Текст книги "Крушение России. 1917"

2(15) марта, четверг. Родзянко и Рузский

В разгар переговоров между представителями правительства и Совета – около трех ночи, – как вспоминал Суханов, «вошел Энгельгардт с ординарцем и сообщил, что Родзянку требуют из Ставки к прямому проводу. Требовали, на самом деле, не из Ставки, а из Пскова, куда приехал царь… Родзянко заявил, что он один на телеграф не поедет.

– Пусть гг. рабочие и солдатские депутаты дадут мне охрану или поедут со мной, а то меня арестуют там, на телеграфе…

Соколов вышел, чтобы дать Родзянко надежных провожатых, и Родзянко отправился на телеграф для последней беседы со своим недавним повелителем и опереточным «властелином» шестой части Земного шара»[2232]2232
  Суханов Н. Записки о революции. Кн. 1. С. 212.


[Закрыть]. Так, под охраной, предоставленной Советом, и уже в статусе бывшего, которому даже не нашлось места в правительстве, Родзянко появился на телеграфе для переписки с Рузским. От этой переписки в тот момент зависела судьба династии и страны.

И Рузский, и Родзянко не спали уже не первую ночь.

Этот примечательный телеграфный разговор, длившийся 4 часа, на основании которого и было окончательно принято военной верхушкой решение об отречении Николая, заслуживает того, чтобы привести его лишь с небольшими купюрами.

«– Доложите генералу Рузскому, что подходит к аппарату председатель Гос. думы Родзянко.

– У аппарата генерал-адъютант Рузский. Здравствуйте, Михаил Владимирович, сегодня около 7 часов вечера прибыл в Псков Государь Император. Его Величество при встрече мне высказал, что ожидает Вашего приезда. К сожалению, затем выяснилось, что Ваш приезд не состоится, чем я был глубоко огорчен. Прошу разрешения говорить с Вами с полной откровенностью – это требует серьезность переживаемого времени. Прежде всего, я просил бы Вас меня осведомить, сообщив истинную причину отмены Вашего прибытия в Псков.

– Здравствуйте, Николай Владимирович, очень сожалею, что не могу приехать; с откровенностью скажу – причины моего неприезда две: во-первых, эшелоны, высланные вами в Петроград, взбунтовались; вылезли в Луге из вагонов; объявили себя присоединяющимися к Государственной думе; решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда; мною немедленно приняты были меры, чтобы путь для проезда Его Величества был свободен; не знаю, удастся ли это. Вторая причина – полученные мною сведения, что мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания. Родзянко.

– Из бесед, которые Его Величество вел со мной сегодня, выяснилось, что Государь Император сначала предполагал предложить Вам составить министерство, ответственное перед Его Величеством, но затем, идя навстречу общему желанию законодательных учреждений и народа, отпуская меня, Его Величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом, – дать ответственное перед законодательными палатами министерство, с поручением Вам образовать кабинет. Если желание Его Величества найдет в Вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам Вам. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 марта с пометкой “Псков”. Не откажите в ваших соображениях по всему изложенному, – просил Рузский.

– Я прошу Вас проект Манифеста, если возможно, передать теперь же. Очевидно, что Его Величество и Вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко; в течение двух с половиной лет я неуклонно, при каждом моем всеподданнейшем докладе, предупреждал Государя Императора о надвигающейся грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну. Я должен Вам сообщить, что в самом начале движения власти, в лице министров, стушевались и не принимали решительно никаких мер предупредительного характера; немедленно же началось братание войск с народными толпами; войска не стреляли, а ходили по улицам, и толпа им кричала – «ура». Перерыв занятий законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной думе вообще, а мне, в частности, оставалось только попытаться взять движение в свои руки и стать во главе, для того чтобы избежать такой анархии, при таком расслоении, которое грозило бы гибелью государству. К сожалению, мне это далеко не удалось; народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно; войска окончательно деморализованы: не только не слушаются, но убивают своих офицеров; ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов; вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях; считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами – недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы с этим можно было справиться.

– Ваши сообщения, Михаил Владимирович, действительно рисуют обстановку в другом виде, чем она рисовалась здесь, на фронте. Если страсти не будут умиротворены, то ведь нашей Родине грозит анархия надолго, и это, прежде всего, отразится на исходе войны; между тем, затратив столько жизней на борьбу с неприятелем, нельзя теперь останавливаться на полдороге и необходимо довести ее до конца, соответствующего нашей великой Родине; надо найти средство для умиротворения страны. Прежде передачи вам текста Манифеста не можете ли вы мне сказать, в каком виде намечается решение династического вопроса?

