Текст книги "Крушение России. 1917"

В семь Алексеев делился с ними своими невеселыми мыслями: «Первое – в Государственной думе и ее Временном комитете нет единодушия; левые партии, усиленные Советом рабочих депутатов, приобрели сильное влияние. Второе – на председателя Думы и Временного комитета Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление, и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности». Отсюда следовал вывод: «Первое – суть настоящего заключения сообщить председателю Думы и потребовать осуществления Манифеста во имя родины и действующей армии; второе – для установления единства во всех случаях и всякой обстановке созвать совещание главнокомандующих в Могилеве»[2380]2380
  Отречение Николая II. С. 245.


[Закрыть].

На сей раз мнения главкомов разделились. Они были согласны в негативной оценке последствий политических пертурбаций. «Создание Временного правительства, производство выборов в Учредительное собрание ввергнет страну на продолжительное время в анархию», – полагал Эверт. «Вопрос об Учредительном собрании, – писал Николай Николаевич, – считаю для блага России и победоносного конца войны совершенно неприемлемым». Однако в вопросе о том, что делать, единства не было. Николай Николаевич был категорически против воцарения Михаила, считая, что это «неминуемо вызовет резню». Брусилов и Рузский о новом императоре вообще промолчали, но сочли несвоевременным совещание командующих армиями, которым, по их мнению, необходимо было быть на местах «до установления спокойствия».

Не имея возможности опереться на коллективное мнение фронтов, Алексеев решился действовать самостоятельно, призвав Львова как можно скорее объявить о вступлении на престол Михаила Александровича, привести к присяге войска и оповестить о манифесте Николая глав союзных государств. Однако Петроград не отвечал, выводя Алексеева из себя. «Дальнейшее молчание грозит опасными последствиями, – телеграфировал он Брусилову. – При неполучении каких-либо приказаний возьму на себя отдачу приказания, которое к вечеру будет получено всеми фронтами, с общим объяснением дел. Самое трудное – установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством, в составе которого крайние элементы берут верх»[2381]2381
  Красный архив. № 3 (22). 1927. С. 33.


[Закрыть]. Впрочем, так ничего Алексеев не сделает.

А Михаил Александрович так и не узнает, что в момент переговоров с думцами на его стороне было командование армии, а тысячи солдат и офицеров фронтовых частей присягали ему на верность. В Пскове после отъезда Николая в городском соборе был отслужен молебен в честь нового царя. В шесть утра тогда еще ни о чем не подозревавший генерал Эверт телеграфировал Родзянко (послание не дошло до адресата, в Могилеве ее задержали): «Объявив войскам армий вверенного мне Западного фронта Манифест Государя императора Николая II и вознеся вместе с ним молитвы Всевышнему о здравии Государя императора Михаила Александровича, о благоденствии Родины и даровании победы, приветствую вместе с вверенными мне войсками в вашем лице Государственную думу, новое правительство и новый государственный строй»[2382]2382
  Там же. С. 31.


[Закрыть]. В 4-й Кавалерийской дивизии генерал Краснов объявил о восшествии на престол императора Михаила и в течение еще двух дней награждал солдат Георгиевскими крестами его именем…

Около 8 часов утра поезд привез Гучкова и Шульгина на Варшавский вокзал Петрограда. Никто из официальных лиц их не встречал. Оригинал Манифеста об отречении лежал во внутреннем кармане пальто Шульгина. Гучкова толпа подхватила и унесла на митинг в железнодорожные мастерские. Шульгина тоже схватили за руки и потянули – объявить о результатах поездки «войскам и народу». «Какие-то люди суетились вокруг меня, – вспоминал Шульгин, – торопили и говорили, что войска уже ждут – выстроены в вестибюле вокзала… Здесь действительно стоял полк, или большой батальон, выстроившись на три стороны – “покоем”. Четвертую сторону составляла толпа… Стало так тихо, как, кажется, никогда еще… Я читал им “отречение”… Я поднял глаза от бумаги. И увидел, как дрогнули штыки, как будто ветер дохнул по колосьям… Прямо против меня молодой солдат плакал. Слезы двумя струйками бежали по румяным щекам…

– Вы слышали слова Государя? Последние слова императора Николая II? Он подал нам пример… нам всем – русским… как нужно… уметь забывать… себя для России… Государю Императору… Михаилу… Второму… провозглашаю – “ура!”

