Текст книги "Диверсанты (сборник)"

Через час пришел белобрысый, он угрюмо поглядел на Саблина и тихо спросил:

– О чем говорили с шефом по-немецки? – При этом он оглянулся на дверь, где в смотровом окошке маячила фигура охранника.

– О погоде, господин Грановик! Вы бы лучше спросили у него, – предложил Филипп, обрадовавшись мысли, что может стравить между собой шефа и его подручного: может быть из этого выйдет ему какая-нибудь польза. Но едва он закончил фразу, как отлетел в угол камеры от сильного и точного удара в челюсть, который обрушил на него белобрысый.

– Ты прикинь, тебе лучше мне рассказать, с кем связан здесь в Чехословакии или о тех, кто тебя послал с острова, – предложил Грановик.

Саблин тряхнул головой, сбрасывая накатившуюся одурь от сильного удара. Мысли все-таки у него не разбрелись, он быстро сумел сосредоточиться, продолжая притворяться нокаутированным. «Этот либо говорит по-немецки и притворяется перед Дзордой, тогда он работает на немецкое гестапо, либо догадался по отдельным деталям, что шеф вышел на английского разведчика и хочет извлечь для себя пользу. Надо крутить обоим. Как взять в руки белобрысого? Чем бы его заинтересовать?».

Но белобрысый был воспитан в другом духе, для него были чужды дипломатические игры и хитрости: он знал только одно – либо говоришь, когда он спрашивает, либо он ломает кости и сдирает ногти с пальцев. И сейчас он не стал предлагать Саблину размышлять, он просто приказал тащить его в следственную камеру, оснащенную различными инструментами для пыток, разложенными на видном месте на столе, будто здесь хирургическая. Инструменты поблескивали белизной хрома. Освещенные верхним светом, они вызывали тревожное чувство оттого, что нельзя было предположить назначение каждой такой штуки. В первый раз Филипп не заметил всего этого стерильного великолепия, потому что уже попал сюда избитым и окровавленным. А сейчас, при виде этого «богатства», сердце у него сжалось: он понял, что этот белобрысый костолом будет выколачивать и вырывать из него информацию. Мозг Филиппа бешено заработал в поисках того, что ему «выдать», чтобы потянуть время, пока не явится Дзорда. А если это часть дьявольского плана начальника полиции? Они будут играть с ним, как кошка с мышью и, в конце концов, раскусят, что ему нечего им предложить.

Грановик самолично пристегнул его ноги и руки ремнями к тяжелому креслу, очевидно сконструированному для этой цели, широким кожаным поясом прикрепил его туловище к спинке и остановился напротив жертвы. Махнув рукой, он отпустил двух своих подручных и остался один на один с Филиппом.

– Как вы себя чувствуете? – почти ласково и на «вы» поинтересовался заботливо белобрысый. – Удобно сидеть?

– Спасибо, благодарю за заботу! – ответил Филипп.

– Закурите?

– Если это вас не затруднит, – в тон ему вежливо ответил Саблин и, зажав в губах зажженную сигарету, глубоко затянулся.

– Больше не надо! – выдернул у него изо рта сигарету Грановик. – Огранизм ослаблен, голова будет кружиться.

Филипп чуть было не засмеялся от нежной заботливости человека, который несколько минут назад нанес ему такой сильный удар в челюсть, что он чуть не потерял сознание. Но Саблин принял правила игры и, выпустив струю дыма, ответил:

– Да, вы правы, туман перед глазами.

– Я люблю все начистоту. Мне противны всякие там подлавливания, выпытывания, логика, сопоставления, обещания. Я прямолинейный, как геометрический знак. Ты думаешь, я тебя не признал? – Снова начал говорить Грановик «ты» своей жертве. – Ты – не рядовая пешка. Там, в вагоне, я обманулся: и по-немецки ты говоришь как немец, и вел ты себя как истинный наци, не подкопаешься. Значит, ты долго жил среди бошей. Я навел справки о Гельмуте Сарвиче, но ты уже ускользнул. Я рыскал по всей Чехословакии и в первый раз напал на твой след, когда ты участвовал в нападении на поезд и расстрелял жандармов. Я тогда сказал себе: Альбиносик – это кличка в детстве, – он здесь, ищи! Эта курица будет нести золотые яйца! У тебя достаточно преступлений, чтобы повесить, но я хотел бы облегчить твою участь. Ответь мне на один вопрос: почему ты стал убийцей? Зачем ты ввязался в то, что тебе не следует делать?

