Текст книги "А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2"

Алексей Степанович свое поэтическое послание, обращение к России, начинает в духе личного покаяния, оно возникает в результате того, что человек чувствует: грех усилился в мире, но это в первую очередь его грех. В начальной строфе стихотворения «Раскаявшейся России» поэт сознает свою и общую греховность и раскаивается. Построена она как развернутая антитеза, в первой части которой следуют отрицательные однородные словесные конструкции: «Не в пьянстве похвальбе безумной, / Не в пьянстве гордости слепой, / Не в буйстве смеха, песни шумной, / Не с звоном чаши круговой…» (137).

Перечислительные отношения этих формул не исчерпывают смысла фрагмента. Здесь поэт использует кумулятивный принцип организации четверостишья, позволяющий выразить степень уязвленности своей и русского общества. С противительного союза начинается вторая половина первого восьмистишья – он резко меняет содержание и тон стихотворения. Здесь все подчинено мысли, которую святитель Игнатий Брянчанинов определял как «тщательное наблюдение за всеми делами, словами и помышлениями своими» (I, 172). Этим и обусловлен словесный ряд данной части текста: «Но в силе трезвенной смиренья / И обновленной чистоты / На дело грозного служенья / В кровавый бой предстанешь ты» (137).

Во второй строфе стихотворения «Раскаявшейся России» тема «личного обновления» только продолжена. По мысли автора, этот процесс очищения должен быть не сиюминутным, а постоянным; внутренняя работа, диалог с самим собой не может прерываться ни на минуту: «<…> как муж разумный, / Сурово совесть допросив, / С душою светлой, многодумной / Идет на божеский призыв, / Так, исцелив болезнь порока / Сознаньем, скорбью и стыдом, / Пред миром станешь ты высоко, / В сияньи новом и святом» (137). К тому же душевно-сердечное делание совершает не только отдельный человек, но и весь народ, остановка на этом пути гибельна, она приведет к духовному тупику, что уже случалось в истории с народом Израиля.

Эта мысль для Хомякова стала ведущей в последнее десятилетие. Наиболее развернутое выражение она получила в статье-письме «Картина Иванова»: «Он (Израиль) принадлежал Истине: ему стало казаться, что Истина принадлежит ему! Он был Божий: ему стало казаться, что Бог – его, и со дня на день росла эта гордость» (III, 351). Поэтическое предупреждение своим соотечественникам Алексей Степанович выскажет также в стихотворениях «По прочтении псалма» (1856), «Широка, необозрима, чудной радости полна…» (1858). В них, а также письмах этой поры идеал поэта сверен по Христу: «Один только Христос, не будучи дольником греха и подчинившись добровольно логике человеческих отношений в Божием миру, то есть страданию и смерти, осудил эту логику, сделав ее несправедливою к человеку вообще, которого Он в Себе представлял» (VIII, 359). Поэтому сверхлогика человека и его место среди братьев осуществляется «по закону Его общего строительства» (VIII, 359). Только любовь к Истине способна пробудить ближнего: «Ты вставай во мраке, спящий брат…» («Ночь», 1854); «Вставай же, раб ленивый Бога! / Господь велит: иди, иди!» («Труженик», 1858). Но это лишь начало многодневной и тяжелой работы: «Нет отдыха: вперед, вперед! / Взгляни на ниву; пашни много, / А дня не много впереди…» («Труженик», 1858). Подобно наперснику, персонажу высокой трагедии, поэт в стихотворениях-монологах остро чувствует гибельность происходящего, заблуждение, ошибку, вину братьев, участников вековечной борьбы. Этим объясняется дидактика его слов-партий, высокий слог, метафоричность и употребление исторических аналогий. В них зазвучали «те густые и крепкие струны» славянской природы, «от которых проходит тайный ужас и содрогание по всему составу человека» (86).

Было бы несправедливо говорить о том, что почти вся лирика Хомякова тенденциозна и что она связывала его поэтическую мысль. Диапазон русской артистической природы необычайно широк: от суровой трезвости до безотчетного чувства любви, которое рождает мягкие, нежные звуки и мелодии. Кроме «призывной» лирики, у поэта в эту пору появляются шедевры, в которых вновь напоминает о себе основной хомяковский провиденциальный сюжет. Речь в данном случае идет о стихотворениях 1859 года «Подвиг есть и в сраженьи…» и «Спи». Оба произведения биографические, они явились органическим продолжением переписки поэта со своими близкими, что подчеркивает их «домашний» характер. Стихотворение «Подвиг есть и в сраженьи…», – действительно, размышление по поводу письма к Е. С. Шеншиной, как считают комментаторы произведений Хомякова, но оно не рождено только конкретной ситуацией, какими-то жизненными обстоятельствами, которые лишь подтолкнули Хомякова к раздумьям. Письмо к женщине, потерявшей мужа, Хомяков начинает с сомнений, с незнания: «Вы у меня спрашиваете совета, дорогая Евгения Сергеевна, о том, что вам делать и чему посвятить жизнь свою, а я и не отвечал, и не умею отвечать, что делать в жизни? <…> Пусть ухо прислушивается к голосу Бога в сердце своем, а ответ будет». Другой вопрос касается душевно-сердечной области жизни человека – как ему преодолеть гнет горя? «Сами вы знаете, какое пережил я горе или, лучше сказать, в каком горе живу. Пережить горе настоящее нельзя, да и не дай Бог» (VIII, 414).