– С болью в сердце буду теперь отвечать, Николай Владимирович, – диктовал Родзянко. – Еще раз повторяю – ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо – войну довести до победного конца и в руки немцев не даваться. К Государственной думе примкнул весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны; то же повторяется во всех городах; нигде нет разногласия, везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием. Повторяю, со страшной болью передаю Вам об этом, но что же делать; в то время, когда народ в лице своей доблестной армии проливал свою кровь и нес неисчислимые жертвы – правительство положительно издевалось над нами; вспомните освобождение Сухомлинова, Распутина и всю его клику; вспомните Маклакова, Штюрмера, Протопопова; все стеснения горячего порыва народа помогать по мере сил войне; назначение князя Голицына; расстройство транспорта, денежного обращения, непринятие никаких мер к смягчению условий жизни; постоянное изменение состава законодательной палаты в нежелательном смысле; постоянные аресты, погоня и розыск несуществовавшей тогда революции – вот те причины, которые привели к этому печальному концу. Тяжкий ответ перед Богом взяла на себя Государыня Императрица, отвращая Его Величество от народа. Его присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном только подлила масла в огонь и приведет только к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающие своих офицеров и начальников, нет решительно никакой возможности; кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы.

– Все что Вы, Михаил Владимирович, сказали, тем печальней, что предполагавшийся приезд Ваш как бы предрешал возможность соглашения и быстрого умиротворения Родины; Ваши указания на ошибки, конечно, верны, но ведь это ошибки прошлого, которые в будущем повторяться не могут, при предполагаемом способе разрешения переживаемого кризиса; подумайте, Михаил Владимирович, о будущем; необходимо найти такой выход, который дал бы немедленное умиротворение. Войска на фронте с томительной тревогой и тоской оглядываются на то, что делается в тылу, а начальники лишены авторитетного слова сделать им надлежащее разъяснение. Переживаемый кризис надо ликвидировать возможно скорей, чтобы вернуть армии возможность смотреть только вперед, в сторону неприятеля. Войска в направлении Петрограда с фронта были отправлены по общей директиве из Ставки, но теперь этот вопрос ликвидируется; генерал-адъютанту Иванову несколько часов тому назад Государь Император дал указание не предпринимать ничего до личного свидания; эти телеграммы посланы через Петроград, и остается только пожелать, чтобы они скорей дошли до генерала Иванова. Равным образом Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма, два часа тому назад, вернуть на фронт все, что было в пути. Вы видите, что со стороны Его Величества принимаются какие только возможно меры, и было бы в интересах родины и той отечественной войны, которую мы ведем, желательным, чтобы почин Государя нашел бы отзыв в сердцах тех, кои могут остановить пожар.

Передав Родзянко проект Манифеста о образовании ответственного министерства, подготовленного в Ставке, Рузский добавлял:

– Если будет признано необходимым внести какие-либо частичные поправки, сообщите мне, равно как и об общей схеме такового. В заключение скажу, Михаил Владимирович, я сегодня сделал все, что подсказало мне сердце и что мог, для того чтобы найти выход для обеспечения спокойствия теперь и в будущем, а также чтобы армиям в кратчайший срок обеспечить возможность спокойной работы; этого необходимо достигнуть в кратчайший срок; приближается весна, и нам нужно сосредоточить все наши усилия на подготовке к активным действиям и на согласовании их с действиями наших союзников; мы обязаны думать также о них; каждый день, скажу более, каждый час в деле водворения спокойствия крайне дорог.