– Это борьба.

– Чья борьба? Твоя борьба – обеспечивать будущее! А ты лезешь стрелять. Кто и когда заслал тебя сюда в Словакию?

Саблин успокоился, он понял, что нужен и белобрысому, и Дзорде, оба хотят иметь его «своим», значит один из них его выпустит на свободу. Очевидно, проиграет Дзорда, потому что Грановик умнее его и тщатепьно законспирирован. Стоп! А не разыгрывают они с начальником полиции спектакль, сценарий которого разработан кем-то другим? – снова засомневался Саблин. – Тогда этот кто-то считает меня английским агентом. Зачем им английский агент? Зачем? Значит, есть какая-то цель. Что им может быть известно обо мне? С момента моего появления в горах, у партизан, меня кто-то засветил. Этот кто-то посчитал меня гран персоной. Почему? Ага, Дубович, член Коминтерна, я пришел вместе с ним. Этот кто-то не обнаружил моей связи с русскими ребятами, русским языком я не пользовался – вывод только один: я – не русский, а, значит, я – оттуда-то, очевидно, из Лондона. Не случайно меня включили в группу вместе с Дубовичем на обмен немецких генералов, взятых партизанами в Югославии. Но тогда и Сатувье имел здесь свою не последнюю роль».

Грановик сел в кресло и задумался или делал вид, что размышляет: сигарета между пальцами почти догорела, пепел столбиком висел на ее конце, а он не замечал, прикрыв глаза набухшими веками или так, по крайней мере, казалось Саблину, что он не замечает, а погружен в свои мысли.

«Еще раз назад, быстро, – приказал своей памяти Филипп. Он не сомневался, что сейчас ему удастся вычислить того, кто сообщил белобрысому о Саблине. Предложение о встрече с Дзордой передал Ганке белоэмигрант Дельковский. Все ясно, Дельковский сообщил Дзорде, что на встрече будет этот, прибывший с Дубовичем. Вот почему Дзорда решил, что взять надо меня и нечего связываться с внедрением в полицию партизана. Дальше все становится на свое место: Дельковский сообщил о двух вагонах оружия, поставленных под охрану на станции. Оружие немецкое, охрана чешская. Риска особого нет. Дельковский предложил продумать операцию по захвату. Встреча с ним произошла у бывшей русской графини Евгении Шкловской. Нет, эта старая графиня верой и правдой служила Родине и порой ставила себя в опасное положение, заявляя публично, что русские расколят немцев. Она не способна на предательство, она способна лишь на ошибку и излишнюю доверчивость. Какое впечатление произвел на меня Дельковский? Никакого! Вялый, свою точку зрения не отстаивает, соглашается с предложениями других. Но авторитетом среди эмигрантов из России пользовался, это видно из утверждений графини Шкловской, которая ему полностью доверяла. В принципе была договоренность о захвате вагонов с оружием. Однако когда Филипп побывал на станции и прикинул обстановку, он понял, что лучшего места, чтобы захватить врасплох партизан, трудно придумать. Сразу за станцией – а отходить надо только туда – начинался огромный пустырь – открытое место, и бой будет в худших для партизан условиях.