И оно взмыло – горячее, искреннее, растроганное… И под эти крики я пошел прямо перед собой, прошел через строй, который распался, и через толпу, которая расступилась, пошел, не зная куда… И показалось мне на одно короткое мгновение, что монархия спасена».

В шумящей толпе Шульгин не сразу услышал, как служащий вокзала несколько раз говорил ему, что его по телефону разыскивает Милюков. Шульгин пробился к аппарату и услышал хриплый и надорванный голос:

«– Не объявляйте манифеста… Произошли серьезные изменения…

– Но как же?.. Я уже объявил…

– Кому?

– Да всем, кто здесь есть… какому-то полку, народу… Я провозгласил Императором Михаила…

– Этого не надо было делать… Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали… Нам передали текст… этот текст совершенно не удовлетворяет… совершенно… необходимо упоминание об Учредительном собрании… Не делайте никаких дальнейших шагов, могут быть большие несчастия…

– Единственное, что я могу сделать – это отыскать Гучкова и предупредить его… Он тоже где-то, очевидно, объявляет…

– Да, да… Найдите его и немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина…

– Зачем?

– Там великий князь Михаил Александрович… и все мы едем туда… пожалуйста, поспешите…»[2383]2383
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990. С. 528–531.


[Закрыть].

Узнать, где Гучков, было не трудно. Но идти на митинг железнодорожных рабочих, славившихся своим революционным радикализмом, с оригиналом текста отречения императора в кармане Шульгин справедливо опасался. На счастье, вновь зазвонил телефон – это был Бубликов, который предусмотрительно уже отправил на вокзал доверенного человека по фамилии Лебедев, чтобы тот забрал документ. Ему-то Шульгин и передал драгоценный документ.

В огромную мастерскую с железно-стеклянным потолком, где стеной стояла густая толпа рабочих, Шульгин едва втиснулся. Гучков и еще несколько человек возвышались на помосте, с которого председатель собрания поносил новое правительство: в главе стоит князь, а министры – сплошь помещики и фабриканты. Выкрикивать в этой аудитории здравицы императору Михаилу явно не стоило. Шульгин протиснулся через толпу, вскарабкался на помост и встал рядом с Гучковым. Толпа угрожающе надвигалась на президиум. А оратор распалялся все больше:

– Вот они приехали, – показывал он перстом на Гучкова и Шульгина. – Кто их знает, что они привезли? Может быть, такое, что совсем для революционной демократии – неподходящее… Вот вы бы там, товарищи, двери и поприкрыли бы».

Товарищи бросились закрывать двери. Дело принимало неприятный оборот. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы один рабочий, лицо которого показалось Шульгину в тот момент исключительно интеллигентным, не сказал, что подобные методы – «хуже старого режима». После этого депутатам даже дали выступить. Они ограничились общими революционными фразами, ни словом не упомянув о новом императоре, после чего поспешно покинули мастерскую, сославшись на срочное совещание в Думе.

Бубликов уверяет, что Гучков все-таки обнародовал содержание Манифеста, после чего не расстался с жизнью только благодаря его – Бубликова – предусмотрительности. «Гучков, приехав в Петроград, смело пошел объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого. Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: “Да здравствует император Михаил II”, то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова – линчевать. Лишь с великим трудом удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай. Сам акт потихоньку с заднего крыльца увезли мои подчиненные с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»[2384]2384
  Бубликов А.А. Русская революция. Нью-Йорк, 1918. С. 28.


[Закрыть]. Общепринятые в советской историографии сведения о том, что Гучков по возвращении из Пскова был арестован возмущенными революционными рабочими, следует отнести к разряду большевистского фольклора.

Шульгин и Гучков сели в машину, на капот которой улеглись два солдата, выставив вперед штыки на винтовках. Погода была – на загляденье. («Снова чудный ясный день – сильный мороз»[2385]2385
  Бенуа А.Н. Дневник 1916–1918 гг. М., 2006. С. 118.