Стихотворение «Подвиг есть и в сраженьи…» представляет собой по существу монолог героя трагедии, мистерии. Произносится он в одиночестве, рядом нет персонажа-антагониста, скорее мыслится человек слабый, колеблющийся, пасующий перед роковыми обстоятельствами, которого нужно поддержать, ободрить словом. Диалогический характер монолога несомненен, особенно вступительные четыре строки. Вслед за Пушкиным («Пир во время чумы»: «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю, / И в разъяренном океане <…>/ Все, все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья»)[517]517
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М., 1957. С. 419.


[Закрыть] и за Гоголем («Тарас Бульба»: состояние, которое переживает Андрий во время боя, – «что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется как пьяный»)[518]518
  Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 2. М., 1937. С. 85.


[Закрыть] Хомяков в свойственной ему антитетической манере утверждает иную, не рыцарскую героику, иной, не западный, не просветительский и не романтический героизм с самолюбованием, но личный нравственный идеал подвижничества. Это идеал не от мира сего: «Высший подвиг в терпеньи, / Любви и мольбе» (146).

Беды и утраты, пережитые Хомяковым, привели его к такому духовному состоянию, которое рождает речь, охватывающую «насквозь всю душу» (выражение Гоголя). Подвиг в терпении и мольбе, подвиг непротивления злу насилием продемонстрировали миру первые русские страстотерпцы Борис и Глеб в ХI веке. Спустя несколько столетий Хомяков стремится убедить своих соотечественников, в первую очередь дворян, что деяния их братьев – не единичный жизненный акт своего времени, а явление субстанциональное: «Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе» (Мф. 16, 34).

Вторая часть стихотворения «Подвиг есть и в сраженьи…» представляет собой монолог, обращенный к воображаемому собеседнику. Он состоит из двух восьмистиший, ритмическое единство их определено комбинацией рифм, к тому же они обладают смысловой и интонационно-синтаксической завершенностью. Первая строфа по своей природе антитетична, она построена в виде сложноподчиненного предложения, его семантически зависимая часть состоит из цепи метафор, выражающих человеческие душевные язвы и недуги: «Если сердце заныло / Пред злобой людской, / Иль насилье схватило / Тебя цепью стальной; / Если скорби земные / Жалом в душу впились». Седьмой и восьмой стихи данной строфы звучат в иной, контрастной по отношению к начальным шести стихам тональности – жизнеутверждающей. Недугующая душа способна преодолеть болезни и исцелиться с помощью живой веры в Христа: «Вера – естественное свойство души человеческой, насажденное в ней милосердным Богом при сотворении» (I, 496). Вера неразрывно связана с делом. В этом состоит суть призывных заключительных строк первого восьмистишья: «С верой бодрой и смелой / Ты за подвиг берись» (146). В этой неразрывности веры и дела, дела и веры состоит смысл человеческого бытия и жизнь его духа. Именно они дают ему способность «хождения по водам»: «Есть у подвига крылья, / И взлетишь ты на них / Без труда и усилья / Выше мраков земных» (146). Смысловое, ритмическое, интонационно-синтаксическое единство второй строфы несомненно, но, в отличие от первой, где главенствует подчинительная связь ее частей, она сменяется сочинительной связью, смысл которой заключен в выражении целого, гармоничного, а не разлада.

Стихотворение Хомякова «Спи» (1859) можно рассматривать как заключительное слово его завещания. За несколько месяцев до кончины поэт признавался своим близким в предчувствии смерти. Это произведение завершало одно из писем к И. С. Аксакову. Часто стихи Хомякова являются органической частью основной темы его посланий. «Спи» можно и нужно воспринимать как вещь вполне биографическую: прошли детство, молодость… В письмах к И. С. Аксакову постоянно возникает мысль о некоем общем законе, точнее «законе Его общего строительства» (VIII, 359), которым определяется сущность человека, жизненный путь и понимание его назначения. Значит, не исключено, что стихотворение «Спи» можно воспринимать как медитацию на этот мотив.