На следующий день Филипп пришел на явочную квартиру, где уже были русские ребята, которых Филипп вместе с Кряжем и Яном освобождал в поезде. Здесь были и представители подпольного обкома партии Владис Саборов и Зина Рункова. Дальше Филипп вспомнил, как вел себя на допросе Дельковский. Он мысленно воспроизвел с абсолютной точностью показания этого человека. «Я пришел к Евгении Шкловской и там познакомился с Карелом Вондрачеком. Потом мы пошли на явочную квартиру к Владису Саборову, и там собрались несколько человек. Я их не знаю, видел впервые, они все молчали, и разговор был только с Карелом. Я предложил спустить с гор весь отряд и быстро захватить вагоны. Но Карел наотрез отказался принять мое предложение, он заявил, что здесь очень открытое место, и в случае опасности партизанам будет негде укрыться. Я настаивал и пытался убедить, что никакой опасности нет, что операция сохраняется в секрете, и гарнизон не успеет подняться, как все будет кончено. Карел заявил, что у него есть свой план как угнать вагоны в другое место и там, не подвергая риску отряд, разгрузить оружие. Я спросил, где находится это место, но Карел ответил, что это секрет, и до поры до времени никто об этом не будет знать. Я был раздосадован, что какой-то пришлый человек диктует нам, ветеранам подпольной борьбы, свои условия. Мы схватились в запальчивости.

– Так вызовем подозрение, если будем перегонять вагоны. Ты хочешь всех нас угробить! – крикнул я ему в лицо.

– Лучше подозрения, чем поставить под удар весь отряд! – выкрикнул мне в ответ он.

– Хорошо! Если вы трусите, я готов перегнать эти вагоны, называйте место! – потребовал я от Вондрачека.

– Это уже не ваши заботы! – отрезал он со злостью.

– Где вы возьмете паровоз? Это ведь надо готовить!

– У нас много паровозов. Для этой цели найдем! – уже явно показывая свое ко мне недоверие, ответил Карел».

Прокрутив мысленно всю эту сцену на допросе, Саблин остановился лишь на некоторых деталях, которые были ему сейчас очень важны. Дельковский, давая показания, все время страдальчески морщился, пытаясь убедить всех, что его подвергали пыткам. Но Филипп не видел никаких признаков физического насилия над ним, даже мундир без погон, в котором он любил ходить, оказался без единой пылинки. Требовательность Дельковского узнать место, где Саблин хотел разгрузить вагоны, была крайне подозрительна. Уже тогда он подсознательно почувствовал, что Дельковский – провокатор, и принял решение не раскрывать план захвата вагонов с оружием. Более того, после этой встречи он решил предложить Кряжу изолироваться от Дельковского, оборвать все связи и законсервировать явки, которые могли быть известны Дельковскому.

После ссоры Дельковский первым покинул явочную квартиру, но тут же вбежал в комнату и крикнул:

– Жандармы окружили дом!

Владис Саборов торопливо открыл люк в подпол, и партизаны быстро спустились сюда. Он высыпал мешок картошки на люк и принялся чинить прялку, приготовленную для такого случая. Зина взяла в руки большие спицы и клубок овечьей шерсти.

Жандармы, сразу несколько человек, без стука ворвались в дом. Они не стали задавать вопросы и заниматься бесплодными поисками. Двое разгребли картошку, освободив люк в подпол. Один рванул крышку, и сейчас же раздалась автоматная очередь из подвала. В ответ грохнул выстрел из винтовки, пуля ударилась о каменную кладку и с едким визгом прошла над головами. Другой жандарм бросил вниз дымовую шашку, и густой желтый дым окутал подвал.

– Будем прорываться! – решительно сказал Саблин.

Дельковский передернул затвор автомата и шагнул к выходу. – Я пойду первым! Как только открою огонь, – сразу все наверх! Эй, там! Не стрелять! Мы сдаемся! – он выскочил из подвала, и все услышали автоматную очередь. Саблин прыгнул следом и лишь долю секунды видел картину, которая поразила его, прежде чем на голову ему обрушился приклад винтовки. Сейчас он снова увидел, как Дельковский, вместо того, чтобы пробиваться к выходу, принялся отряхивать с мундира грязь. Никто из жандармов не лежал убитым или раненым на полу, никто не пытался схватить провокатора.

– Дельковский показал, что ты руководил освобождением арестованных в поезде и расстрелял жандармов, – прервал размышления Саблина белобрысый, словно прочитал его мысли о Дельковском. – Тебе нельзя ввязываться в такие авантюры.

– Не надо представлять Дельковского героем и страдальцем. Он ваш агент или Дзорды.

– Это неважно! Перейдем к делу. Официально по закону вам грозит виселица, и тут показания Дельковского свою роль сыграют. Он был тогда в поезде и все видел. Это все оставим для Дзорды. Мне же выкладывайте свои связи и задание. Главное – связи!

