Текст книги "Банальность добра. Герои, праведники и другие люди в истории Холокоста. Заметки по еврейской истории двадцатого века"

С осени 1940 года немецкие власти стали решительно и неуклонно проводить политику изоляции евреев от голландского общества. Во всех общественных заведениях – от бассейнов до парков – появились таблички с предупреждением: «Евреи нежелательны» или «Евреям вход запрещен». У евреев отобрали велосипеды, дома, квартиры, предприятия…

Голландские нацисты, члены Национал-социалистического движения (НСД) Нидерландов, активно помогали в этом немцам. В ответ были созданы отряды еврейской самообороны. Во время одной из уличных схваток в феврале 1941 года был убит активист НСД Коот. Через несколько дней, 22 февраля, еврейский квартал Амстердама был оцеплен и около 400 молодых людей, схваченных на улицах, отправлены в Бухенвальд, а оттуда – в концлагерь Маутхаузен.

Эта акция не прошла незамеченной для голландской общественности. Через три дня после захвата еврейских заложников, 25 февраля 1941 года, профсоюзы призвали к забастовке, получившей название Февральской стачки. Это был беспримерный случай сопротивления: в оккупированной нацистами стране организована всеобщая забастовка рабочих и служащих – от докеров и металлистов до работников банков и продавцов – в знак протеста против еврейских погромов. Активисты разбрасывали листовки с такими словами: «Забастовка! Требуйте безусловного освобождения евреев! Проявите свою солидарность! Спасите еврейских детей от насилия и возьмите их в свои дома!». Стачка быстро охватила почти все города Голландии.

На севере Нидерландов немцы объявили особое положение. Время заигрывания с населением оккупированной страны прошло. Командующий немецкими войсками в Голландии генерал Христиансен приказал расстреливать бастующих. В три дня стачка была подавлена. Сотни человек были арестованы, четверо из них приговорены к смертной казни, остальные отправлены в тюрьмы и концлагеря. На городские общины нескольких голландских городов наложены миллионные штрафы.

Заложники, отправленные в Маутхаузен, были молодыми, здоровыми людьми. Свой арест на улицах Амстердама они воспринимали как случайное происшествие, во время задержания смеялись и обещали своим близким скоро вернуться домой. Все они погибли от непосильных работ и жестокостей лагерной охраны. Нацисты в то время не очень заботились о том, чтобы скрыть от общественности свои преступления. Родственники погибших получили свидетельства о смерти. Преступники не могли предвидеть всех последствий этого шага.

Еврейский Совет Нидерландов, образованный 13 февраля 1941 года по требованию немецких властей, выступил с протестом против гибели сотен молодых людей. Этот протест, конечно, не имел для немцев никакого значения. Но жалоба была отправлена через Швецию, традиционно игравшую роль посредника, когда речь шла о проблемах голландских граждан в Третьем Рейхе или немецких граждан в голландских колониях. Нейтральная Швеция потребовала, чтобы министерство иностранных дел Германии разрешило шведским инспекторам проверить, как содержатся заключенные в концлагере Маутхаузен. И шефу гестапо Генриху Мюллеру пришлось наводить на лагерь глянец цивилизованности. Впоследствии немцы более тщательно маскировали следы своих зверств.

Если не считать жестокого эпизода с четырьмястами заложниками, жизнь евреев в оккупированной Голландии в 1941 году еще оставалась относительно сносной. У многих сохранялись иллюзии, что выполняя предписания немцев, можно пережить страшное время войны и дождаться нормальной жизни. Инстинкт подсказывал Нортье Хегт, что это не так.

В июне 1941 года проводилась объявленная оккупантами обязательная регистрация населения. В городской ратуше, куда Нортье пришла вместе с матерью и сестрой, люди стояли в двух больших очередях: одна была для евреев, другая – для всех остальных. В новых удостоверениях личности, которые получали евреи, кроме фотографии, отпечатков пальцев и подписи владельца стояла жирная буква «J». Неожиданно ей пришла мысль встать в очередь с не евреями: и имя ее, и внешность были типично голландскими. Однако мать была решительно против: это опасно для всей семьи, лучше быть послушными, тогда немцы не сделают ничего плохого. Скрепя сердце Хегт согласилась, но с этого момента решила жить отдельно – так ее будет труднее найти.