В произведении отражены три основные стадии человеческой жизни: детство, молодость и старость. В связи с этим на память приходят стихи Пушкина «Телега жизни» и «Вновь я посетил…», в которых поэт размышляет о мудрости и универсальности надличностного «общего закона». Его действие сказывается в том, что на сцене мировой истории активным персонажем оказывается то одно, то другое поколение. Сюжеты и коллизии мировой мистерии движутся и развиваются беспрерывно, но в этой безличностной пьесе, по мысли Пушкина, человек должен исполнить свое назначение – не забыть, кто он и откуда.

Стихотворение «Спи», думается, не следует воспринимать лишь как хомяковский вариант пушкинских элегий, хотя, наверное, он держал их в уме. Произведение Алексея Степановича, как и многие другие его создания, вполне можно считать автобиографическим: в нем угадываются мотивы и поэтические строчки прежних стихотворений. Первая строфа написана в духе «отцовской» лирики: это воспоминания об умерших первенцах (предчувствие смерти, о котором Хомяков писал своим близким, конечно же, пробуждало в памяти и беззаботность его малюток, и их кончину). Вторая же строфа читается как вариация стихотворения «Труженик» (1859). Но, может быть, главное в данном случае – не стремление определить, с каким произведением Хомякова следует соотнести ту или иную строфу, строку элегии «Спи», а в чем-то другом.

Прежде в стихотворениях «Ночь», «Как часто во мне пробуждалась…» (1856) поэт пытался освободить свою душу «от ленивого сна», пробудить своих соотечественников к внутренней работе: «Ты вставай во мраке, спящий брат! / Пусть зажжется дух твой пробужденный / Так, как звезды на небе горят, / Как горит лампада пред иконой» (136). Теперь же рефреном звучит антоним лексеме «пробудись» – слово-призыв «Спи». Чем объяснить такую перемену? Может быть, разгадка заключена в особенностях жизни русского духа, которые современный поэт Юрий Кузнецов называл «русской дремотою»[519]519
  Кузнецов Ю. П. Воззрение // Наш современник. 2004. № 1. С. 104.


[Закрыть]. Эта дремота не позволяет просвещенному уму все подвергнуть сомнению, помогает защитить душу от разъедающей рефлексии.

В антропологии Хомякова особое место занимает мысль о целостности человека, в каждом возрасте которого есть то, что рождает и питает благодатный образ. В детстве таковыми центральными силами, формирующими человеческий облик, являются духовный инстинкт, детская улыбка, детское восприятие мира («Днем наигравшись, натешившись <…> Спишь, улыбаясь, малютка» (148)). Они помогают ребенку правильно ориентироваться: «На злое будьте младенцы», – заповедовал нам апостол Павел (1 Кор. 4, 20). Жизненный день (молодость и зрелость) нельзя прожить под знаком детской простоты, ибо «к детству не может и не должен возвращаться человек. Его стремление должно быть – придти “в меру возраста, в мужа совершенна”» (VIII, 355).

Как достигается эта духовная высота? В стихотворении «Спи» процесс внутреннего устроения «не прописан» так подробно, как это сделано в статье-письме «Картина Иванова». В поэтическом же произведении слово, метафора выскажут больше, чем многостраничный текст, в нем ярче явлено свое, хомяковское, которое читается в его реминисценциях («подвиг дневной» – не прямая, но узнаваемая цитата из стихотворения «Подвиг есть и в сраженьи…»). Более же всего собственно авторское проглядывает в формулах: «Что-нибудь начато, что-нибудь сделано». Казалось бы, нейтральные, этикетные словосочетания, но они выражают суть Алексея Степановича как русского человека. В близких, дорогих его сердцу людях он ценил прежде всего «младенческую чистоту», кротость и «преданность общему делу» (VIII, 300). Думается, эти черты были присущи и самому Хомякову: «Труженик, в горести, в радости, путь ты свершаешь земной; / Утром отмеренный, к вечеру кончен твой подвиг дневной; / Что-нибудь начато, что-нибудь сделано: куплен твой отдых ночной. Спи» (148). По-видимому, собственный духовный опыт поэта позволял предложить своим «детям» способ преодоления логики человеческих отношений: «Мера каждого безмерна, как грехов вообще, и в каждом она облегчается милостию Божией, по закону Его строительства» (VIII, 359). Следование в русле закона Христова человек осуществляет в бескорыстном труде для пользы других.

Заключительная строфа построена как развернутое сравнение: старость уподобляется потухающему небосклону. Такие картины чаще всего открывали романтические элегии, задавали основное настроение, во многом определяли образный строй, стиль, мелодику стиха. Здесь же все по-другому – нет романтических скорби и уныния по утраченным безвозвратно юности и жизни. Сближение человеческого возраста и природной поры угасания у Хомякова имеет иную, не романтическую семантику. В духовной литературе картины мироздания читаются как страницы книги природы: «Она открывается для последователей и учеников Евангелия, для любителей славы небесной» (I, 403), – поэтому финал стихотворения «Спи» не мрачен, наоборот, тон в нем задают первое и заключительные слова: «С светлым лицом», «первым сияньем твой озаряется сон» (148). Они в целом определяют умиротворяющее настроение как строфы, так и всего произведения.