– У меня их нет. Когда я буду нужен, меня найдут.

– Этот номер не пройдет. Это легенда для шефа полиции. Он таким сказкам верит. Ему очень хочется выйти на Лондон. Мне же давай связи!

Белобрысый покрутил вороток над головой Саблина, и привязанные к ножкам стула ноги поднялись кверху вместе с ножками. Белобрысый сильно ударил палкой по пятке. Будто иглой кольнуло в мозг. Последовал второй удар по другой пятке, и снова молния в мозг. Он неторопливо, раз за разом бил Филиппа по пяткам, и боль разрывала черепную коробку, она электрическим током проскальзывала по нервной системе, впивалась в голову и становилась невыносимой: он стонал, мычал, надрывно выл. Наконец белобрысый утомился, и истязания прекратились. Тяжелый густой мрак стоял в глазах. Филиппу показалось, что он ослеп, и слезы выкатились из его глаз. Но мрак начал рассеиваться, и проступили очертания человеческой фигуры. Филипп разглядел того, кто стоял перед ним – это был начальник полиции. Из-за его плеча выглядывал белобрысый.

– Ну, что? Сказал что-нибудь? Пусть раскроет явки, мы возьмем подполье, а его переправим в Австрию. Никто ничего не узнает. – Дзорда говорил своему помощнику, но так, чтобы Саблин понял, что указание предназначается ему. А по-немецки добавил:

– Отдай Грановику подполье, оно тебе ни к чему, а другие связи передашь мне и работать будешь на меня. Понял? Продолжай, Миколаш!

Саблин хотел плюнуть в лицо Дзорды, но плевок не получился, и слюна поползла у него по подбородку. Дзорда ухмыльнулся и пошел к выходу.

– Ты понял, что сказал шеф? – Белобрысый приблизил свое лицо к лицу Саблина и поглядел внимательно в его единственный открытый глаз. – Он сказал, чтобы я тебя пытал. Я бил тебя по пяткам, а ты думал, что это и есть пытки. Нет, пытки я тебе еще покажу.

Вернулся Дзорда, он остановился у порога и спросил:

– Что там рассказывают эти русские?

– Они ведут себя хорошо. Что им чужие дела? Ну, повоевали, а жить-то хочется. Сразу все рассказали. Твердят, что жили в Михаловцах и в отряде давно не были. Ушли, мол, оттуда, чего им подыхать за чужие дела. Разумные ребята. Андрусяк водил жандармов в горы. Там действительно была партизанская база. Но либо он нам морочит голову и специально привел на пустое место, либо действительно не знает, где сейчас отряд. Антонов еще раньше в городе поселился у одной вдовы, там и воевал. Графиня подтвердила, она у них вроде матери всем страждущим. Возможно, это продуманная легенда, а может, и правда. Очень уж правдоподобно. До слез правдивые истории!

– А этот Ян Гус? За ним есть что-нибудь?

– За всеми есть. Говорит, приходил человек и угрожал семью убить, если не поведет паровоз, который захватят партизаны. Приказали прийти на квартиру к Саборову. Ходили за ним Андрусяк и Антонов. Оружием не угрожали, оружия он у них не видел. А Ян Гус – это бродяга, коммунистов клянет, нас. «Гус» – это воровская кличка, он в тюрьме сидел, уголовник. Когда их взяли, при всех было оружие: автоматы, гранаты, пистолеты – какие тут могут быть легенды. Всех надо к стенке, бандиты они, а этот, – белобрысый кивнул на Саблина, – наверно, главный у них. У него в голове дорожка к словацкому подполью. Я ее сейчас из его головы выдавлю! Можно начинать?

– Начинай! Отдай ему подполье! – снова предупредил по-немецки Дзорда. – Миколаш, после работы этого в камеру. Допросы пока прекратим. Разрешим арестованным свидания. Всех, кто придет, взять под наблюдение и искать связи. Кто-нибудь обязательно придет. Охрану я приказал сменить, немцы будут нести службу.