[Закрыть], – записал 3 марта в дневнике Александр Бенуа.) Но увиденное в городе оптимизма не добавляло. «И вот это – ужас, – вспоминал Шульгин. – Стотысячный гарнизон – на улицах. Без офицеров. Толпами… Значит – конец… Значит – дисциплина окончательно потеряна… Армии – нет… Опереться не на что… Машина резала эту бессмысленную толпу… На одном углу я заметил единственный открытый магазин: продавали… цветы!.. Как глупо…»[2386]2386
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. С. 536.


[Закрыть].

За текстом отречения к вокзалу по тем же улицам пробирался заместитель и родственник Бубликова генерал-железнодорожник профессор Юрий Ломоносов. «Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа все гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди этого живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником… Влезает. Вид у него сильно озабоченный.

– Где же акт, где Гучков?

– Акт вот, – хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу. – Гучков арестован рабочими.

– Что?.. – спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.

– В министерстве доскажу».

В кабинете Бубликова глаза собравшихся впились в положенный Ломоносовым на стол лист бумаги.

«– Достукался, – произнес Бубликов после минуты молчания. – Итак, будем присягать Михаилу… Да, а с Гучковым что?.. Старый авантюрист».

С документа сняли копию – Лебедев диктовал, Ломоносов писал. Заверили ее подписями четырех присутствовавших, «а подлинник спрятали среди запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской». Возник спор: что же делать с документом. Ломоносов предлагал его поскорее опубликовать, другие предлагали раньше спросить разрешения Думы. Стали связываться с Таврическим дворцом, и вскоре последовало указание: «Не печатать, но наборщиков не распускать»[2387]2387
  Ломоносов Ю.В. Подлинник манифеста об отречении в Петрограде // Отречение Николая II. С. 213–215.


[Закрыть].

Последний император

За те три с лишним часа, что прошли от звонка Керенского на Миллионную, 12 до приезда туда министров и депутатов, Михаил Александрович успел узнать о происшедшем ночью и о свалившемся на него императорстве. Источником информации, судя по всему, выступил великий князь Николай Михайлович (Бимбо), чей дворец стоял на Миллионной напротив путятинского дома.

Похоже, утром 3 марта он появился в квартире, где находился его двоюродный племянник – Михаил Александрович. Во всяком случае, в мемуарах княгини Путятиной упоминается разговор между ними, который мог иметь место только в то пятничное утро. Николай Михайлович, по свидетельству Путятиной, «был в курсе всех событий, и он знал, что император отрекся». При встрече он «нежно обнял» Михаила, и якобы между ними произошел такой диалог:

«– Я очень рад признать тебя своим Государем, – сказал Николай Михайлович, – поскольку ты уже – царь! Будь мужественным и сильным, тогда ты не только спасешь династию, но и будущее самой России!

Затем он спросил:

– Когда ты собираешься явиться в качестве царя?

– Я выйду царем из того дома, где был принят как великий князь, – ответил Михаил»[2388]2388
  Цит. по: Кроуфорд Р. и Д. Михаил и Наталья. С. 439–440.


[Закрыть].

Таким образом, если на память Путятиной можно полагаться, Михаил до визита представителей новой власти не только знал об акте Николая, но и был не прочь занять престол. Визит все изменил.

От Таврического дворца до Миллионной не больше трех километров, даже по заснеженным улицам автомобилю минут десять езды. Автомобили министров и депутатов, минуя чугунные черные ворота, охраняемые военными, заезжали в арку, которая вела в просторный внутренней двор дома Путятиных. Съезд гостей начался в 9.15, среди первых были Родзянко и Львов. Лестница дома была забита вооруженными людьми. Протискиваясь мимо них, представители новой власти поднимались по гранитным ступеням. Матвеев, облаченный в форму поручика земгусар, встречал на пороге квартиры, где посетители скидывали свои шубы и пальто. Невыспавшиеся, помятые собирались в гостиной, где в камине развели огонь и расставили полукругом кресла и диваны. Из министров Временного правительства подъехали премьер Львов, Милюков, Керенский, Некрасов, Терещенко, Годнев, В.Н. Львов, из членов ВКГД – Родзянко, Ефремов, Караулов (некоторые источники добавляют к числу участников Шидловского и Ржевского). Родзянко просил Матвеева подождать с началом встречи до приезда Гучкова и Шульгина. Но их все не было.