– Вы, Николай Владимирович, истерзали вконец мое и так растерзанное сердце; по тому позднему часу, в который мы ведем разговор, вы можете себе представить, какая на мне лежит огромная работа, но, повторяю Вам, я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить Временное правительство. К сожалению, Манифест запоздал; его надо было издать после моей первой телеграммы немедленно, о чем я просил Государя Императора; время упущено и возврата нет; повторяю Вам еще раз: народные страсти разгорелись в области ненависти и негодования; наша славная армия не будет ни в чем нуждаться; в этом полное единение всех партий, и железнодорожное сообщение не будет затруднено; надеемся также, что после воззвания Временного правительства крестьяне и все жители повезут хлеб, снаряды и другие предметы снаряжения; запасы весьма многочисленны, так как об этом всегда заботились общественные организации и особое совещание. Молю Бога, чтобы он дал силы удержаться хотя бы в пределах теперешнего расстройства умов, мыслей и чувств, но боюсь, как бы не было еще хуже. Больше ничего не могу вам сказать; помогай Вам Бог, нашему славному вождю, в битве уничтожить проклятого немца, о чем в обращении, посланном к армии от Комитета Государственной думы, говорится определенно ввиду пожелания успехов и побед. Желаю вам спокойной ночи, если только вообще в эти времена кто-либо может спать спокойно.

– Михаил Владимирович, еще несколько слов; дай, конечно, Бог, чтобы Ваши предположения в отношении армии оправдались, но имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно; что если анархия, о которой Вы говорите, перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти. Подумайте, что будет тогда с Родиной нашей. В сущности, конечная цель одна – ответственное перед народом министерство и есть для сего нормальный путь для достижения цели – в перемене порядка управления государством. Дай Бог Вам здравия и сил для Вашей ответственной работы.

– Николай Владимирович, не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней; одно могу сказать: ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет. Я этого не допущу.

– Дай Бог, чтобы все было так, как Вы говорите. Последнее слово: скажите Ваше мнение, нужно ли выпускать Манифест?

– Я, право, не знаю, как вам отвечать; все зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой, – отвечал окончательно обессилевший Родзянко.

– Я получил указание передать в Ставку об его напечатании, а посему это и сделаю, а затем пусть, что будет. Разговор наш доложу Государю.

– Ничего против этого не имею и даже прошу об этом, – резюмировал Родзянко.

Примечание генерала Рузского: Разговор окончен в 7 ¹/₂ часов (утра) 2-го марта и передан в Ставку начальнику штаба Верховного главнокомандующего, одновременно с ведением разговора»[2233]2233
  Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Документы / Под ред. П.Е. Щеголева. Л., 1927. С. 232–235.


[Закрыть].

Что, прежде всего, заслуживает внимания? Очевидно, что оба собеседника, несмотря на смертельную усталость, говорили не столько друг с другом, сколько для истории (или с оглядкой на то, что текст может оказаться в руках следственных органов, если вся затея с отречением провалится): высокопарным слогом и избегая брать на себя какую-либо ответственность. Это разговор двух единомышленников, разделявших расхожие представления прогрессивной общественности о прегрешениях и преступлениях самодержавия. Родзянко, от которого в тот момент уже практически ничего не зависит, поскольку от рычагов управления в Таврическом дворце он отстранен, неадекватен и до крайности растерян, утверждая прямо противоположные вещи. То он демиург власти («верят только мне и выполняют только мои приказания»), сам назначающий правительство, то сама беспомощность («я сам вишу на волоске»). То ситуация в Петрограде контролируется, а полки полны решимости воевать с немцами, то картина полной анархии и развала воинской дисциплины. По моему убеждению, Родзянко, который не столько был одним из революционных заговорщиков, сколько ими использовался, в момент разговора с Рузским добивался, прежде всего, чтобы была остановлена военная операция против столицы. Все еще неуверенный в исходе переворота, Родзянко нерешительно шарахается от предложенной власти и столь же нерешительно предлагает отречение царя в пользу сына, что уж точно позволит председателю Временного комитета избежать виселицы, которая маячила в случае возвращения Николая на белом коне. Родзянко умыл руки.

Рузский из этого разговора предстает человеком, который заслужил свое прозвище «лисы». Внешне он пытается искренне выяснить ситуацию в Петрограде и оценить ее последствия, хотя на деле, мы это знаем и еще увидим, ему нужны аргументы в пользу отречения, которое он давным-давно поддерживает. В какой-то момент беседы кажется даже, что Рузский в ужасе отшатнулся от пропасти, открывшейся перед ним с перспективой отречения императора, за которой маячила и перспектива потери управления войсками. Не исключаю, что в какой-то момент Рузский – человек не совсем глупый – действительно представил себе будущее и смертельно испугался.

