Текст книги "Диверсанты (сборник)"

После обеда Феликс немедленно отправился в магазин мужской одежды «Руслан», где, пошептавшись многозначительно с продавцом, получил от него на примерку финский костюм цвета моренго. Он так и ушел в этом костюме из магазина, любуясь в зеркало своим видом и обретя былую наглую уверенность.

Ужинал он снова в «Национале» и не скупился на чаевые, благо, что Соколовская дала ему кое-какую «мелочь» на покупки. Он нарочно сел за столик того же официанта, но принят был уже совсем по-другому, за что Черняк мысленно обложил его забористым матом.

– Месье хотел бы посмотреть карточку? – спросил тот по-французски, с едва заметной хитрой улыбкой.

Черняк уставился на него, не понимая, что он говорит.

– О, простите, сэр? Вы, очевидно, американец? – воскликнул по-английски официант, но скрывая в глазах насмешку, и протянул Черняку карточку, полную иностранных названий…

– Ладно тебе тут выеживаться! – разозлился Черняк, сообразив, что официант насмехается над ним. – Будто тут у тебя одни иностранцы жрут. Твое дело – тащить, что тебе прикажут, поэтому бери карточку и сам предлагай, что у вас лучше стряпают!

Официант не привык к такому обращению, но решил не связываться с этим нахальным типом, сообразив, что так-то оно лучше для чаевых, и быстро накрыл для Черняка отменный стол. Прихватив с собой бутылку коньяка и плитку шоколада, Феликс приехал на вокзал к самому отходу поезда и через полчаса уже спал, не думая ни о Серже, ни о Жигане, ни о своей щедрой любовнице. В Ленинграде он появился утром, но Александру Зиновьевну дома не застал. Она пришла только вечером, усталая и радостная. Повосхищалась его костюмом, западногерманскими туфлями и стала стелить постель. Уже лежа в кровати, Черняк спросил:

– Сантик, как у тебя с английским?

– Меня этому обучили! А что?

– Я бы тоже хотел заняться. Работа моя требует этого.

– Так за чем дело? Ты в каком институте учился?

– В библиотечном, – беспечно ответил он.

Она засмеялась, оценив его ответ, как остроумную шутку.

– Прости! Я забыла, что тебе нельзя задавать вопросы. В общем, я дам тебе свои записи, ты их и зубри.

В очередную поездку он отправлялся в приподнятом настроении: во– первых, освобождался от Соколовской на целых два дня, ее любовные требования стали немного утомлять его, и он был рад перемене мест, а во-вторых, гонорар был тоже приятной частью этого необременительного путешествия.

Так же, как и в первый раз, его встретил Серж и обменялся с ним «дипломатом» с научной продукцией. Перед тем как выйти из машины на улицу Горького, Феликс небрежно спросил:

– Как тут насчет баб?

– Смотря на какой вкус! – ответил Серж.

– Мне нравятся блондинки, – улыбнулся Черняк.

– Я имею в виду другой цвет. За какие листья – фиолетовые, зеленые, светло-коричневые, – пояснил Серж.

– А, понял. Я согласен. Воровать – так миллион, а любить – так королеву. Почем московские королевы?

– Ладно, утрясем. У главпочтамта в девять вечера, – и Серж, взревев мотором, быстро скрылся за поворотом.

Потом был вечер, была ночь, были девочки, трое для двоих. Феликс изображал из себя вернувшегося из загранпоездки деятеля, сыпал словечками из языка «фени» и пил, как никогда не пил.

Когда он вернулся в Ленинград, Александра Зиновьевна сразу заметила перемену в его лице, на котором все еще отражалась бурная пьяная ночь. Она ничего не сказала ему утром, а вечером не сдержалась и осыпала упреками и обвинениями, на которые Черняк не реагировал. Он только подошел к ней, обхватил ее за талию, поднял и положил поперек кровати.

В третью поездку Соколовская отправила Черняка с тревогой, она просила и умоляла его, чтобы он не путался там с кем попало. А Черняк глядел на нее невинными голубыми глазами и твердил:

– Сантик, дорогая, ты о чем? Да разве я позволю! А ты на что?