Милюков, по его воспоминаниям, войдя в квартиру, столкнулся с Михаилом Александровичем. Тот шутливым тоном заметил:

«– А что, хорошо быть в положении английского короля. Очень легко и удобно. А?

Я ответил:

– Да, Ваше Высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию.

С этим мы оба вошли в комнату заседания»[2389]2389
  Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. С. 271.


[Закрыть].

Само заседание началось в 9.45. Собравшиеся вскочили с диванов и кресел, появился Михаил Александрович, «сильно озабоченный», как подметил Керенский. «Протянул всем руку, обменялись любезностями. Воцарилась неловкая тишина»[2390]2390
  Керенский А.Ф. Русская революция 1917 года. С. 69–70.


[Закрыть]. Родзянко привычно занял председательское место и произнес вступительную речь, отражавшую позицию большинства Временного правительства. «Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов, и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое бы положило начало общегражданской войне, – оправдывал позднее свою позицию Родзянко. – Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении он не имел и поэтому на вооруженную силу опереться бы не мог»[2391]2391
  Родзянко М. Государственная дума и Февральская 1917 г. революция. С. 45.


[Закрыть]. Тезис весьма спорный, с учетом хотя бы недавнего общения Шульгина с войсками, не говоря уже о позиции Алексеева и командующих фронтами. Мнение Родзянко поддержал никому не запомнившейся речью премьер князь Львов, вообще игравший в те революционные дни весьма незаметную роль. Родзянко и Львов, по воспоминаниям Керенского, «говорили недолго, смысл их обращения был в том, что, ввиду всем ясной обстановки, в предотвращение острых столкновений в стране и в армии, вопрос о принятии престола нужно отложить до Учредительного собрания. Великий князь слушал Родзянко и Львова довольно спокойно»[2392]2392
  Керенский А.Ф. Потерянная Россия. С. 491–492.


[Закрыть].

Затем настала очередь самого Керенского. Его речь хорошо запомнилась Караулову, который перескажет ее великому князю Андрею Владимировичу: «Керенский наиболее ярко характеризовал момент. Он заявил, что поступился всеми своими партийными принципами ради блага отечества и лично явился сюда. Его могли бы партийные товарищи растерзать, но вчера ему удалось “творить волю партии”, и ему доверяют. Вчера еще он согласился бы на конституционную монархию, но сегодня, после того, что пулеметы с церквей расстреливали народ, негодование слишком сильное, и Миша, беря корону, становится под удар народного негодования, из-под которого вышел Ники. Успокоить умы теперь нельзя, и Миша может погибнуть, с ним и они все»[2393]2393
  Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова. С. 266.


[Закрыть].

И вот заговорил Милюков, спокойно, хладнокровно, с явной надеждой дождаться подкрепления в лице Гучкова и Шульгина. Речь продолжалась больше часа. «Мучительная ночь никак не отразилась на его физических и умственных силах, – отдавал должное оппоненту Керенский. – Не было такого исторического, политического, психологического довода, которого бы он не упомянул в своей длинной речи. Великий князь потерял свое спокойствие – он явно нервничал, мучился, делал какие-то судорожные жесты руками. Иногда казалось, что он вскочит и скажет – “довольно!”. Но П.Н. Милюков с внешней мягкостью терпеливого учителя и выдержанной почтительностью мудрого царедворца, с жестокой беспощадностью доказывал князю его долг перед Россией и династией, который он должен выполнить, несмотря ни на какой риск и ни на какие жертвы»[2394]2394
  Керенский А.Ф. Потерянная Россия. С. 492.


[Закрыть]. Сам Милюков кратко суммирует свою речь: «Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть – и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия Учредительного Собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия»¹.

Во время выступления Милюкова в комнату вошли Гучков и Шульгин. «Бледные, взволнованные, странно молчаливые»[2395]2395
  Керенский А.Ф. Потерянная Россия. С. 492.


[Закрыть], – подметил Керенский. Внимание Шульгина привлекли говоривший Милюков и слушавший Михаил Александрович. «Головой – белый как лунь, с сизым лицом (от бессонницы), совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он не говорил, а каркал хрипло… Великий князь слушал его, чуть наклонив голову… Тонкий, с длинным, почти еще юношеским лицом, он весь был олицетворением хрупкости… Этому человеку говорил Милюков свои вещие слова. Ему он предлагал совершить подвиг силы беспримерной».