Тогда многие не понимали, что буква «J» в удостоверении почти наверное означала смертный приговор. Из 140 тысяч голландских евреев более трех четвертей были убиты в течение трех лет. Если сравнить, например, с Францией, то там погибло тридцать процентов еврейского населения. И это несмотря на то, что голландцы оказали нацистам самое сильное из всех оккупированных народов Европы сопротивление, в то время как Франция дала немало примеров позорного соглашательства с фашистами. Важным фактором было, конечно, географическое положение: само название маленьких Нидерландов указывает на низменный рельеф, лишенный естественных укрытий в виде гор и лесов, которыми богаты та же Франция или Италия. И эти потери были бы еще больше, если бы не многочисленные примеры мужественной солидарности простых голландцев с жертвами преследования.

В 1942 году на голландских евреев обрушился целый ливень новых ограничений и запретов. Почти каждый номер официального издания Еврейского Совета Нидерландов – газеты «Еврейский еженедельник» – содержал текст очередного указа оккупационных властей. Двадцать первого марта евреям было запрещено ездить в автомобилях за исключением машин «скорой помощи», служебных автомобилей Третьего Рейха и катафалков. С восьмого мая все евреи старше шести лет обязывались носить желтые звезды, причем это предписание следовало выполнять даже в тех случаях, когда человек просто выглядывал из окна на улицу. Звезды выдавались Еврейским Советом. Двенадцатого июня «Еврейский еженедельник» объявил, что евреям нельзя больше заниматься физкультурой под открытым небом – ни греблей, ни плаванием, ни теннисом, ни футболом и никакими другими видами спорта. Делать покупки в нееврейских магазинах разрешалось только в течение двух часов – с трех до пяти пополудни, когда все свежие овощи и другие продукты уже проданы «арийским покупателям». Владельцев магазинов, нарушавших это постановление, немцы безжалостно отправляли в концлагерь. И тем не менее среди голландских продавцов находились смельчаки, которые сами приносили дефицитные товары своим постоянным клиентам-евреям.

В июне 1942 года Адольф Эйхман сообщил Карлу Радемахеру, советнику по еврейским вопросам министерства иностранных дел в Берлине, что около ста тысяч евреев из Франции, Бельгии и Голландии должны быть отправлены в лагеря смерти на восток. Так в программе «окончательного решения еврейского вопроса», утвержденной на Ванзейской конференции 20 января 1942 года, настала очередь Голландии. Квота первой депортации из страны составляла сорок тысяч человек.

Немцы извлекли уроки из своих ошибок начала оккупации: истинные цели «переселения» держались в строжайшем секрете. Населению и Еврейскому Совету сообщалось, что переселяемые люди будут «под охраной полицейских» работать в трудовых лагерях. Еврейский Совет должен был предоставить списки евреев в возрасте от шестнадцати до сорока лет, подлежащих депортации. Когда Совет не мог обеспечить нужного для отправки числа людей, немцы проводили облавы и рейды, не брезгуя даже налетами на еврейские больницы и госпитали. При этом забирали поголовно всех ходячих больных, не обращая внимания на их состояние. В одном из таких госпиталей работала медсестрой Нортье Хегт.

В отличие от своей матери, которая верила заявлениям немцев, Нортье понимала, что конечная цель депортации – убийство. Она уже слышала о газовых камерах и специальных крематориях в польских лагерях уничтожения. И девушка решила, не дожидаясь своей очереди, попытаться спрятаться. Но где? Ее сестру Рейну прятал у себя в Роттердаме друг-голландец. Взять к себе еще и Нортье он отказался – слишком опасно держать сразу двоих. Одна из старых подруг семьи Хегт Анна Левинсон предложила Нортье удостоверение личности на имя Франциски Слуйк. Главное, что в этом документе не было страшной буквы «J». Такое удостоверение, куда оставалось просто вклеить фотографию и тем самым сохранить человеку жизнь, на черном рынке стоило двести гульденов. У Нортье таких денег не было, но Левинсон даже слышать не хотела о деньгах. После войны эта добрая женщина поселилась в Тель-Авиве.

Однако полагаться на одно лишь удостоверение личности даже при вполне арийской внешности Нортье было опасно: в Амстердаме ее знали многие. Нужно было искать другое место. Случай помог ей встретиться с женщиной, связанной с голландским подпольем, и та обещала помочь.