К исполнению этой творческой задачи был устремлен Алексей Степанович, которого более занимала мысль, «чтобы отыскать в самом себе то, что действительно самому присуще, что лежит в сердце его сердца, <…> чтобы отыскать свою коренную любовь» (III, 358). Это один из основополагающих принципов русской школы, рождающий самобытность национально-индивидуальную. Он позволяет художнику «освободиться из этой прихотливой и беспутной смеси любовных влечений к явлениям мира и искусства». Процесс такого освобождения долгий и трудный. Только каждодневная духовная работа, внутреннее делание, постоянное выполнение душевного дела могут обнаружить под «полуторастолетним наслоением» нашу внутреннюю жизнь, которая «принята нами из семейного обычая, более же всего от храма Божия» (VIII, 358).

Д. А. Бадалян
А. С. Хомяков и московское художественное общество

Историки не раз подчеркивали, что творчество А. С. Хомякова «не может изучаться в отрыве от его жизни. <…> Совершенно необходимо знать его личность и его поступки для того, чтобы понять его учение». Так в 1930-е годы писал А. Гратьё, а уже в наше время как принципиальную позицию повторила эти слова Н. Н. Мазур.[520]520
  Gratieux A. A. S. Khomiakov (1804–1860) et le Mouvement slavophile. Paris, 1939. Vol. 1. P. 29; Мазур Н. Н. Жизнь и мировоззрение А. С. Хомякова в «дославянофильский» период (1804–1837): Автореф. … канд. филол. наук. М., 2000. С. 3. В том же духе рассуждает об особой важности изучения биографий славянофилов С. В. Смирнов, ссылающийся в свою очередь на П. А. Флоренского (Смирнов С. В. И. С. Аксаков и ярославское краеведение // Славянофильство и современность: Сб. статей. СПб., 1994. С. 252).


[Закрыть] Работы Хомякова в сфере художественной критики известны и отмечены исследователями. Однако при этом за пределами исследования остались существенные обстоятельства, предшествовавшие (и отчасти сопутствовавшие) становлению Хомякова как критика и теоретика искусства: его опыт собственного художественного творчества и деятельность в Московском художественном обществе.

Если факты творчества Хомякова-художника, иконописца, а по преданию и архитектора, хоть сколько-нибудь известны[521]521
  Эти факты впервые отмечены: Погодин М. П. Воспоминания об Алексее Степановиче Хомякове // Русская беседа. 1860. № 2. С. 11 7-й пагинации; Лясковский В. Н Алексей Степанович Хомяков. Его жизнь и сочинения. М., 1897. С. 15, 17, 48. Произведения живописи и графики, приписываемые Хомякову, но неизученные, а порой не имеющие надежной атрибуции, хранятся в собраниях Государственного Исторического музея, Государственного музея-усадьбы «Мураново» им. Ф. И. Тютчева и Государственного музея-заповедника «Абрамцево».


[Закрыть], то его общественная деятельность в художественной сфере оказалась забыта. Она не только остается не исследована, но до недавнего времени даже не была отмечена исследователями. Только некоторые посвященные Хомякову работы предельно кратко упоминают об участии его в учреждении Училища живописи и ваяния, впервые отмеченном В. Н. Лясковским[522]522
  Лясковский В. Н. Алексей Степанович Хомяков. Его жизнь и сочинения. С. 48.


[Закрыть]. Конкретные примеры активной деятельности Хомякова в жизни Московского художественного общества впервые оказались приведены лишь в вышедшей в 2005 году монографии С. С. Степановой «Московское училище живописи и ваяния. Годы становления»[523]523
  Автор благодарен С. С. Степановой за возможность еще до выхода ее книги ознакомиться с диссертацией «Художественная среда Москвы второй трети XIX века», где он почерпнул ряд новых для себя фактов. Однако некоторые излагаемые в книге С. С. Степановой обстоятельства деятельности Хомякова в МХО, на наш взгляд, нуждаются в уточнении.


[Закрыть]. А между тем в 1830 – 40-е годы Хомяков приобрел редкий для своего времени опыт организаторской деятельности в сфере искусства и совершенно уникальный опыт организации художественных выставок.

Важно заметить, что еще с молодых лет Хомяков проявлял серьезный интерес к изобразительному искусству. В 1825–1826 годах он обучался в парижской Академии изящных искусств, а в 1827–1828 годах, будучи в Петербурге, часто посещал Императорский Эрмитаж, изучал хранящиеся в нем произведения и делал с них зарисовки[524]524
  Согласно хранящейся в архиве Государственного Эрмитажа «Книги для внесения билетов, выданных художникам и любителям живописи…», 7 мая 1827 года отставному поручику Хомякову был выдан билет № 390 «во удостоверение данного дозволения копировать оригиналы Императорского Эрмитажа» (АГЭ. Ф. I. Оп. II. Ед. хр. 4. Л. 25). Нами не обнаружено никаких упоминаний Хомякова ни в «Книге <…> для записывания выпускаемых из Ермитажу копий с картин» (Там же. Ед. хр. 54), ни в «Реестре художникам и любителям, копирующим с картин Эрмитажа» (Там же. Ед. хр. 53). Вероятно, Хомяков не занимался в Эрмитаже копийной практикой в обычном ее понимании, а делал там карандашные зарисовки для памяти.


[Закрыть]. Продолжал он заниматься живописью и в более поздние годы. По воспоминаниям В. И. Хитрово и кратким упоминаниям в переписке Хомякова можно понять, что начиная с февраля 1852 года он часто работал над портретами своей покойной жены Е. М. Хомяковой[525]525
  ОПИ ГИМ. Ед. хр. 2. Л. 88 об.—89, 93 об.; Хомяков А. С. Письма П. М. и П. А. Бестужевым (1852–1858) // Хомяковский сборник. Томск, 1998. Т. I. С. 85, 88, 90, 92, 95, 98, 100, 120; Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1900. Т. 8. С. 417. Вообще Хомяков высказывал намерение сделать не менее восьми портретов своей умершей жены – по портрету для всех их семерых детей и еще один для ее сестры П. М. Бестужевой (Хомяков А. С. Письма П. М. и П. А. Бестужевым. С. 98, 120).


[Закрыть]. Наконец, исследователями еще ни разу не был отмечен совершенно необычный факт. В сентябре 1831 года, как сообщала надеждинская «Молва», Хомяков устроил в своем доме на Петровке выставку художественных произведений из стекла, выполненных английским мастером Финном[526]526
  Молва. 1831. № 39. С. 206–207 (цензурное разрешение от 29.09.1831).


[Закрыть]. Именно с таким опытом Хомяков начал свою деятельность в этом обществе.

Московское художественное общество (МХО), а также созданное при нем Училище живописи и ваяния (с 1865 года – Училище живописи, ваяния и зодчества) в течение нескольких десятилетий XIX века являлись основным художественным центром Москвы. Они прямым образом повлияли на создание в Москве самобытной художественной среды и формирование в изобразительном искусстве основ так называемого московского направления, которое имело ярко выраженный национальный характер. В 1840–50-е годы здесь получили образование такие мастера живописи, как В. Г. Перов, А. К. Саврасов, Н. В. Неврев, В. В. Пукирев, И. М. Прянишников и В. Е. Маковский.[527]527
  О МХО и училище при нем см.: Степанова С. С. Московское училище живописи и ваяния. Годы становления. СПб., 2005; Молева Н. М., Белютин Э. М. Русская художественная школа первой половины XIX века. М., 1963. С. 326–340; Молева Н. М., Белютин Э. М. Русская художественная школа второй половины XIX – начала XX века. М., 1967. С. 63–95, 239–285; Дмитриева Н. А. Московское училище живописи, ваяния и зодчества. М., 1951.


[Закрыть]

Официально МХО было учреждено в 1843 году. Но его история восходит к 1833 году, когда у кружка художников, сложившегося годом прежде и названного Натурным классом, появилось небольшое общество меценатов, и он преобразился в Художественный класс. Этот класс могли посещать до 65 учеников, причем 25 из них обучались совершенно бесплатно. Расходы на содержание класса покрывались за счет взносов 16 подписчиков, вносивших по 250 рублей (или более) в год с правом обучения двух учеников. Одним из таких подписчиков стал Хомяков. Известно, что с 1833 года по его направлению в Художественном классе обучался некий Борис Морозов.[528]528
  Благовещенский А. А. Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве // Русский художественный архив. 1894. Вып. 1. С. 4.


[Закрыть]

С. С. Степанова полагает, что в 1835 году, после того как один из трех директоров класса Ф. Я. Скарятин уехал в Италию, его должность занял Хомяков.[529]529
  Степанова С. С. Московское училище живописи и ваяния. С. 28.


[Закрыть] Однако Ю. Ф. Виппер, изучавший документы МХО в 1880-е годы, описывая переломные для общества события весны 1837 года, называет директорами класса только М. Ф. Орлова[530]530
  Бывший член «Союза благоденствия» М. Ф. Орлов являлся устроителем и владельцем завода художественного стекла. О его «картине на стекле» Хомяков писал как о весьма замечательной в своей статье 1843 года «Письмо в Петербург о выставке» (Хомяков А. С. О старом и новом. М., 1988. С. 58.).


[Закрыть] и А. Д. Черткова. Хомяков же впервые упомянут им в рукописи «Истории Училища живописи, ваяния и зодчества в Москве» в апреле этого года в числе рядовых подписчиков класса.[531]531
  РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 16 об.


[Закрыть] Дело в том, что к 1837 году число подписчиков ощутимо уменьшилось, и к апрелю этого года (т. е. за несколько месяцев до окончания срока четырехлетней подписки) средства на его содержание иссякли. Встал вопрос о дальнейшем существовании класса. Оставшиеся подписчики уже было решили «прекратить временно действие общества и сим самым все должности по классу как-то директоров и помощников оных».[532]532
  Там же. Л. 17.


[Закрыть] Для закрытия был создан «особый комитет» из трех человек: вместе с двумя прежними директорами в него избрали и Хомякова. Однако на следующем собрании 3 мая 1837 года члены общества постановили «открыть снова Класс на прежних основаниях, если соберется от 28 до 30 человек».[533]533
  Там же. Л. 17–17 об.


[Закрыть] Вероятно, благодаря усилиям «особого комитета» собралось 39 подписчиков, готовых вносить средства в течение шести лет. А комитет, в который входил Хомяков, и в дальнейшем действовал как руководящий орган общества Художественного класса.

Примечательно, что в 1830-е годы среди москвичей, близких к Художественному классу, звучали речи о формировании «нашего национального вкуса к живописи» и раскрытии в искусстве «физиогномии русской с ее особенным выражением».[534]534
  Экстраординарное годичное собрание Художественного класса в Москве // Московский наблюдатель. 1835. Ч. II. С. 155, 156. Вероятно, Хомяков был причастен к этой публикации. В том же 1835 году он явился одним из пайщиков и авторов журнала «Московский наблюдатель». Причем в то время он был единственным среди основателей журнала, связанным с Художественным классом.


[Закрыть] Иначе говоря, ставился вопрос о народности и национальном своеобразии искусства – та самая проблема, которую в 1840–50-е годы стал обсуждать в своих статьях Хомяков-критик.

Новый период испытаний для класса начался в 1842 году после смерти наиболее активного его деятеля Орлова. Переживающий за судьбу класса генерал-губернатор Москвы князь Д. В. Голицын просил гражданского губернатора И. Г. Сенявина принять на себя заботы о классе, а также пригласить для участия в его делах В. В. Суровщикова и А. С. Хомякова. На приглашение губернатора откликнулись оба, причем последний – с явной радостью. Хомяков в начале октября писал Сенявину: «От самого основания класса поставил я себе обязанность употреблять все старания свои для его поддержания. Считаю за награду участие в его делах теперь, когда наконец он может ожидать новых успехов от Ваших просвещенных и деятельных попечений. Я с ним видел плохие дни: надеюсь, что увижу и дни благие».[535]535
  РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 28–28 об.


[Закрыть] Таким образом, Хомяков вошел в Совет Художественного класса[536]536
  В «Журнале заседаний» Общества было отмечено, что Хомяков принят в число членов Совета «согласно предложению» генерал-губернатора Москвы (РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 3. Ед. хр. 3. Л. 29).


[Закрыть], который в течение года руководил его делами.

В 1842 году Совет Художественного класса в четвертый раз представил работы своих учеников на выставке в Императорской Академии художеств. Трое из них были награждены серебряными медалями, Академический совет назвал класс «первым и лучшим из всех заведений сего рода в России»[537]537
  Устав Московского художественного общества с историческим обозрением и списками членов оного. М., 1850. С. 19.


[Закрыть]. Успехи класса становились все заметнее, и тем самым была заложена хорошая база для реформирования всего общества. К тому же в 1843 году подходил к концу шестилетний срок подписки на содержание класса. И само учебное заведение, и круг его меценатов нуждались в более определенном статусе.

Еще 3 декабря 1842 года было решено начать работу над будущим уставом обновленного общества. Появились проекты устава, подготовленные Хомяковым и архитектором М. Д. Быковским. Из рассказа Ю. Ф. Виппера можно предположить, что это были две созданных независимо одна от другой версии устава. Предпочли ли какую-нибудь из них как основу для дальнейшей работы – не ясно. Ю. Ф. Виппер указывает, что, обсудив оба проекта, члены Совета признали «некоторые пункты их подлежащими изменению, а другие дополнению», и в итоге выработали окончательный вариант устава МХО.[538]538
  РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 33.


[Закрыть]

Устав подтверждал ориентацию, выдвинутую еще десять лет назад первыми устроителями Художественного класса. Свою задачу МХО видело не только в подготовке профессиональных художников, для чего учреждалось Училище живописи и ваяния, но и в создании художественной среды – в «распространении художественных познаний и вкуса к изящному».[539]539
  Устав Московского художественного общества. С. 3.


[Закрыть]

Устав был направлен на культурное сближение сословий и поддержку молодых художников из низших слоев. В его проекте предполагалась возможность одинакового образования для учеников свободного, податного и крепостного состояний. Такое положение встретило сопротивление со стороны Совета Академии художеств и министра Императорского двора светлейшего князя П. М. Волконского, которым Общество было подотчетно. В итоге окончательный текст был дополнен условием, по которому принадлежавшие к податному и крепостному состоянию могли быть приняты в училище лишь при обязательстве их владельцев (или обществ), что в случае награждения академией или присвоения звания художника бывший ученик получит «увольнение из состояния», к которому принадлежал.

Возможности к получению крепостными художественного образования существовали в классе и в 1830-е годы. А уже к 1856 году 80 % из поступивших в училище составляли происходившие из податных сословий.[540]540
  РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 63–63 об.


[Закрыть]

Устав закрепил право МХО учреждать «постоянную выставку художественных произведений, дабы знакомить с ними публику, и для продажи в пользу художников и Училища».[541]541
  Устав Московского художественного общества. С. 5.


[Закрыть]

1 октября 1843 года устав МХО был утвержден императором Николаем I, и Общество получило право на финансовую поддержку правительства. По этому поводу 5 декабря 1843 года состоялось чрезвычайное собрание членов общества, число которых достигало 70 человек. Выступая перед ними, губернатор Сенявин признал, что за короткое время Художественный класс сумел оказать полезное влияние на развитие искусства «внутри России». Губернатор ориентировал деятельность класса на то, чтобы «внести в наше искусство народные стихии». Сенявин обратил внимание, что именно Москве надлежит проявить в этом свою особую роль. «Переняв через северную столицу, – говорил он, – сокровища западного художественного образования, Москва может быть назначена к тому, чтобы дать ему свой национальный характер».[542]542
  Москвитянин. 1843. Ч. VI. № 11. С. 536. Как указывает С. С. Степанова, речь, произнесенную губернатором Сенявиным, подготовил С. П. Шевырев.


[Закрыть]

Вспомнив с благодарностью участие в делах общества двух его покойных директоров, Скарятина и Орлова, губернатор вслед за ними отметил Черткова и Хомякова, которых рвение, как он выразился, «никогда не ослабевало»[543]543
  Там же. С. 534.


[Закрыть]. В тот же день были избраны председатель Московского художественного общества князь Д. В. Голицын и девять членов Совета, занимавшихся делами общества. В их число вошел и Хомяков. Он стал одним из трех членов Совета, избранных на максимальный срок – на три года. 31 декабря при выборах восьми почетных членов МХО четвертым был назван Хомяков, как оказавший «важную пользу обществу ревностным содействием к процветанию класса».[544]544
  Устав Московского художественного общества. С. 23. Из помещенных в этом издании справочных сведений видно, что статус почетного члена МХО впервые появился именно в 1843 году и это звание не могло быть присвоено Хомякову прежде – в 1837 году, как это полагает С. С. Степанова.


[Закрыть]

1843 год стал заметной вехой и в жизни Хомякова-критика – он выступил на страницах журнала «Москвитянин» со статьей «Письмо в Петербург о выставке». Это была первая опубликованная им работа, где непосредственно рассматривались проблемы, связанные с изобразительным искусством[545]545
  Вероятно, этому предшествовали работы Хомякова, оставшиеся неопубликованными или неизвестными. Так, проблему глубокой связи искусства и религии, а также другие эстетические вопросы Хомяков рассматривал в своих набросках конца 1830-х годов. Они были напечатаны уже после смерти автора под заглавием «О зодчестве». В этой связи надо назвать анонимно помещенную в газете «Молва» (13.12.1832) «Московскую сцену», автором которой, как полагаем, являлся Хомяков (Бадалян Д. А. Два неизвестных произведения ранней публицистики А. С. Хомякова // Мир романтизма. Вып. 6 (30): Мат-лы междунар. науч. конф. «Мир романтизма» (Х Гуляевских чтений). Тверь, 12–15 сентября 2002 г Тверь, 2002. С. 340–348). В ней автор касается проблемы народности только что поставленной в Большом театре оперы «Вадим».


[Закрыть]. Рассказывая о московской промышленной выставке и подводя ее итоги, Хомяков прямо констатировал, что Москва далека от художественного движения и бедна художественными произведениями. Примеры откровенного подражания иным культурам и эпохам были осмыслены автором статьи как характерные для современного искусства в целом. В то же время Хомяков выразил ряд принципиальных суждений, позднее развитых в других его статьях об искусстве. В основе их идея: «Искусство истинное есть живой плод жизни, стремящейся выражать в неизменных формах идеалы, скрытые в ее вечных изменениях <…> чтобы человеку была доступна святыня искусства, надобно, чтобы он был одушевлен чувством любви верующей и не знающей сомнения».[546]546
  Хомяков А. С. О старом и новом. С. 63–64.


[Закрыть]

Как указывает С. С. Степанова, с конца 1842 года «Хомякову было поручено заведование делами “искусственной” (т. е. учебной) части»[547]547
  Степанова С. С. Московское училище живописи и ваяния. С. 210.


[Закрыть]. Однако через год ситуация изменилась. Распределение обязанностей в новом Совете МХО произошло 22 декабря 1843 года. На этом заседании почти все постоянные поручения членам Совета были поделены между ними по общему согласию, и только в отношении Хомякова и Быковского возникли, как можно догадаться из протокола, какие-то противоречия. Их обязанности были распределены «по большинству голосов». Судя по тому, что после голосования Быковский был назван первым, можно предположить, что он в этом споре победил, получив руководство «распорядительно-художественной частью», которой, вероятно, намеревался заняться Хомяков. В итоге Хомякову поручили «наблюдение за выставкою Училища»[548]548
  РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 27 об.


[Закрыть]. Позднее, в одном из протоколов заседаний Совета 1845 года, он будет назван «заведующим делами по выставке»[549]549
  Там же. Ед. хр. 6. Л. 83 об.


[Закрыть]. Тем не менее его участие в жизни общества не ограничивалось лишь проблемами выставки.

Училище развивалось, все ощутимей стала потребность в новых предметах. К примеру, еще за десять лет до того среди насущных задач класса было названо введение курса анатомии, но осуществилось оно только в 1844 году, когда на проблему обратили внимание Быковский и Хомяков. Кстати в Императорской Академии художеств преподавание пластической анатомии приняло регулярный характер только спустя более семидесяти лет после ее основания, т. е. после 1830 года.[550]550
  Лисовский В. Г. Академия художеств: Историко-искусствоведческий очерк. Л., 1982. С. 84.


[Закрыть]

Быковский и Хомяков подбирали педагогов и для ведения других дисциплин. Они стали инициаторами приглашения преподавать пейзажную живопись и правила перспективы К. И. Рабуса, замечательного педагога, будущего учителя А. К. Саврасова. Именно они, хорошо знавшие Рабуса в течение нескольких лет, а вовсе не Орлов (как указывают в некоторых работах[551]551
  Это ошибочное мнение впервые, вероятно, было высказано Н. А. Рамазановым (Рамазанов Н. А. Материалы для истории художеств в России. М., 1863. Кн. 1. С. 86), затем его повторили А. Петров (Петров А. Орлов Михаил Федорович // Русский биографический словарь. Том: Обезьянинов – Очкин. СПб., 1905. С. 359), Н. А. Дмитриева (Дмитриева Н. А. Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве. С. 32) и др.


[Закрыть]), который умер за два года до этого. По их же рекомендации для преподавания архитектуры и орнаментов был приглашен А. Т. Дурнов.[552]552
  РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 40 об.


[Закрыть]

Очевидно, что прямые обязанности Хомякова как члена Совета МХО уже не были связаны с учебным процессом. Но положение преподавания вызывало живой интерес, а вероятно, и беспокойство Хомякова, что заставляло его вмешиваться в эту сферу. Нельзя исключить, что дополнительной причиной к тому явилось стремление некоторых членов МХО с иных позиций влиять на организацию педагогического процесса. Возможно, таковым для Хомякова являлся и Быковский. Повод к такому предположению дают несколько фраз из переписки Ф. В. Чижова и Н. М. Языкова. 28 января 1844 года Чижов, живший в Италии вместе с известным живописцем Ивановым, писал в Москву, что на днях в Рим пришло письмо от Быковского, где он сообщал о вакансиях в училище для двух профессоров – живописи и скульптуры. В связи с этим Чижов и Иванов предостерегали насчет кандидатуры М. И. Скотти и настойчиво рекомендовали В. А. Серебрякова. На это Языков отвечал 25 февраля 1844 года, что «один из основателей» Художественного класса сказал ему, что «общество вовсе не поручало Б<ыковскому> выписывать художников из Рима, а поручило это Шевыреву, а Б<ыковский> де с боку припеку». Далее Языков сообщал, что тот же неназванный им человек интересовался, нельзя ли пригласить к ним Иванова.[553]553
  Александр Иванов в письмах, документах, воспоминаниях / Сост. И. А. Виноградов. М., 2001. С. 304–305.


[Закрыть]

Этим неназванным лицом мог быть именно Хомяков. Ведь среди немногочисленных основателей училища он являлся для Языкова самым близким человеком. Родная сестра Языкова была замужем за Хомяковым, который к тому времени оказался весьма наслышан об Иванове, в том числе и от знакомого с художником члена Совета МХО С. П. Шевырева. Проявление интереса Хомякова к творчеству Иванова есть и в его критике.