Терещенко знаками пригласил Шульгина выскользнуть в соседнюю комнату.

«– Что такое?

– Василий Витальевич! Я больше не могу… Я застрелюсь… Что делать, что делать?..

– Бросьте… Успеете… Скажите, есть ли какие-нибудь части… на которые можно положиться?..

– Нет… ни одной…

– А вот внизу я видел часовых…

– Это несколько человек… Керенский дрожит… Он боится… каждую минуту могут сюда ворваться… Он боится, чтобы не убили великого князя… Какие-то банды бродят… Боже мой!»[2396]2396
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. С. 538–539.


[Закрыть].

Вернулись в гостиную. Милюков закончил выступать. Однако, к его возмущению и вразрез с предварительной договоренностью, вновь полились выступления. «Вопреки нашему соглашению, за этими речами полился целый поток речей – и все за отказ от престола, – свидетельствовал Милюков. – …Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента…»[2397]2397
  Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. С. 272.


[Закрыть]. Шульгин приводит слова повторного выступления Керенского: «Разрешите вам сказать… как русский… русскому… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете России… Наоборот… Я знаю настроение массы… рабочих и солдат… Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества»[2398]2398
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. С. 539–540.


[Закрыть].

За принятие престола высказался Гучков. Суть его выступления зафиксировал на следующий день в своем дневнике французский посол Палеолог со слов одного из участников встречи, скорее всего, Милюкова. «Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:

– Если вы боитесь, Ваше Высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите, по крайней мере, верховную власть в качестве “Регента империи на время, пока не занят трон”, или, что было бы еще более прекрасным, титулом в качестве “Прожектора народа”, как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному Собранию, как только кончится война.

Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших»[2399]2399
  Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М.-Пг., 1923. С. 363–364.


[Закрыть].

Поддержки идеи воцарения Михаила можно было ожидать от монархиста Шульгина, но тот предпочел уйти в кусты. Он лишь произнес: «Обращаю внимание Вашего Высочества на то, что те, кто должны были быть Вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры Вам не оказали… Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватит мужества, при этих условиях, советовать Вашему Высочеству принять престол»[2400]2400
  Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. С. 540–541.


[Закрыть].

Говорил еще и Милюков, получивший слово вопреки яростным протестам Керенского. Он шел ва-банк, отчаянно предлагая все новые аргументы за принятие престола: «Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру – за всю Россию – и мы должны нести риск, как бы велик он ни был… Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно и гарнизон сохраняет дисциплину (Милюков явно не был в курсе последних московских событий – В.Н). Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя. Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен – и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это единственный выход… Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого… Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния»[2401]2401
  Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. С. 272–273.


[Закрыть].

Михаил Александрович поднялся с кресла, на котором молча провел больше трех часов, и выразил желание посоветоваться и подумать. Заволновался Керенский. По информации Мориса Палеолога, в этот момент «Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:

– Обещайте мне, Ваше Высочество, не советоваться с Вашей супругой.

Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:

– Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине»[2402]2402
  Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 364.


[Закрыть].

Матвеев, все время встречи слушавший за дверью, записал в дневник едва ли не противоположную версию. Михаил Александрович, «выслушав речи съехавшихся к нему лиц, объявил, что удаляется в соседнюю комнату для размышления. Член Думы Керенский заявил, что он верит, что такой вопрос, предложенный на решение вел. кн., М.А. решит со своей совестью, без участия посторонних лиц, разве лишь по совещании с супругой. Вел. кн. объявил, что супруги его в Петрограде нет и что он желает вынести ответственное решение по обсуждении вопроса с М.В. Родзянко и кн. Львовым»[2403]2403
  Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. С. 301.


[Закрыть].

У Керенского еще одна версия: «Великий князь сказал, что он предпочел бы побеседовать в частном порядке с двумя из присутствующих. Председатель Думы, в растерянности бросив взгляд в мою сторону, ответил, что это невозможно, поскольку мы решили участвовать во встрече как единое целое. Мне подумалось, что коль скоро брат царя готов принять столь важное решение, мы не можем отказать ему в его просьбе. Что я и сказал… Снова воцарилась тишина. От того, кого выберет для разговора великий князь, зависело, каким будет его решение. Он попросил пройти с ним в соседнюю комнату Львова и Родзянко»[2404]2404
  Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. С. 151.