Подпольные отряды и группы голландского Сопротивления стали формироваться сразу после начала немецкой оккупации. Одной из важных задач Сопротивления было уберечь голландцев от отправки на принудительные работы в Германию. Кроме того, его участники спасали голландских евреев от депортации в лагерь Вестерборк, откуда с июля 1942 года регулярно шли поезда в Освенцим. Осенью 1942-го в Голландии была создана подпольная организация, объединившая более 14 тысяч человек. Ее руководительницу, Куйперс-Ритберг, подпольщики называли тетушкой Рик. Эта организация находила укрытия для людей, скрывавшихся от нацистов, обеспечивала их фальшивыми документами, едой, одеждой, лекарствами…

Семью, которая могла бы принять Нортье, искали несколько месяцев. Подпольщики выясняли все детали: есть ли в доме маленькие дети, которые могут нечаянно выдать человека, не связан ли кто-то из членов семьи с полицией, не сочувствует ли фашистам, готовы ли они взять к себе именно девушку-еврейку и т. д. В организации «тетушки Рик» действовала своя почта и был выработан специальный шифр, непонятный для посторонних. Например, если нужно было спрятать девушку-еврейку, подпольщики спрашивали, идет ли речь о лекарстве для внутреннего или для внешнего применения. Девушка, имевшая типично еврейскую внешность, не могла показаться на людях в новом месте. Обязательно нашелся бы информатор, пожелавший сообщить о ней в гестапо. Такую девушку нужно было прятать где-нибудь на уединенной ферме или на хуторе. В этом случае говорили о «лекарстве для внутреннего употребления», приготовленного, например, для черноволосой сестры Нортье Рейны, похожей на мать, урожденную Родригес-Лопес. Несколько поколений сефардских евреев, носивших эту фамилию, нашли в Голландии новый дом после изгнания из Испании в конце шестнадцатого века. Внешность Рейны и погубила ее. Стоило ей один раз нарушить правила конспирации и выйти на улицу, как она была схвачена полицией и отправлена в лагерь, где и погибла.

В противоположность своей сестре Нортье Хегт была похожа на отца, ашкеназского еврея родом из Германии. Ее светлые волосы и типично голландское лицо не вызывали у посторонних никаких подозрений. И здесь можно было уверенно говорить о «лекарстве для внешнего применения».

Только в июне 1943 года, когда депортация евреев в лагеря смерти уже шла полным ходом и немцы забирали всех евреев без разбора, женщина, обещавшая Нортье помощь, сообщила ей адрес убежища. Ее ждали в маленьком городке под названием Ферверд, расположенного в северной голландской провинции Фрисланд. Прощание с матерью состоялось накануне дня рождения Нортье. Все между ними уже было сказано. Мать не хотела никуда уезжать, даже перспективу отправки на восток она воспринимала с оптимизмом: если добросовестно работать, немцы не сделают ничего плохого. На прощание она отдала дочери все деньги, которые были при ней, – одиннадцать гульденов. Больше Нортье свою мать не видела.

На следующее утро, сняв с груди желтую звезду, Нортье незаметно покинула госпиталь и отправилась на север страны. Проехав почти полдня сначала в поезде, а потом в автобусе, она добралась наконец до Ферверда и постучала в дверь указанного дома. Дверь открыла молодая женщина, судя по внешности, чуть старше самой Нортье.

– Меня зовут Франциска Слуйк, у меня сегодня день рождения, и у меня нет денег, – едва справляясь с волнением, сказала Нортье. – А мое имя Ситске Постма, – ответила хозяйка и добавила: – В этом доме вам не нужны деньги. Эти слова, с которых началось их знакомство, обе женщины помнили всю жизнь. Как рассказывала потом Ситске, она тоже сильно волновалась, открывая дверь: раньше ей не приходилось видеть ни одного еврея. Обменявшись первыми фразами, девушки вдруг рассмеялись.

Отношения, установившиеся между Нортье и Ситске в первые минуты знакомства, практически не изменились. В доме Ситске Постмы, ее отца Дьорда и младшего брата Ренце, девушка никогда не нуждалась в деньгах.