Когда поезд тронулся, Феликс помахал на прощание Соколовской, и войдя в купе, где он оказался один, разделся, достал из сумки коньяк, лег на полку и положил на живот «дипломат». Шифрованный замок разбудил дремавшего в нем вора, и он принялся вращать лимбы. Когда в бутылке оставалось коньяка лишь на донышке, замок щелкнул и открылся. Там лежали брошюры. Черняк взял одну, допил коньяк и посмотрел на обложку. «Да поможет нам Бог!» – стояло на титульном листе.

Торопливо и нервно Феликс начал рыться в чемоданчике и читать лишь первые фразы.

«…Он не признал выдвинутых советским обвинителем аргументов… хватит вам сидеть в норках, поднимайтесь и боритесь против власти, будьте смелыми, не бойтесь тюрем… я не признаю этой власти, она от Антихриста… снова пять отказов на выезд из СССР…»

Черняк захлопнул чемоданчик, зашифровал замок и выругался:

– Ну и сука! Подсунуть мне динамит! Я как фраер! А они мне вешали лапшу! Научная продукция!

С Сержем он встретился холодно, но ничего ему не сказал.

– Моника спрашивала о тебе, – сказал Серж, намекая, что можно было бы сегодня организовать веселый вечер.

– Я занят. Кое-кого надо повидать и обсудить дела, – уклонился от встречи Феликс, и они расстались, как всегда на улице Горького. Черняк сунул в карман конверт с деньгами и билетом, и, бросив небрежно Сержу «привет!», смешался с толпой.

В Ленинград Черняк вернулся воскресным утром и застал Александру Зиновьевну в постели.

– Я так рада, что ты вернулся! – воскликнула она и протянула к нему руки. – Иди ко мне!

– Твоя шайка-лейка не вкалывает по воскресеньям? – спросил он с издевкой. – Я-то думал, что вы гнете спину без выходных и отпусков. Такая работа! Такие исследования! – издевательски начал он, раздеваясь.

Оставшись в плавках, он навис над ней горой и, взяв за челюсть, слегка сдавил, заглядывая в округлившиеся глаза Соколовской.

– Ах ты сука! Я таких сук еще не видел! Поганая тварь! Шлюха! – ругался он ей в лицо.

Он отпустил ее подбородок и лег на спину, прикрывшись одеялом.

– Что произошло? – прошептала она с испугом.

– Я познакомился с образцами вашей «научной» продукции, – с презрением прошипел Феликс.

– Это все? А я-то думала, – засмеялась она.

«Сейчас ты у меня перестанешь хихикать!» – разъярился он и, подхватив с пола чемоданчик, вытряхнул прямо на нее содержимое: брошюры, листовки, фотографии.

– Теперь я расскажу тебе кое-что веселенькое! – злорадно пообещал Черняк. – Только держись крепче за кроватку, а то выпадешь! Твой братец Коля – ворюга! По кличке Жиган! Я чалился[53]53
  Чалиться – сидеть в тюрьме (жарг.).


[Закрыть] с ним! А ты, шалава, уши развесила! Загранкомандировка! – Черняк передразнил ее и захохотал, откинувшись на подушку. – Кретинка! Тюрьму от заграницы отличить не можешь! А в антисоветчицу играешь! В шпионку, диверсантку или как вас там еще называть! Жуки навозные! Мокрушник[54]54
  Мокрушник – убийца.


[Закрыть] твой братец! Шоферюгу он пришил. Червонец ему подкинули, а светила вышка! Ну, как новости?

Он поднял голову и внимательно посмотрел на нее – в ее глазах он увидел лишь удивление и презрение. Это его взорвало:

– Сообщаем последнюю новость! – зло выкрикнул Черняк. – Специально для вас, мадам! Вертухай[55]55
  Вертухай – охранник.


[Закрыть] шлепнул Жигана! Пуля-дура прямо в сердце вошла!

Этого она уже выдержать не смогла, лицо ее исказила ненависть. Она принялась колотить его кулаками и выкрикивать:

– Ты лжешь, мерзавец! Ты говоришь, чтобы сделать мне больно! Лжешь! Лжешь! Грязная свинья! Подонок! Уголовник!

Феликс поймал ее руки и прижал к себе так, что ей стало больно, она застонала, но он не отпустил.

– Нет, моя радость! Рванул он из колонии! Вертухай гнался за ним. Пришил он его в пяти шагах от свободы! А я – вор в законе! И ты спишь с вором! Хватит? – он оттолкнул ее руки и отвернулся.