[Закрыть]. У Керенского отлегло на душе.

О чем говорил великий князь с руководителями новой власти? Родзянко утверждал: «Великий князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно, ибо, повторяю, твердой вооруженной силы не имел за собой. Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомобиль не был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поезда из него»[2405]2405
  Родзянко М. Государственная дума и Февральская 1917 г. революция. С. 45.


[Закрыть]. Имеется еще свидетельство секретаря великого князя Джонсона, который вечером того же дня поделился с графиней Воронцовой-Дашковой: «Михаил Александрович, все еще колебавшийся, спросил с глазу на глаз председателя Государственной думы М.В. Родзянко: может ли он надеяться на петербургский гарнизон, поддержит ли он вступающего на престол императора? Родзянко ответил отрицательно и добавил, что если великий князь не отречется от престола, то, по его мнению, начнется немедленная резня офицеров петербургского гарнизона и всех членов императорской фамилии»[2406]2406
  Цит. по: Хрусталев В.М. Великий князь Михаил Александрович. С. 397.


[Закрыть].

Михаил попросил оставить его одного…

О чем в тот момент думал последний российский император? Почему он решит отречься?

По-моему, нет особых оснований верить Родзянко, который фактически утверждал, что Михаил просто испугался за свою жизнь. В отличие от всех остальных собравшихся на квартире Путятиной, великий князь был боевым генералом и не раз смотрел в лицо смерти. Командир Дикой дивизией и второго Кавказского корпуса, он во время войны награждался за личное мужество. Как замечал его боевой товарищ капитан Борис Никитин (тот, что возглавит военную контрразведку при Временном правительстве), «для тех, кто провел с ним войну, нет места объяснениям, что его остановили шальные пули Петрограда. Великий князь привык совсем не к такому огню. Он никогда не останавливался перед опасностью»[2407]2407
  Никитин Б.В. Роковые годы. Новые показания участника. М., 2007. С. 233.


[Закрыть]. Остальные участники заседания испытывали, похоже, в тот момент куда больший страх, чем Михаил.

Со слов Караулова известно: «Волнение всех было большое. Один из членов совещания все пил холодную воду, другой нервно обтирал пот со лба… Во время совещания все время посматривали в окно, не идет ли толпа, ибо боялись, что их могут всех прикончить, хотя поездка к Мише держалась в тайне»[2408]2408
  Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова. С. 266.


[Закрыть].

Вовсе не трусость, а другие качества Михаила, если на минуты абстрагироваться от конкретных обстоятельств, сыграли роль в его решении. У него, очевидно, отсутствовал инстинкт властвования. Он не понимал и никогда не хотел понимать, как править, а тем более, как удерживать власть в сложной ситуации. «Я знал хорошо скромную, непритязательную, совершенно нечестолюбивую натуру великого князя, при котором долго был адъютантом и с которым меня связывали когда-то самые искренние, дружеские чувства, – свидетельствовал полковник Мордвинов. – Меньше всего он желал вступления на престол и, еще будучи наследником, тяготился своим “особенным положением” и не скрывал своей радости, когда с рождением у Государя сына он становился “менее заметным”. Вспоминаю один из разговоров моих с ним тогда на эту тему:

– Ах, Анатолий Александрович, – с волнующей искренностью говорил он, – если бы вы знали, как я рад, что больше не наследник. Я сознаю, что к этому совершенно не гожусь и был совершенно не подготовлен. Я этого никогда не любил и никогда не желал»[2409]2409
  Мордвинов А.А. Последние дни императора // Отречение Николая II. С. 133.


[Закрыть]… Есть свидетельство о душевных переживаниях Михаила, якобы разворачивавшихся в тот день на глазах известного нам Николая Иванова: «Он говорил, что никогда не хотел престола, и не готовился, не готов к нему…

– Боже мой, какая тяжесть – трон! Бедный брат»[2410]2410
  Цит. по: Хрусталев В.М. Великий князь Михаил Александрович. С. 387.


[Закрыть].