Нортье и Систке

Здесь она нашла такое понимание и заботу, о которых оказавшийся в опасности человек мог только мечтать. И все страшные годы войны, когда немцы методично уничтожали всех евреев, когда погибли родные Нортье, когда сами голландцы страдали от жестокого голода и других лишений, в семействе Постма в маленьком городке строгой и неулыбчивой провинции Фрисланд не было дня, а может, и часа, чтобы Нортье и Ситске не смеялись вместе. Они стали неразлучными подругами. Для соседей Франциска Слуйк была амстердамской кузиной Ситске Постмы.

Дьорд Постма делал из дерева инструменты для местных фермеров. В комнате Ситске для Нортье поставили кровать его работы. Сама Ситске, как и ее покойная мать, была учительницей начальных классов. Из-за войны работы в школе не было, и она вела домашнее хозяйство и помогала отцу в мастерской и в магазинчике. Брат Ренце работал на ферме в соседнем городке. Когда Нортье предлагала им свою помощь, ей мягко, но решительно отказывали. Это не укладывалось в голове девушки. Она знала, что евреи, которым посчастливилось найти убежище в голландских семьях, должны были много работать на своих новых хозяев. И она не считала это слишком большой платой за жизнь. Но в семье Постма были свои принципы. «Мы взяли тебя не служанкой», – говорили они.

И через много лет, думая о своем положении в семье Постма, она поражалась благородству этих простых людей. Они знали лучше, чем Нортье, в каком беспомощном и безвыходном положении та оказалась. Они не сомневались, что подобно другим евреям, скрывающимся он нацистов, Нортье стала бы делать все, что ей скажут. И именно поэтому ей не давали ничего делать. Потсма приняли к себе девушку не как работницу или служанку. Они взяли ее потому, что считали это правильным. Потому, что ненавидели оккупантов, любили свою страну и хотели спасти тех, за кем их враги охотились. И чем больше Нортье думала об этом, тем больше понимала, каким счастьем для нее было стать членом этой замечательной семьи.

Ситске и Дьорд Постма

Дьорд Постма предложил Нортье привезти к ним и мать. Он готов был сделать для нее убежище на чердаке, чтобы никто из посторонних ничего не заподозрил. Однако на отправленное по подпольной почте письмо мать ответила отказом: она не может оставить своего нового мужа и верит, что немцы ничего плохого им не сделают. Через две недели и мать, и отчима отправили в Освенцим.

Все члены семьи Постма свято соблюдали предписания строгой голландской реформаторской церкви. Трижды в день они стояли за обеденным столом со склоненными головами, пока глава семьи произносил слова благодарственной молитвы. А по воскресеньям, надев лучшие одежды, все шли на службу и пели в общем хоре.

Иудаизм не занимал большого места в жизни Нортье. Девушка всегда чувствовала себя больше голландкой, чем еврейкой. Поэтому преследования немцев казались ей вдвойне несправедливыми. Казалось, попав в христианскую семью, где ее приняли как родную, для нее естественней всего было бы стать христианкой. Местный пастор, член подпольной антифашистской организации, сам прятавший у себя нескольких евреев, специально пришел к ней, чтобы подготовить ее к крещению. Но неожиданно даже для себя Нортье отказалась. Она не могла оставить веру отцов в тот момент, когда евреям Европы грозила гибель. Когда она рассказала о своих сомнениях пастору и Ситске Постме, те поняли и поддержали ее. Интерес к иудаизму, а потом и к сионизму все сильнее захватывал Нортье. Во время прогулок по берегу холодного Северного моря она с жаром описывала Ситске свою будущую жизнь в Палестине. И как это ни удивительно, она не ошиблась в своих предвидениях.

Однажды Ситске привела Нортье к еврейской девушке, которая тоже скрывалась от немцев в голландской семье недалеко от Ферверда. Девушку звали Эйна Дехаас, и она, как и Хегт, была из старинного рода сефардских евреев. Эйна мучилась сомнениями: хозяева настаивали на крещении, два ее брата уже готовы были принять христианство. Истинную причину колебаний Эйны Нортье поняла сразу и обратилась к хозяевам девушки с укором: нехорошо пользоваться беспомощным положением человека и требовать от него перехода в другую веру. Она предложила оставить разговоры о крещении до окончания войны. Находившаяся рядом Ситске поддержала свою «кузину». Прощаясь, Нортье обняла Эйну и шепнула ей, что верит в нее, а ее колеблющихся братьев заочно ненавидит. Она сильно удивилась бы тогда, если бы кто-то ей сказал, что с одним из них она свяжет свою судьбу.