Дзорда ушел, белобрысый постоял над Саблиным и спросил:

– Ты все понял? Про подполье расскажешь для Дзорды, а о связях, которые у тебя есть в Чехословакии из Лондона, я сейчас буду выжимать из твоей головы. В прямом смысле слова выжимать. Если даже превращу твою голову в дыню! – Белобрысый взял со стола кожаный жгут, концы которого соединились с замысловатым валиком, и наложил его на голову Филиппу. С каждым поворотом валика раздавался щелчок, и жгут врезался в голову. Он стискивал череп, боль клокотала внутри и рвала черепную коробку. Филипп даже слышал потрескивание костей, глаза наливались кровью и выкатывались из орбит. Он задыхался, красный туман застилал все вокруг. Боль становилась нестерпимой. Очередной щелчок трещотки прозвучал для него как орудийный выстрел у самого уха, Филипп потерял сознание. Пришел он в себя, когда Грановик облил его холодной водой. Саблин слизнул несколько капель с губ и пытался поднять голову, но она не слушалась и заваливалась обратно на спинку кресла. Наконец он справился со своим бессилием и удержал голову в прямом положении. Но белобрысый не стоял на месте, он прыгал перед глазами, качался, переламывался туловищем. Филипп никак не мог сфокусировать зрение на нем и вдруг подумал, что эта пытка нарушила какой-то нерв, связанный с глазами, и он ослепнет.

– Отдохнем до завтра или еще подавим? – спросил белобрысый таким тоном, словно продолжение пытки – это желание жертвы: как скажет, так и будет. Он, этот палач, был большой психолог, перед своим начальником умело притворялся тупым ограниченным садистом, для которого пытки это главное. Никаких желаний, никаких эмоций, только эта грязная работа. В действительности Грановик был хитрым иезуитом, умевшим скрывать все, что надлежало скрыть, спрятать, замаскировать под созданной им личиной. И он знал, как воздействовать на психику человека, и твердо шел к своей цели. Трудно было сказать, кому больше были нужны английские связи: Дзорде или Грановику, но оба рвались к этим связям любыми средствами. Возможно, кто-то один, а может быть оба, каждый по себе, хотели гарантировать свое будущее на случай неудачи немецкой восточной кампании. А мысль, что такая неудача может быть реальностью, все больше проникала в сознание тех, кто верой и правдой служили рейху и в будущем видели себя ответчиками за предательство национальных интересов. Поэтому Грановик решил, чего бы это ему ни стоило, вырвать британские связи из этого человека. А что они у него имеются, нисколько не сомневался. Теперь белобрысый решил разыграть новый спектакль и войти в доверие к арестованному. Он достал из сейфа, стоявшего тут же в углу, бутылку сливовицы, взял стакан и налил половину.

– Давай, парень, глотни! Я вижу, ты стойкий экземпляр. – Он почти силой влил в рот Саблину водку и, надо сказать, она благотворно подействовала на Филиппа. Через несколько минут зрение его стабилизировалось, исчезла головная боль, расслабились мышцы, наступило полусонное состояние: ему хотелось закрыть незаплывший глаз и спать, спать. Даже слух у него притупился, он слышал голос белобрысого как бы в отдалении, но четко воспринимал все, что он говорил. А говорил он следующее:

– Я проверял тебя. Ты уж извини меня за жестокость, но в нашем деле всегда надо знать, кому доверяешь и жизнь, и честь, и благополучие. Теперь я вижу, что ты надежный и верный, и постараюсь сделать все возможное, чтобы ты выбрался отсюда, если даже мне придется прикончить Дзорду. Я помогу тебе, а ты сообщишь туда, что я тебе помогаю, что я намерен служить. Пусть дадут задание, я его выполню и там убедятся, чего я стою. Такие как я будут нужны Лондону здесь, мы будем бороться против коммунистов, душить их, чтобы демократия процветала. Ты сообщишь им обо мне? Не спи! Ты сообщишь обо мне? Черт возьми! Не спи! – он ударил Саблина по щеке справа, слева, и Филипп поднял голову.

– Я сообщу, что вы оказываете содействие, – с трудом ворочая языком, произнес Саблин.

– Вот и славненько! – воскликнул радостно белобрысый и расстегнул ремни на руках и ногах Филиппа. – Вставай, я провожу тебя в камеру. Отдыхай! Восстанови силы, парень!

В камере Филипп едва лег на кровать, как сразу уснул. Проспал он долго и, проснувшись, лежал на топчане, не открывая глаз. Он хорошо представлял себе все, что произошло: пытки, вопросы, конфликт между Дзордой и Грановиком. «Крысы вострят лыжи, видно, с кораблем не все ладно. Чего-то мы не знаем, а они уже знают. А может, это тоже прием? Не распускай, Филя, уши! Они не лыком шиты. Вон как наловчились выбивать и выдавливать информацию. А ведь так можно и помереть! Говорят, сердце от физической боли может остановиться. Ну, меня не так-то просто убить. Моя ахиллесова пята не в пятках. Хотя такая пытка очень уж… Кто ее придумал? Отец, когда-то в детстве, рассказывал, что японцы пытали его таким образом во Владивостоке. Выходит, я повторяю судьбу моего отца. Его расстреливать водили, он из-под пули убежал. Может, и я убегу, если судьба моя такая же. Кто же все-таки придумал эту пытку для человека? Обруч на голову – это, кажется, на Востоке, а пятки? Наверно испанская инквизиция. Хотя еще римских рабов пытали таким способом. Интересно, Дзорда бы выдержал, если бы его лупцануть палкой по пяткам или сдавить череп? Заскулил бы, сволочь! Обделался бы, как сукин сын! И все разболтал, что знает и что не знает. Да и эта бледная поганка раскололась бы на первых минутах! А мне нельзя, никак нельзя ничего говорить ни о прошлом, ни о настоящем, если хочу выжить».

Он вспомнил сельского учителя Павла Биляка и двух его веселых мальчиков, там была конспиративная квартира. Мальчики так привязались к Филиппу, что стоило ему появиться в их доме, они с радостными криками бросались ему на шею. Он сразу делал вид, что они его одолели, падал с ними на пол и пытался вырваться. А мальчишки радостно залезали на него, распинали руки и держали, пока он не молил их о пощаде. А вечером у пылающего камина они замирали у его ног и слушали всякие забавные истории, которые он выдумывал и смешивал с правдой из своих военных приключений.

Как-то Павел, глядя на возню Филиппа с мальчиками, сказал в шутку, за которой скрывалась горькая тревога:

– Вот попадешь, Карел, в гестапо, и останутся эти мальчики сиротками, без отца.

Филипп вскинул голову, кровь бросилась ему в лицо, он поднялся, подошел к Павлу и тихо, чтобы не слышали ребята, проговорил:

– Если я попаду в гестапо, я скорее откушу себе язык, чем назову имя Павла Биляка. Не пугайся по ночам, на свободе я или в тюрьме!

– Спасибо! – тихо проговорил Павел и пожал его руку. «Наверно, Павел все же тревожится, при каждом стуке вздрагивает и думает: «Выдержит ли Карелка в гестапо или нет?» «Будь спокоен, Павло, Филипп Саблин выдержит, он все выдержит, не тревожься за своих мальчиков, они не будут сиротками. Как там ребята на допросах? Легенды отработаны, только и Дзорда не дурак, взяли всех по доносу Дельковского и с оружием в руках. Куда тут попрешь?»

Шла вторая неделя, как Филипп сидел в тюрьме. Пытать его прекратили. Очевидно, это входило в замыслы и Грановика, и Дзорды. Синяки заживали, опухоль на глазу опала, и он уже видел обоими глазами. Неожиданно смягчился режим, ему разрешили выйти на прогулку. Белобрысый встретил в коридоре и подмигнул, мол, все идет как надо, гуляй, укрепляйся. В тюремном дворе группа арестованных ходила замкнутой цепочкой по кругу, заложив за спину руки. От воздуха и света у Филиппа закружилась голова, он постоял несколько секунд, преодолевая слабость, и, заложив за спину руки, встроился в двигающуюся цепочку. По углам двора с автоматами стояли охранники в черных мундирах. Видно, Дзорда сдержал слово, охрану тюрьмы несли люди гестапо.

