был масоном, но не терпел революционеров, не было предела, как бы ни пытался Гучков убедить его в благородстве своих помыслов. Князь отправился к Штюрмеру и по долгу присяги доложил все, что узнал.

«– Примите меры, доложите Государю, – сказал я ему.

В ответ на это я услышал, что он прикажет немедленно поставить около моей квартиры трех городовых, а меня просит достать от Гучкова его переписку с Алексеевым.

– Власть в Ваших руках, я указал вам даже, где хранятся письма, полиция должна провести выемки, а не я, – ответил я ему. Никаких мер не было принято»[1485]1485
  Цит. по: Кобылин В.С. Анатомия измены. Император Николай II и генерал-адъютант М.В. Алексеев. СПб., 2005. С. 171–172.


[Закрыть]. Зато Родзянко, пригласив к себе как-то князя рано утром, выведывал у него степень осведомленности о заговоре и советовал не распускать язык.

Располагал информацией о заговоре с участием Алексеева и Департамент полиции. «В 1916 году, примерно в октябре или ноябре, в так называемом «черном кабинете» московского почтамта было перлюстрировано письмо, отправленное на условный адрес одного из местных общественных деятелей… и копии письма, согласно заведенному порядку, получили Департамент полиции и я, – вспоминал начальник московского жандармского управления Мартынов. – …Сообщалось до сведения московским лидерам Прогрессивного блока (или связанным с ним), что удалось окончательно уговорить Старика, который долго не соглашался, опасаясь большого пролития крови, но, наконец, под влиянием наших доводов сдался и обещал полное содействие. Письмо, не очень длинное, содержало фразы, из которых довольно явственно выступали уже тогда активные шаги, предпринятые узким кругом лидеров Прогрессивного блока в смысле личных переговоров с командующими нашими армиями на фронте, включая и великого князя Николая Николаевича… Но великий князь «промолчал», а Департамент полиции, по-видимому, не смог довести до сведения Государя об измене «Старика», который был не кем иным, как начальником штаба самого Императора, генералом Алексеевым!..

О том, что кличка «Старик» относится именно к генералу Алексееву, мне сказал директор Департамента полиции А.Т. Васильев, к которому для личных переговоров по поводу этого письма я немедленно выехал из Москвы. Я помню, как во время моего разговора с А.Т. Васильевым я доказывал ему необходимость вывести из Москвы недисциплинированные и ненадежные запасные воинские части и заменить их двумя-тремя кавалерийскими полками с фронта; директор Департамента подтвердил мне, что соответствующее представление по этому поводу будет сделано немедленно.

– А в чьи руки оно попадет? – спросил я. – Старика?»[1486]1486
  Мартынов А.П. Моя служба в отдельном корпусе жандармов // «Охранка». Т. 1. С. 384–385.


[Закрыть].

Итак, Алексеев был в курсе планов заговора против императора, во многом им сочувствовал. Однако он не решался дать согласие на участие в них. Это было небезопасно, благоприятный исход не был гарантирован. Да и присяга была не совсем пустым словом. Он был не против акции по изолированию Александры Федоровны, но не соглашался поднять руку на императора. Скандал вокруг переписки с Гучковым, объяснение с императором и начавшийся штурм власти поставили Алексеева перед сложным выбором – с Николаем или с заговорщиками? Психологически ситуация становилась для него все более невыносимой. В этих условиях Алексеев предпочел отойти в тень. Тем более, что и Гучков еще 13 октября от греха покинул столицу и отправился на лечение в Кисловодск.