Так прошло несколько секунд. Ему показалось, что она плачет. Черняк повернул голову и погладил ее по щеке. Соколовская взяла его руку и поцеловала в ладонь, потом провела по лицу и тихо сказала:

– Я так тебя люблю! А все, что ты сказал, не имеет значения. Колю жалко! Все остальное – муть! То, что ты мне сказал – совсем не новости. Все это я знала тогда, когда ты еще был в колонии с Колей. Вот так-то! – с торжеством закончила она.

– Врешь! – воскликнул он оторопело.

– Коля мне весточку насчет тебя прислал, а потом и ты заявился. Так что я тебя давно из «загранкомандировки» ждала. Что же ты не смеешься? Мой милый! Мой сладкий! Мой ласковый!

– И ты мне морочила все это время голову? – взревел Черняк. – А я-то, идиот, изображал из себя! В секретность играл! Ну и хитрая же ты тварь! Зачем тебе это надо было?

Неожиданно он захохотал и, прижав ее голову к своей груди, смеялся, пока слезы не выступили на глазах. Она тоже смеялась, и ее плечи мелко подрагивали.

– Я ведь знала, кто ты. Но я не хотела, чтобы ты сходу превратился в блатного. Из этой колеи тебя не так просто было бы выбить. Коля писал, чтобы я нашла к тебе подход. Вот я и решила, чтобы ты влез не в свою шкуру, а вылезти из нее не смог. Все люди, даже самые плохие, хотят, чтобы о них думали хорошо. Я и создала для тебя рамки порядочности. Ты за это время очень изменился к лучшему. Тебя даже приличным людям можно показывать. Иностранцам, например.

– Я хочу тебя сразу предупредить, – заметил он, когда наступила пауза. – Вы в своих делах с Сержем на меня не рассчитывайте. Для меня одна статья в уголовном кодексе, а на ваши штучки там статей не хватит. Давай каждый за себя. Я в политику не лезу. А тут – голая антисоветчина! Кто где сидел, кого когда схватили, кто свихнулся, всякие заявления против правительства. За это сроки длинные дают. Меня увольте! Памяти о лесоповале – до конца жизни!

Она отодвинулась от него и молчала.

– Чего молчишь? Тебе зачем это надо? Куда ты-то влезла?

– Для тебя весь интерес в деньгах. А что возил в чемоданах – не важно. Наверное, чисто профессионально решил – надо открыть чемодан. Открыл, увидел, и затрясло в страхе! Вор ты, и притом мелкий! А здесь – высокая политика, она не для таких пигмеев, как ты. Коля в тебе ошибся! Мы с Сержем делаем серьезную политику, ту политику, в которую играют на самом высоком уровне целые государства, правительства, президенты! – закончила она с пафосом.

– Мне платили двести пятьдесят, а сколько ты с Сержем получаешь за свою политику? – спросил он с иронией.

– Вор и торгаш! – сорвалась она на крик. – Ты себе представить не можешь, что люди делают великое без денег! Борются за свои убеждения! Идут в тюрьму, как Коля!

– Ну, Колю ты оставь! Он шоферюгу прирезал. Уж я-то знаю цену твоему Коле!

– Ничего ты не знаешь! И про Колю не знаешь! Кого надо, того и прирезал! Значит, был опасен для нашего дела! Коля во время войны в лагере был.

– В плену что ли?

– Нет, в охране.

– А, так он – предатель Родины! Бог послал родственничка!

– После войны он долго скрывался, потом амнистия. Что-то там у него было в лагере, вот и взяли его за горло. А ты говоришь, деньги!

«Насчет денег ты не особенно прикидывайся бессребреницей, – возразил он ей мысленно. – Под полом два десятка косых и валюту не ветром надуло. Видать, богатых козлов имеешь!»

– Помогать ты нам не хочешь, боишься. А чем твоя жизнь лучше и безопасней? Ты же тоже враг общества. Тебя тоже изолируют. Только тебя власти не боятся: хоп! и ты в мешке! Что касается нас, мы для них большая помеха. Мы для них страшны! – выкрикнула она.

– Что ты плетешь? Какая вы помеха? Одна мышиная возня. Ты вон телепередачи послушай или газеты почитай, там сейчас такую антисоветчину несут прямо с экрана, что ваши эти листовки годятся лишь для общественного сортира. Никого это сейчас не интересует. Выловят вас, и будете с Сержем холку гнуть на лесоповале. Маникюрчик с ногтей быстренько сползет!

– Ты, Феля, не прав! Ты вот съездил несколько раз и полторы тысячи имеешь. Без страха и оглядки. А по квартирам лазить – бегать, дрожать, потом сбывать краденое. И цена тебе – три – пять лет. В нашем же деле, если по умному будешь себя вести, до старости доживешь на свободе. Подумай! И нам не надо расставаться, – она снова прижалась к его щеке и закрыла глаза. – Послушай, Фелик! – подняла она голову и заглянула ему в лицо. – У меня есть потрясающая идея! Ты никогда не писал мемуары?

– Как же! Как же! Писал! Такие воспоминания на двадцати страницах накатал, как у пацанов отнимал велосипеды, что следователь с восхищением читал мое произведение и сказал потом: «Прямо роман на известную итальянскую тему: “Похитители велосипедов”».

– А между прочим, я дело говорю. У тебя богатая тюремная жизнь, окружали тебя колоритные фигуры. Напишешь о побеге моего брата. История будет уникальная и захватывающая. Ее можно опубликовать, ударный материал!

– Где опубликовать? У самоиздатчика? В этих брошюрах?

– Зачем? У меня есть на примете одно солидное издательство. Тираж будет большой, переводы – тысяч на двести гонорар потянет.

– На двести! – в крайнем удивлении воскликнул Черняк.

– Долларов! – окончательно добила она Черняка, потерявшего дар речи и смотревшего на Соколовскую широко открытыми, словно обезумевшими глазами.

* * *

Барков несколько минут сидел за столом, размышляя над тем, как ему повести допрос Кати Масловой. Уличный шум, прорывавшийся сквозь открытое окно, раздражал его, отвлекал и не давал сосредоточиться. Алексей вскочил, захлопнул окно, прошелся по кабинету взад и вперед, злясь на себя, что не может придумать, как войти в контакт с девушкой. Наконец он отбросил все и решил играть экспромтом, как выйдет, ведь перед ним не закоренелая преступница, а всего лишь девятнадцатилетняя девушка. Он позвонил и вызвал Катю на допрос.

Она вошла в кабинет, вопреки ожиданию Баркова, не удрученной и растерянной, а с нагловатым видом и кривой усмешкой на полных и, как отметил Алексей, красивых губах. Тонкие черты хорошенького лица портила эта нагловатая усмешка, которая старила лицо девушки и делала его неприятным. «Тебе бы в зеркало на себя посмотреть», – подумал без всякой связи с делом Барков и предложил:

– Давай, Катя, располагайся, разговор будет долгим. Я следователь, буду заниматься твоим делом. Зовут меня Барков Алексей Иванович, возраст – скоро тридцать, уже старик, – улыбнулся он, но Маслова никак не отреагировала на его шутку.

Она села на стул и как-то неестественно сжалась в комок. Очевидно, такое впечатление она произвела на Баркова из-за своей простенькой юбки и светлой кофточки. И такой у нее стал жалкий вид, что Алексею хотелось на минуту забыть, что он следователь, а она – человек, совершивший антиобщественный поступок, и погладить ее по шелковистым, с отливом меди волосам.

– Катя, я все понимаю: и как тебе тяжело жилось, и твои обиды. Но не могу понять твоего поступка. Протест? Против чего? Почему ты на это решилась? – Барков встал из-за стола и сверху вниз глядел на опущенную голову девушки.

Она бросила на него острый, неприязненный взгляд и снова отвернулась. Помолчала и тихо с тоской сказала:

– Где уж вам понять? Не священник, а полицейский.

– Да так уж устроен человек, что он в состоянии понять другого. И я способен понимать людей.

– Если вы этого хотите. Для вас это обязанность, служба. Приказали! – Допросил, признание получил – и премия.

– Ты права, с одной стороны, это служба, но без премии. А с другой, как бы это тебе объяснить, мне хочется тебе чем-то помочь. Честное слово!

– Знаю я вашу помощь! Статья 190 уголовного кодекса и три года. Так что давайте, скорей помогайте, и конец!