– Карел! – услышал он позади тихий оклик и обернулся.

За ним шел Андрусяк, заросший черной бородой до самых глаз.

– Господи! Неужели такое возможно! – воскликнул по-словацки Саблин. – Живой?!

– Живой! И Антонов, и Ян в порядке.

– Пытали?

– Так, самую малость, – с трудом подбирая словацкие слова, отвечал Андрусяк. И Саблину хотелось крикнуть ему по-русски: «Дружище, я так рад, что вижу тебя живым. Ты сообщил мне самую прекрасную весть, что все живы!». Но он промолчал.

– Голову скручивали ремнем, глаза чуть на лоб не выскочили. По пяткам лупили, но, видишь, не умер! Мне бы только раз добраться до этой бледной гниды, тогда и помирать можно.

– Ничего, потерпи, доберемся, не мы, так другие! – подбодрил его Саблин.

– Вся тюрьма знает, как тебя пытали. Ты без сознания лежал, а по камерам телефон работал, – он помолчал и добавил: – Сегодня день свиданий, к Яну жена с сынишкой придут, разрешили. Его ведь уже осудили. К смерти! За жандармов и за эшелон в Польше. Жалко человека, хороший товарищ! Его приговорили, а он смеется.

– Слышал что-нибудь о Саборове? Он же коммунист.

– Зина его навещала. Старик сказал следователю, что это его приемная дочь, выпустили Зину. Он совсем плох, у него сахарный диабет, а тут какие условия, может и помереть.

– К нам с тобой никто не придет. И хорошо! К нам нельзя, мы и тут приманка.

Едва Филипп вошел в камеру и лег на топчан, как снова загремел засов двери, и она распахнулась. Черная фигура выросла на пороге и процедила сквозь зубы:

– Вондрачек, на свидание!

– Какое свидание? Это ошибка! У меня никого нет! – испугался Саблин. Сердце учащенно забилось, он весь напрягся. «Какая-нибудь провокация!» – отчаянно заработал его мозг. Филипп ждал от белобрысого всего, но такого хода не предполагал.

* * *

За несколько секунд Филипп успел «просмотреть» всех своих знакомых, но ни один человек, по убеждению Саблина, не мог появиться в этой тюрьме.

Черная фигура охранника зловеще вырисовывалась в проеме двери, убеждая его лишний раз в опасной затее, связанной со свиданием.

– Ты что, оглох? Или рехнулся от счастья? Тебе говорят: Вондрачек, на свидание! – уже зло прикрикнул черный мундир.

Филипп понял, что свидание неизбежно, с кем-то надо сейчас встречаться и о чем-то говорить. Неужели кто-то решился прийти на свидание? Это же безумие, самоубийство, риск огромный появляться в тюрьме, да еще просить с ним свидания. Он шел в волнении по длинным коридорам тюрьмы, сопровождаемый черным мундиром. Дверь распахнулась, и он остолбенел. Он ждал кого угодно, перебирая в памяти всех, кого знал, но то, что в комнате свиданий окажется Ганка – такое не могло вместить его сознание. Филипп даже подумал, что ошибся. Ганка пришла к кому-то другому, но она бросилась ему навстречу. Как она оказалась здесь? После ранения ее отправили в Банску Быстрицу, и до него изредка доходили о ней вести. После той страшной ночи, когда Филипп отстреливался в окруженном доме и прижимал к себе раненую девушку, а потом нес ее в горы, он потерял покой, она снилась ему по ночам, в каждой девушке он видел Ганку и вспоминал ее даже тогда, когда после перенесенных пыток лежал в сырой темной камере. Ее появление было настолько неожиданным, что Филипп даже не сообразил, что свидание ему дали не в специальной комнате для свиданий, где их разделяло бы стекло и надзиратель строго следил за тем, что они говорят друг другу. Здесь же Ганка обвила его шею руками и прижалась губами к его губам. Филипп обнял девушку и почувствовал, как напряглось ее тело.

– Я так тосковала! Думала, не доживу до нашей встречи, – горячо шептала она, не обращая внимания на надзирателя, который сидел в углу и натурально дремал, предоставив им возможность говорить друг другу о любви.

– Кто тебе разрешил сюда прийти? – одними губами спросил Филипп девушку, все больше проникаясь тревогой за нее. Он был достаточно искушен во всякого рода провокациях и подвохах и прекрасно понимал, что визит Ганки в тюрьму – это не подарок ему. За этим что-то стоит, и надо как можно быстрее это разгадать.

– А разве мне нужно разрешение, чтобы тебя любить? – ответила она, и глаза ее смеялись, а взгляд был ласковым и теплым, как майское солнце. – Привет тебе от Кря… – одними губами произнесла она, и Филипп все понял: появление Ганки – это часть какого-го плана, разработанного Кряжем по спасению их всех из этой адской тюрьмы.

– Теперь я буду часто приходить к тебе. Я ведь живу в городе, а это рядом, – сказала она, но Филипп не понял, что было зашифровано в этой фразе. Понял одно, что она предназначалась для его ушей и что-то значит.

– Свидание окончено! – пробасил надзиратель, раскрыв сонные глаза. – Окончено! – повторил он и подошел к ним.

– Я приду завтра, жди меня! – Ганка выскользнула из его объятий и гордая, как Нефертити, понесла свою голову, украшенную копной темных с медным отливом волос. Она скрылась за дверью, а Филипп все стоял и не мог прийти в себя от изумления, волнения и правды, которая, скорее, напоминала фантазию.

– Иди, иди! – подтолкнул его надзиратель. – Увидел бабу и раскис. Придет завтра, господин Грановик распорядился!

«Черт возьми! Как я не понял сразу, что это сети белобрысого! Теперь он ее возьмет и на моих глазах начнет сдавливать обручем голову. Господи! Спаси ты ее! Если он пойдет на такое, я разобью себе голову о стену. Да, я разобью голову, у меня хватит на это сил! Тогда Ганка ему будет не нужна».

Он в волнении мерял шагами камеру, и мысли носились в его голове, скручиваясь в тугой непонятный узел. «Что же он хочет от Ганки?» – стал Саблин анализировать дальше поведение белобрысого. Ему хотелось смоделировать не только тот вариант, который пришел в голову сразу, а просмотреть все, что было возможно в пределах изобретательности этого хитрого иезуита. – «Конечно, хочет связи, подталкивает меня на принятие решения, рисует благополучное будущее, дает возможность оценить то, что я буду иметь, если пойду ему навстречу, и конечно, то, что я потеряю, если не пущу его дальше обещания сообщить о нем в Лондон. Ясно одно: белобрысый хочет напрямую выйти на связь с Лондоном. И если он получит эту связь, он меня уничтожит, чтобы я не достался Дзорде. Надо думать и разрабатывать нужный вариант, но сначала слово за Кряжем.

Даже если это искусная игра Ганки, и она вынуждена притворяться, Филипп с нетерпением ждал ее прихода на свидание.

С наступлением дня он вдруг почувствовал, что никогда еще в жизни не был так счастлив, как в этот день, даже омраченный тюрьмой и неизвестным будущим. Едва звякнул засов и распахнулась дверь камеры, Филипп был уже у порога. Охранник равнодушно поглядел на него и сказал:

– Вондрачек, на свидание!

Пройдя ряд коридоров и дверей, охранник передал его вчерашнему пожилому надзирателю, и, лязгнув металлической дверью, пошел обратно.

Филипп чуть не бежал, а надзиратель ворчал:

– Не спеши! Никуда она от тебя не денется. Господин Грановик разрешил вам обвенчаться.

Если бы грянул гром, Филипп был бы меньше поражен этим явлением, чем словами надзирателя. Он вдруг встал как вкопанный и переспросил шепотом, у него перехватило горло:

– Как обвенчаться?

– Как все, только священник прибудет сюда.

Что-то совсем непонятное и таинственное творилось вокруг Саблина, готовился какой-то грандиозный спектакль, в котором ему предстояло играть ведущую роль, но он не был к ней готов и теперь плыл по течению, подчиняясь его скрытым природным направлениям. Филипп совсем не представлял своего будущего действия, но чувствовал, что его решающий момент запланирован Кряжем.