Позднее, как и все другие непосредственные участники драмы отречения, он будет сожалеть о содеянном. Генералу Вильчковскому Рузский расскажет о своих тогдашних ощущениях: «Когда события прошли и Н.В. Рузский перечитывал разговор, он сам себя обвинял, что недостаточно твердо говорил с Родзянко и не отдал себе сразу отчета в его сбивчивых противоречивых словах. На него, утомленного и возбужденного долгой и трудной аудиенцией у Государя, усталого физически и нравственно, главное впечатление произвело то, что волнение в столице продолжало разгораться. Кроме того, он все еще полагал, что Родзянко, верный присяге, верный член партии октябристов, крупный помещик, отнюдь не революционер; он не понимал, что Родзянко уже три дня стоит во главе революции, а вовсе не во главе людей, желающих восстановить порядок. Враги Рузского говорят, что он должен был прервать разговор, указать Родзянке, что он изменник, и двинуться вооруженной силой подавить бунт. Это, как мы теперь знаем, несомненно бы удалось, ибо гарнизон Петрограда был не способен к сопротивлению. Советы были еще слабы, а прочных войск с фронтов можно было взять достаточно. Все это верно, и это признавал впоследствии Рузский, но в тот момент он старался избежать кровопролития – междоусобной, хотя бы и краткой борьбы в тылу, боясь впечатления на далеко уж не столь прочные в массе фронтовые войска»[2234]2234
  Рузский Н.В. Пребывание Николая II в Пскове 1 и 2 марта 1917 г. (Беседа с ген. С.Н. Вильчковским) // Отречение Николая II. С. 158—159


[Закрыть].

Конечно, это было более позднее самооправдательное объяснение. Очевидно, что Рузский руководствовался не логикой ситуации, а логикой продолжавшегося заговора. Заметьте, его даже не заинтересовал состав якобы «назначенного» Родзянко Временного правительства – манифест о его создании еще не был обнародован, – не говоря уже о других деталях обстановки в столице. Рузского – одного из ключевых заговорщиков – интересует не реальное положение, ему нужно авторитетное мнение в пользу отречения, которое можно представить Николаю. Это мнение он получает. Но Рузский – пусть и ключевой, но все-таки исполнитель. Не ему принимать решение о судьбе царя.

После разговора с Родзянко Рузский отдал несколько срочных распоряжений по фронту и, падая от усталости, вернулся в свой вагон, где заснул как убитый, приказав разбудить его через час.

Решение о судьбе императора и России принял Алексеев.

2(15) марта, четверг. Алексеев форсирует отречение

Начальник штаба Верховного главнокомандующего тоже не спал, просидев остаток ночи вместе со своими ближайшими помощниками и единомышленниками у телеграфного аппарата, на который передавался разговор Рузского с Родзянко. В 5 часов 15 минут Алексееву поступила телеграмма от Николая II: «Можно объявить представленный Манифест, пометив его Псковом»[2235]2235
  Отречение Николая II. С. 235.


[Закрыть]. Как мы только что видели, то же предлагал Рузский в разговоре с Родзянко. Однако в 5.48 из Пскова идет телеграмма Данилова на имя Алексеева: «Председатель Государственной думы признал содержание Манифеста запоздалым… Так как об изложенном разговоре главкосев сможет доложить Государю только в 10 час., то он полагает, что было бы более осторожным не выпускать Манифеста до дополнительного указания Его Величества»[2236]2236
  Красный архив. № 1(20). 1927. С. 63


[Закрыть]. И вновь Алексеев даже не думает выполнять приказание царя, он – по рекомендации Рузского – задерживает обнародование Манифеста. Потом будут утверждать, что Манифест к тому времени уже запоздал и не мог никого удовлетворить и успокоить обстановку. Но кто это доказал? Конечно, он не удовлетворил бы обитателей Таврического дворца, но реакция на него остальной страны могла быть другой. По крайней мере, она осталась невыясненной.

Едва Рузский и Родзянко разошлись спать, как у Алексеева появился готовый план. Впрочем, план выношен давно. Алексеев решает, что время для его реализации созрело, и развивает бурную деятельность.

В 9 утра генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего генерал Лукомский вызвал из Могилева к прямому проводу генерала Данилова и передал ему совершенно беспрецедентное приказание: «Генерал Алексеев просит сейчас же доложить главнокомандующему, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующего дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Генерал Алексеев просит по выяснении вопроса немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии.