Итак, Михаил Александрович вовсе не был тем человеком, который стремился к власти и готов был удерживать ее любой ценой – зубами, железом и кровью. Не был Михаил и теоретиком, кого могли всерьез убедить глубоко научные доводы Милюкова об органичной природе монархии в России. Все было неожиданно, идея принятия короны до утра того дня могла даже не приходить ему в голову. Советоваться было не с кем. Жены, чья властная натура могла бы изменить его мнение, не было.

Груз ответственности оказался для Михаила непомерным. Полагаю, он был крайне удивлен и раздосадован поступком Николая, поступком, который противоречил Закону. Представители новой власти сделали все, чтобы максимально изолировать великого князя. Связи со старшим братом не было.

Нельзя не отметить и такую черту Михаила, как известное нам сочувствие к прогрессивной общественности, которое проявилось и в тот момент. Как утверждал Иванов, великий князь повторял: «У них пойдет, пожалуй, лучше без меня… Как вам нравится князь Львов? Умница, не правда ли? А Керенский – у него характер… Он, пожалуй, скрутит массу»[2411]2411
  Там же.


[Закрыть]. Очевидно, что в глазах Михаила члены Временного правительства вовсе не были врагами, хотя не думаю, что в тот момент эти люди могли произвести столь приятное впечатление, как описывает Иванов. Перепуганные, растерянные, перессорившиеся члены расколотого и беспомощного правительства не воспринимались как надежная опора в критической ситуации. Тем более что большинство из них прямо отказывали в поддержке.

Михаил не хотел опираться на штыки, тем более что их и не наблюдалось. «Он ходил взад-вперед, словно лев в клетке, – описывала раздумья мужа графиня Брасова. – Наконец, он подошел к окну, из которого была видна Английская набережная. Если бы он увидел там хоть одну дисциплинированную роту, он бы еще подумал, что делать. Но за окном кишели лишь бесконечные толпы с красными повязками»[2412]2412
  Цит. по: Хереш Э. Николай II. Ростов-на-Дону, 1998. С. 278.


[Закрыть]. Графиня Воронцова-Дашкова утверждает, что в ответ на ее мольбу принять престол для спасения страны Михаил Александрович ответил: «Нет, я думаю, графиня, если я так поступлю, польется кровь, и я ничего не удержу. Все говорят, если я не откажусь от трона, начнется резня и тогда все погибнет в анархии»[2413]2413
  Цит. по: Хрусталев В.М. Великий князь Михаил Александрович. С. 380.


[Закрыть].

Полагаю, неплохо мотивы решения Михаила суммировал хорошо его знавший Никитин: «Смущенный незаконно доставшимся престолом, считая, что правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать, великий князь, никогда ничего не искавший для себя лично, отказался от короны, веря министрам, что в этом благо России. Великий князь был совершенно один; министры добивались немедленного решения»[2414]2414
  Никитин Б.В. Роковые годы. С. 233.


[Закрыть]…

Воронцова-Дашкова назвала еще одну причину недостатка волевых качеств Михаила в тот день – он был нездоров. «Вид его был чрезвычайно болезнен, я уже знала, что великий князь давно страдает приступом болей язвы желудка. В тот момент у него был такой вид, словно он еле терпел на ногах». Он часто морщился, «превозмогая боли в желудке»[2415]2415
  Цит. по: Хрусталев В.М. Великий князь Михаил Александрович. С. 379–380.


[Закрыть].

Сколько длились раздумья Михаила Александровича? Палеолог (со слов одного из участников) отводит на них 5 минут, Воронцова-Дашкова со слов Джонсона – пятнадцать, Андрей Владимирович со слов Караулова – полчаса.

Михаил вернулся в гостиную. Часы, по версии Шульгина, показывали полдень. Матвеев, который более точен, поскольку писал дневник, а не мемуары, называет час дня. Спокойным голосом последний российский император произнес несколько фраз. Каких точно, не запомнил никто. Со слов князя Львова Владимир Набоков запишет их смысл. Михаил заявил, что «при настоящих условиях он далеко не уверен в том, что принятие им престола будет на благо Родине, что оно может послужить не к объединению, а к разъединению, что он не может быть невольной причиной возможного кровопролития и потому не считает возможным принять престол и предоставляет решение (окончательное) вопроса Учредительному собранию»[2416]2416
  Набоков В.Д. Временное правительство (Воспоминания). М., 1991.
  С. 17.


[Закрыть].