– А ты, я гляжу, грамотная на этот счет. В КПЗ в прошлом году просветили? Только отстала ты в своих знаниях.

– Сама познакомилась! – с вызовом ответила девушка.

– Значит, знала, на что шла? Отчаянная девочка! Как на амбразуру. Ну, на амбразуру бы ты не пошла. На пулемет идут, когда есть что защищать! – резко бросил ей в лицо Барков.

– А у меня, по-вашему, нечего и защищать? – вскинула она голову и пристально посмотрела на следователя. – Думаете, если судима, написала листовки и бросила их, так ничего и святого нет? – со злостью сказала Маслова.

– Разве можно защищать то, на что ты сознательно клевещешь? Мы ведь, Катя, говорим с тобой о Родине, – следователь вытащил из папки на стопе листок бумаги из ученической тетрадки. На одной стороне крупными буквами был выведен рукописный текст.

– Смотри, что ты пишешь: «В нашем государстве простому человеку закрыт путь в институт. Без связей и взятки не пробиться».

– Что, неправда? Все об этом знают! – вызывающе сказала она. – Только все боятся говорить, а я сказала! Вот и судите меня!

– Ну, ты – прямо героиня. Все боятся, одна ты – нет. У нас сейчас никто не боится. Ты факты давай! Имела бы факты – пошла бы в любую редакцию. А то так, говорят. Ты сама три раза поступала в институт и проваливалась на конкурсных экзаменах. Может, нет?

– Провалилась! Потому что там места для меня не было!

– Катя! Так нечестно, – с укоризной произнес Барков. – Ты ведь в первый раз одиннадцать ошибок сделала в сочинении, дальше сдавать тебя не допустили. Я ведь ездил в институт, знакомился. А Сима Рожкова, твоя подруга, поступила на исторический. Какие у нее связи? Может, она взятку дала? Так у нее отец – скотник в колхозе, и детей еще четверо в семье! Так дала она взятку или нет?

Девушка опустила голову и молчала. Волосы прикрывали ее лицо. Но ухо, почему-то одно, стало красным.

– А на следующий год тебя выгнали с экзамена и не допустили к сдаче. Я думаю, ты не забыла, за что? – жестко продолжал следователь. – Вторая твоя подруга тоже поступила на исторический. И никаких у нее связей, и никаких взяток она не давала. Ты сама об этом знаешь. Хочешь что-нибудь сказать?

– А в этом году! – выкрикнула девушка, отбросив резко волосы с лица. – Придрались, что историю по учебнику готовила! А были бы связи или подмазала, так и по учебнику сошло бы! – торжествующе закончила она.

– Сомневаюсь! Ты за сочинение получила «четверку». Даже если бы ты по истории получила «пять», то английский бы завалила. У тебя в аттестате по-английскому «тройка». Притом, это ведь школьная оценка, а ее цену ты знаешь.

Девушка снова опустила голову.

– Так почему же ты бросилась обвинять советское государство? Ты ленилась, а государство виновато.

Она молчала, спрятав лицо за волосами. Барков тоже помолчал.

– Катя, кофе хочешь? У меня тут кофеварка есть.

Алексей Иванович открыл шкаф, достал кофеварку, налил из графина воду и включил кофеварку в розетку.

– Никогда не успеваю дома позавтракать, сплю до предела. Что значит холостяк. Вот и держу здесь кофеварку. Ты кофе любишь?

– Я раньше кофе совсем не пила. Даже вкус не знала. А потом… как в западне.

Алексей Иванович достал две чашки, полотенце, протер их, одну поставил перед ней, вторую оставил у себя в руках. Налил кофе и, присев на подоконник, отхлебнул глоток. Девушка, обжигаясь, жадно выпила напиток, и Алексей Иванович налил ей вторую чашку.

– Катя, в театре было собрано 45 листовок. У тебя их столько и было?

– Нет! Их было 50!

– Значит, пять попали к иностранцам. Ты знала, что там были иностранцы?

– Знала! – ответила она, стараясь не глядеть на Баркова.

– Ты на них и рассчитывала?

Она промолчала. Алексей Иванович допил кофе, поставил чашку на подоконник рядом с собой, подошел к столу и сел рядом с девушкой. Она наклонила голову и снова скрыла свое лицо.