Это официально, а теперь прошу тебе доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал Вам генерал Клембовский. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия». Конечно, все эти ухищрения Лукомского – «официально от Алексеева» и «от меня» – были лишь ширмочкой: генерал-квартирмейстер Ставки доводил до Рузского вердикт Алексеева. При этом добавлялся прямой шантаж жизнями царских детей, шантаж, который в тот момент основывался на лжи: Иванов незадолго до этого распрощался с императрицей и убедился, что дворец охранялся.

Даже Данилов, тоже хорошо осведомленный о заговоре и сочувствующий ему, находит, что пороть горячку не стоит: «Генерал Рузский через час будет с докладом у Государя, и поэтому я не вижу надобности будить главнокомандующего, который только что, сию минуту, заснул и через полчаса встанет; выигрыша во времени не будет никакого. Что касается неизвестности, то она, конечно, не только тяжела, но и грозна, однако, и ты, и генерал Алексеев отлично знаете характер Государя и трудность получить от него определенное решение». На что Лукомский ответил: «Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи»[2237]2237
  Отречение Николая II. С. 235–236.


[Закрыть].

Алексеев и Лукомский действительно очень хорошо знали Николая. Для него мнение Родзянко было недостаточно авторитетно, царь считал его скорее пустомелей. И именно поэтому они делали теперь упор на судьбу семьи, жизнь жены и детей. И еще одну вещь хорошо понимали в Ставке: заставить Николая отказаться от престола могла только единая воля армии. Поэтому в 10.15 утра Алексеев передал главнокомандующим фронтов и флотов циркулярную телеграмму, которая не оставляла уже никаких сомнений по поводу оценок и рекомендаций наиболее информированного и могущественного на тот момент человека в Российской империи – начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева. Но вернемся ненадолго в Псков.

В ту ночь Николай II, скорее всего, вообще не сомкнул глаз. Камердинер слышал, как он перебирал бумаги, а в 8 часов появился за письменным столом в рабочем отделении поезда.

Генерал Дубенский утром вышел на платформу. «На вокзале начал собираться народ, но особенного скопления публики не было. Мы встретили нескольких гвардейских офицеров-егерей, измайловцев, которые нам передавали о столкновениях в дни революции у гостиницы «Астория», а главное, о том, что если бы было больше руководства войсками, то был бы другой исход событий, так как солдаты в первые дни настроены были против бунта… Все эти офицеры выбрались из Петрограда и направлялись в свои части на фронт. Они спрашивали о Государе, о его намерениях, о здоровье, и искренне желали, чтобы Его Величество проехали к войскам гвардии. «Там совсем другое», – поясняли они. Чувство глубочайшей преданности Императору сквозило в каждом их слове»[2238]2238
  Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России // Там же. С. 64.


[Закрыть].

Полковник Мордвинов «отправился пить утренний кофе в столовую. В ней находились уже Кира Нарышкин, Валя Долгорукий и профессор Федоров. Они, как и я, ничего не знали ни об отъезде, ни о переговорах Рузского и высказывали предположение, что, вероятно, прямой провод был испорчен и переговоры поэтому не могли состояться. Государь вышел позднее обыкновенного. Он был бледен и, как казалось по лицу, очень плохо спал, но был спокоен и приветлив, как всегда. Его Величество недолго оставался с нами в столовой и, сказав, что ожидает Рузского, удалился к себе. Скоро появился и Рузский и был сейчас же принят Государем, мы же продолжали томиться в неизвестности…»[2239]2239
  Мордвинов А.А. Последние дни императора // Там же. С. 106–107.


[Закрыть].

Главком Северного фронта был у царя в начале одиннадцатого. «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко, – запишет Николай в дневник. – По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будет бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц. – дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев – всем главнокомандующим»[2240]2240
  Дневники императора Николая II. М., 1992. С. 625.


[Закрыть]. Рузский делился более пространными воспоминаниями.

«Генерал Рузский спокойно, “стиснув зубы”, как он говорил, но страшно волнуясь в душе, положил перед Государем ленту своего разговора. Государь молча внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона. Рузский тоже встал. Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указал генералу на стул, приглашая опять сесть, и стал говорить спокойно о возможности отречения…

– Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, – сказал Государь, – но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт.

После этого Государь стал задавать вопросы о подробностях разговора с Родзянко, стал обдумывать, как бы вслух, возможное решение. Рузский высказал еще свою надежду, что манифест все успокоит, и просил обождать совета и мнения генерала Алексеева, хотя и не скрыл, что, судя по словам генерала Лукомского, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения»[2241]2241
  Рузский Н.В. Пребывание Николая II в Пскове. С. 160.