Когда война закончилась, Нортье Хегт вернулась в Амстердам. Дьорд Постма дал ей на дорогу сто гульденов – на восемьдесят девять гульденов больше, чем у нее было, когда два года тому назад она впервые вошла в их дом. Никого из близких не нашла девушка в живых. В их квартире жили чужие люди, вещи Хегтов бесследно исчезли. Знакомые, встречавшие Нортье, удивлялись, что она жива. Многие смотрели на нее с подозрением и немым упреком, будто она виновата в том, что выжила. Она не любила рассказывать о своих переживаниях. О ее состоянии в то время говорит одна деталь: за несколько послевоенных месяцев она похудела на десять килограммов. Нортье возненавидела свой родной город и решила навсегда покинуть его.

12 июня 1946 года, в третий свой день рождения после прибытия в Ферверд, она отправилась на юг Франции, чтобы оттуда нелегально перебраться в Палестину. На Святой Земле она помогала отрядам Пальмах – была разведчицей, связной, перевозила оружие. В войне за независимость в 1948 году Нортье (теперь ее звали Нурит Хегт) была армейской медсестрой, после войны продолжала работать в госпитале. Там ей встретился человек, связанный с голландским антифашистским подпольем. От него она узнала, что амстердамский почтамт, в котором она начинала свою трудовую деятельность накануне немецкой оккупации, все это время переводил ее зарплату на тайные банковские счета. Ей заплатили ровно столько, сколько она получила бы, если бы каждый день приходила на работу, – четыре тысячи гульденов. После войны ее искали, чтобы отдать деньги. Пришлось еще раз вернуться в Амстердам. Женщины, работавшие с ней на почте, встретили ее с объятиями и слезами. Вернувшись в Израиль, Нурит Хегт купила для пациентов своего госпиталя кофеварку, обогреватель и радиоприемник.

В 1950 году Нурит вышла замуж. Ее мужем стал Шломо Дехаас, брат Эйны, которую Нортье поддержала в трудные дни в Ферверде. Сама Эйна в то время уже жила в Израиле. Ну а Шломо Дехаас работал в Амстердаме, делал неплохую карьеру в голландской авиакомпании КЛМ, был на хорошем счету у начальства и не думал о своем еврействе. Его судьбу изменил случай: однажды в руки ему попался секретный отчет отдела кадров компании о его деятельности. В отчете отмечалось, что Дехаас хорошо обучаем и умеет общаться с людьми. Это было приятно читать. Но следующая фраза отрезвила Шломо. Отчет рекомендовал руководству компании не отстранять Дехааса от прямых контактов с публикой, так как его внешность мало говорит о еврейском происхождении.

Через несколько дней Шломо Дехаас уволился из компании и переехал в Израиль. Он знал, что там его ждет много проблем, но сложностей, связанных с происхождением, не будет.

Нурит и Шломо Дехаас вырастили сына и дочь. В 1976 году их семейство принимало Ситске Потсму, которая 26 июля представляла своего старого отца и брата на церемонии награждения всей их семьи медалями Праведников мира. Сама Ситске по традиции посадила дерево на аллее Праведников. Это дерево имеет номер Е-37. На фотографии, сделанной в тот момент сыном Нурит Алексом Дехаас, видно, как Ситске и Нурит смеются. Точно так же, как в те далекие годы в Ферверде.

В конце прошлого века Ситске жила одна в том самом доме в Ферверде. В свои восемьдесят три года она уже не работала учительницей, но не потеряла активности, ездила на красном «пежо» и часто принимала гостей из Израиля. Особенно любила бывать у Ситске дочь Нурит Дини Дехаас. Она работает в Амстердаме. Восьмидесятилетние Нурит и Шломо жили в своем доме в Нахарии, на севере Израиля. Дини Дехаас говорит, что никогда не видела свою мать такой же счастливой, какой она бывает во время встреч с Ситске Постмой.

Однажды Нурит вспомнила интересную деталь из своей жизни в Ферверде. Она тщательно следила за тем, чтобы не упомянуть свое настоящее имя – Нортье Хегт. И Ситске всегда называла ее только Франциской, даже если они были одни на кухне. Но когда свет в комнате бывал уже потушен и девушки лежали в кроватях, Ситске обязательно тихо говорила: «Спокойной ночи, Нортье».

– Она хотела, – пояснила Нурит, – чтобы я не забывала свое имя.