– Ты сама не могла знать, что в зале будут иностранцы, хотя листовки свои ты бросила именно туда, где они сидели. Тебе кто-то сказал, где они будут сидеть?

– Нет! Нет! Я сама! – испуганно воскликнула девушка.

«В детской игре это называется “горячо”», – подумал Барков.

– Давай с тобой порассуждаем. Текст твоей листовки таков, что не мог служить сенсацией для советского человека. Такие факты известны, кое-что освещает печать, кино. Даже в театре показали взяточника в вузе. Так кому нужен был твой отчаянный шаг? Другое дело – иностранный любитель сенсаций подобного рода. Их хлебом не корми, а дай что-нибудь жареное. А теперь перейдем к логике. То, что ты знала об иностранцах, ты не скрываешь. А вот откуда узнала – не хочешь сказать. Мне же известно другое: некоторые иностранцы наверняка знали, что ты или не ты, а просто девушка, советская девушка, бросит в театр антисоветские листовки.

– Откуда вам это известно? – с некоторым любопытством спросила она и впервые взглянула на него.

– Они ждали этого момента. Может быть, ради этого момента и пошли в театр. Едва ты крикнула и бросила листовки в зал, два иностранца уже держали в руках подготовленные расчехленные фотокамеры и успели сделать снимки прежде, чем тебя схватил тот парень.

Девушка в растерянности смотрела на следователя.

– Это неправда! – тихо сказала она.

– Нет, Катя, это чистейшая правда. Поверь мне на честное слово, у меня нет этих снимков, но я уверен, скоро они появятся в западной печати, в двух, трех, а может быть и пяти газетах. Ты для них сейчас «великий борец», чьи права попирает наше государство, где все, по твоему утверждению, прогнило сверху донизу. А между прочим, это государство не захотело первый раз лишить тебя свободы, когда тебя арестовали в прошлом году, как соучастницу преступления.

– Почему же вы не взяли у них пленку? – возмутилась Маслова.

– А на каком основании? Это их право сфотографировать у нас девушку, которая «протестует» против произвола в учебных заведениях. Мы же не можем отнимать фотоаппарат у каждого иностранца только потому, что он захотел сфотографировать какой-нибудь сенсационный сюжет. Это же не секретный объект. Но кому-то очень нужен был сюжет с девушкой, разбрасывающей антисоветские листовки. Очень был нужен! – подчеркнул Барков. – Вот, например, посмотри, где сделаны эти снимки? – он протянул ей несколько фотографий. На одной была изображена просевшая, старая, почерневшая изба, а из окна торчала вихрастая головенка мальчишки. Второй мальчуган снаружи окапывал куст, а рядом, с маленьким ребенком на руках, на ящике сидела женщина и кормила грудью младенца.

– Где-нибудь в царской России, в деревне, – с сомнением сказала девушка.

– Нет, Катя, эти снимки сделаны пять лет назад в Москве. Вот здесь, справа от этой хибары, стоит четырнадцатиэтажная современная башня, где живет эта семья в трехкомнатной квартире. А заняты они тем, что выкапывают кусты роз, чтобы посадить их под окнами нового дома. Один зарубежный корреспондент сделал снимок так, что кроме нищеты ничего не видно. И сопроводил подписью: «Россия на пороге XXI века». Так что и твои листовки для них как маслом по сердцу. Кто-то предупредил иностранцев, что они получат в театре хороший антисоветский сюжет. Более того, порекомендовал им, где лучше сесть, чтобы поймать листовки и сфотографировать тебя. Кто-то знал заранее, что ты пойдешь в театр, знал куда выйдешь и примерно сориентировался, откуда ты бросишь листовки. Хочешь что-нибудь возразить? Кому-то очень хотелось, чтобы это состоялось. Заманчиво: такой сюжет! На пятьдесят тысяч долларов! Не меньше!

Девушка молчала долго, опустив голову, потом вновь взглянула на Баркова и тихо, с укоризной сказала:

– Никаких долларов я не знаю. Это вы напрасно, – снова опустила она голову.

– Да знаю я, что никаких долларов ты не получала. Просто я прикинул, во что оценят этот сюжет западные газеты. Хочу быть с тобой откровенным. Чтобы ты не думала: раз попала сюда, значит тебе один путь – на скамью подсудимых. Я больше тебе скажу: тебя и судить-то не за что. В твоем поступке нет состава преступления. – Барков помолчал, пытаясь понять по склоненной голове, какое впечатление на девушку произвели его слова. Но она не шевельнулась. И Алексей продолжал:

– Допустим, можно тебя обвинить в клевете на государственный орган, но у нас не только статьи такой нет, но даже само обвинение может быть опровергнуто: о взяточниках в вузах написано уже немало, так что ты не первая.

Только после этих слов Катя подняла голову и очень внимательно поглядела в лицо Баркову. В глазах промелькнул интерес, из них пропала настороженность, с которой она вошла в кабинет.

– И я могу отсюда уйти? – почти прошептала она, глядя на него с надеждой и облегчением.

– Конечно, я не имею права тебя здесь держать. Но я еще не совсем разобрался, а ты помочь мне не хочешь. Поэтому я и хочу, чтобы ты отсюда пока не выходила. Пока я не вычислю того, кто тебя на это толкнул…

* * *

…Райский лежал в камере на узкой койке, подложив под голову руки, и глядел в потолок, где тусклая лампочка отбрасывала слабые лучи света на серые стены.

– Ну и мамочка! Не ожидал я от тебя такого сюрприза! – шептал он, едва шевеля губами. – Родного сына готова закопать!

Мысли Бориса ушли в прошлое, он увидел себя лупоглазым, востроносым мальчишкой…

…Его мать, стройная, с длинными красивыми ногами, открытыми за счет короткой юбки, причесанная как актриса с первой страницы журнала «Экран», вела Борю в школу, сжав его ладошку своей сильной рукой. Мальчик с восхищением поглядывал на мать. Он смотрел на других женщин, которые привели своих первачков первого сентября в школу, но не видел среди них ни одной, кто бы хоть чуть походил на его мать, до того она была яркая и красивая.

Потом он подрос и однажды услышал разговор отца с матерью:

– Как только Боря встанет на ноги, я уйду от тебя, – сказала мать. – Наша жизнь – это пытка. Твои грязные похождения…

– Скатертью дорога! – прошипел отец, читая на диване книгу. – Ты никогда меня не любила. Зачем только вышла за меня замуж? Хотела пристроиться? – зло бросал он ей оскорбительные слова.

– Я же не уродка, чтобы пристраиваться.

– Ты в другом уродка. Продли мне жизнь, уходи поскорей…

…Как-то Боря сидел дома у пианино и пытался что-то играть, но отчаянно фальшивил. Отец вошел в комнату, довольный и благодушный. Взглянул на жену, сидевшую у письменного стола, и повернулся к сыну.

– Бренчишь? – воскликнул он. – Давай! Давай! Всегда будешь нужным человеком в компаниях. Везде будут звать и замечать! В институт проскочишь без задержки. Там нужны играющие. Только классикой не занимайся, легкую музыку хватай!

Он сел на диван, вытянул ноги, закрыл глаза и принялся кого-то ругать:

– Жулье проклятое! Чуть не нагрели меня на полтысячи! Никому нельзя верить. Хотел милицию вызвать – решил, что себе дороже обойдется. С ними только свяжись, найдут за что зацепиться. Это же база! – сам с собой громко разговаривал он.

– Марик, может быть, не надо при ребенке? – пыталась она остановить мужа. – Ему урок надо пройти.

– Урок! – закипел отец. – А я ему что преподаю? Мои уроки во сто раз важнее вашего бренчания! Мои уроки – это уроки жизни! Я не научу – кто его научит? Ты, со своей слюнявой мягкотелостью? Он – мужик! Ему сила и ум нужны! Ему в волчьем царстве жить! Это я мог сообразить, что такое малюсенькая запятая в накладных! Вот она! – он выхватил из грудного кармана пачку полусотенных ассигнаций и потряс ими в воздухе. – Смотри, Борька, в этом твоя сила и твоя независимость! Этим ты можешь подчинить себе кого угодно!

Мальчик с восхищением глядел на своего отца. В его глазах было все, что он мог выразить отцу: преданность, любовь, уважение. Он подошел к нему и обнял за шею, потом потрогал пачку ассигнаций и сказал:

– Дай мне!

Позже, как-то ночью, пришли трое мужчин и двое соседей. Они обыскали всю квартиру. Мать прижала к себе сына и словно загораживала от него эту жуткую картину…

А услужливая память показала Борису и другие сцены из его прошлой жизни, которые запали в его мозгу.

…Утро. Мать приготовила завтрак на двоих, гренки и кофе. Они молча сели за стол. Зазвонил телефон, она вышла в коридор.

– Да-да, я буду готова, пришлите за мной машину, – слышалось на кухне, где Борис принялся за завтрак. – Я буду его оперировать, что бы мне не говорили. Лида, я прошу тебя все подготовить как надо.

Она вернулась. Но Боря уже съел все гренки и выпил обе чашки кофе и глядел на мать с кривой усмешкой.

– Я думал, ты сыта болтовней по телефону, – сказал он, вставая из-за стола. – В следующий раз сначала ешь, а потом сколько вздумается разговаривай, – заключил он назидательно и вышел из кухни, не заметив, как на глаза матери навернулись горькие слезы. Это были ее первые слезы из-за него. А дальше слез хватало…

…В комнате с приличной современной мебелью их было трое: Борис, его приятель – прыщавый, высокий, длинноволосый юноша – и девушка, изрядно подвыпившая. Прыщавый торопливо раздевал ее, а Борис, расстегнув у себя молнию на куртке и сбросив туфли, принялся ему помогать. Но девушка вдруг стала вырываться и кричать:

– Свиньи! Свиньи! Помогите! – она ударила прыщавого ногой в пах. Тот рассвирепел и набросился на нее с кулаками. А Борис испуганно попятился к двери и, схватив в руки туфли, выбежал на лестничную площадку, сопровождаемый визгливыми криками девушки и злобной бранью приятеля.

Из зала суда Борис вышел довольный и радостный.

– Два года условно! Переживем! Это же не в тюрьму! – подмигнул он встречной старушке. – Из университета попрут? Не помрем! Главное – свобода!

…Райский валялся на кровати, наслаждаясь хмельным состоянием, а заморские певцы орали и надрывались, не давая покоя матери, которая закрылась от этого грохота на кухне.

Борис вдруг поднялся и распахнул дверь. Он увидел на ногах матери вздувшиеся вены и ее по-старушечьи опущенные плечи. Она склонила набок голову, и прядка седых волос спустилась на плечо.

– Мать! – окликнул он ее. Женщина вздрогнула и обернулась.

Борис скептически оглядел ее еще раз и спросил:

– Тебе сколько осталось до пенсии?

– Еще много! – ответила она тихо. – Для пенсионерки я еще молодая! – горькая улыбка скользнула по ее губам.

– Молодая! – усмехнулся презрительно сын. – Если бы пенсию давали по внешнему виду, то тебе бы уже дали. Ради чего ты жила? Всю жизнь резала, сшивала человеческие части. А кому это надо? Кто это оценил? Ходишь в стоптанных туфлях. А твои больные ноги? Ни одна собака не сказала тебе спасибо. Люди – неблагодарные скоты. Нет, хуже! Скот хоть говорить не умеет, ему простительно. Неблагодарные! Откинешь копыта – и никто не вспомнит о тебе! – зло выкрикивал Борис.

Она молча подошла к шкафчику, покопалась там и вытащила газету. С первой страницы на Райского смотрела красивая женщина с грустными глазами, в белом халате и белой шапочке. Едва заметная улыбка чуть тронула ее губы. Это была его мать.

Он быстро скороговоркой прочитал: «…награждена орденом “Знак почета”». – Чего же молчала столько времени? – спросил он, не меняя своего насмешливого тона. – Рада, небось, до безумия, что бляшку свою получила! Блаженная. Копалась у людей в кишках. Надо бы в мозгах покопаться, тогда бы поняла, что они не стоят твоих трудов. Замыканные жизнью мрази!

– Не говори так! – возразила она вяло. – Ты привык глядеть на людей глазами твоего отца и поступать с ними, как он. Жизнь не такая, как себе представлял отец, и какой ты ее видишь сейчас. Он за это поплатился жестоко. Она красивее, честнее, радостнее и духовно богаче. Приглядись к людям, которые тебя окружают, не к тем, с которыми ты проводишь по ночам время, и ты поймешь, что заблуждался. Пока еще не поздно.