[Закрыть]. В этот момент принесли циркулярную телеграмму от Алексеева, и побледневший Рузский прочел ее вслух. Оба собеседника сочли, что вопросы, поставленные Алексеевым, слишком важны, а потому ответы лучше хорошенько обдумать, а также дождаться мнений других адресатов. На чем Рузский и Николай расстались.

Вот эта телеграмма Алексеева: «Его Величество находится во Пскове, где изъявил согласие объявить Манифест идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной думы образовать кабинет.

По сообщению этого решения главнокомандующим Северного фронта председателю Государственной думы последний в разговоре по аппарату в три с половиной часа второго сего марта ответил, что появление Манифеста было бы своевременно 27 февраля; в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций; сдерживать народные страсти трудно; войска деморализованы. Председателю Госдумы хотя и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно. Что теперь династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через сверху (Ставку – B.Н.)». Уже отправив это послание, Алексеев подумал, что недостаточно убедителен и добавил: «Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мысли и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху»[2242]2242
  Там же. С. 237.


[Закрыть].

А теперь представьте себе главкомов, которые сидят по своим фронтовым штабам, отрезанные от информации. Кто-то из них изначально был посвящен в планы заговора, а кто-то и нет. К ним обращается их непосредственный начальник, который находится в центре событий, поддерживает связь и с царем, и с Думой, и с Царским Селом, он призывает «установить единство мысли и целей». Ход сильнейший и почти беспроигрышный.

«Всегда такой оглядчивый, сдержанный, терпеливый Алексеев – не в ночном бреду, но в утренней ясности, не проверив никак: а что на самом деле происходит в столице? не задумавшись: что будет с армией, если неподчинение разжечь на самой ее верхушке? – подписал фантастическую телеграмму, призывающую генералов переступить свою генеральскую компетенцию и судить о судьбах императорского трона, – недоумевал в последней своей книге Александр Солженицын. – В помрачении утянулся, не видя, что совершает прямую измену своему воинскому долгу. Обгонял даже желания Родзянки, который и не выразил к нему такой просьбы»[2243]2243
  Солженицын А. Размышления над Февральской революцией. М., 2007.
  C. 48.


[Закрыть]. Родзянко же Александр Исаевич назвал просто «дутым глупцом». Воейков задолго до Солженицына тоже был крайне удивлен и возмущен, что «в тяжелые дни, когда еще можно было многое сделать и спасти положение, генерал Алексеев не обратился ни к одному из главнокомандующих с напоминанием о долге присяги перед царем и Родиной»[2244]2244
  Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя императора Николая II. М., 1995. С. 254


[Закрыть]. Действительно, поведение Алексеева не поддается объяснению, если не знать о его роли в заговоре.

Главнокомандующие, получив телеграмму начштаба, реагировали по-разному. Первым ответил главком Западного фронта генерал Эверт, который связался с Лукомским и, по свидетельству последнего, «сказал, что он свое заключение даст лишь после того, как выскажутся генералы Рузский и Брусилов. Так как мнение генерала Рузского о том, что выхода, по-видимому, нет, кроме отречения от престола Государя Императора, то это мнение главнокомандующего Северного фронта я и сообщил генералу Эверту, сказав, что заключение генерала Брусилова будет ему сообщено»[2245]2245
  Лукомский А.С. Отречение Николая II // Отречение Николая II. С. 194.


[Закрыть]. Здесь Лукомский явно проговорился. Откуда он взял, что командующий Северным фронтом был за отречение, когда хорошо известно, что после разговора с Родзянко Рузский со Ставкой не связывался и на телеграмму Алексеева он тоже еще не отвечал. Осведомленность Лукомского можно объяснить только одним: он с Алексеевым и Рузским еще раньше по вопросу об отречении договорились.

Ответ Брусилова не заставил себя ждать: «Прошу вас доложить Государю Императору мою верноподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, – отказаться от престола в пользу Государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича». Брусилов проявлял гибкость, которая станет легендарной в годы его службы в Красной армии. Следующим отозвался с Кавказа великий князь Николай Николаевич, уже вновь примерявший на себя титул Верховного главнокомандующего, который Николай у него отнял в 1915 году: «Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему».