Текст книги "Диверсанты (сборник)"

Ян и Антонов ушли, Саблин вывалил на пол кипу папок, растрепал листки и открыл окна во двор. Туда группами и в одиночку собирались заключенные. Но там царил порядок и тишина. Ян выстраивал их в две шеренги. Андрусяк снимал с вышек пулеметы. Филипп видел, как во двор въехали две автомашины с брезентовым верхом, как легко и быстро разоружили водителей, и заключенные двумя шеренгами пошли садиться в машины. Через несколько минут во дворе остались всего три человека. Филипп чиркнул спичкой и бросил ее на груду бумаг. Пламя сначала медленно, потом все сильнее стало пожирать то, что было совсем недавно страшной судьбой десятков человек. Саблин, прыгая через три ступеньки, выскочил во двор. Он сел за руль одной из машин, рядом поместился Андрусяк.

– Как пленные?

Андрей молча махнул рукой, что означало, ни больше ни меньше: не о том надо заботиться. Надо думать, как выскочить из города.

Машина рванулась с места и, набирая скорость, пошла по ночным пустынным улицам. Следом, не отставая ни на метр, шел второй грузовик, за рулем которого сидел Ян. Позади, там, где была тюрьма, в небо поднималось яркое зарево, и сверкающие рубинами искры срывались и улетали в черноту пустого неба…

Так завершился еще один эпизод его большой войны.

* * *

История окончилась, пленка промоталась, и автоматика выключила магнитофон. Шмелев сидел без движения в кресле, и вся эта страшная картина человеческой жизни стояла перед его глазами. Он не мог ее отбросить, закрыть, исключить из сознания, потому что эта история стала его жизнью, которую ему захотелось прожить через образы всех этих людей, их воспоминания, пройти их жизнь в обратную сторону от ее конца к началу.

Так он решил для себя.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

III
Диверсанты
Записки контрразведчика

Мои записки протокольны и в них содержится абсолютная правда, за исключением выдумки и лжи, сочиненных отрицательными героями, пытающимися за всем этим скрыть истину. Я, как и журналист, не родился чекистом и не был им почти до 25 лет. Раньше, когда я смотрел фильмы и читал книги о шпионах и диверсантах, я испытывал какую-то необъяснимую злость и досаду, что через десятки лет после установления советской власти по нашей земле все еще разгуливают шпионы и диверсанты. Потом я сам смеялся над своими мыслями. Шпион теперь не ходит с пистолетом или стилетом, не таскает за пазухой взрывчатку, чтобы подорвать водокачку. Материальный ущерб на копейку имеет обратную реакцию в народе, диверсии только обостряют бдительность, вызывают чувство ненависти к тем, кто поручает и вдохновляет диверсии. Современный враг более изощрен, его задача – вызвать доверие к западному миру и чувство неприязни к правительству, коммунистической партии, недоверие к их решениям. В этом и состоит самый большой ущерб, который может нанести враг нашему народу. Один из руководителей «Голоса Америки» Э. Мэррой как-то высказался по этому вопросу, даже «простое внесение сомнений в мышление людей твердо убежденных – это уже большой успех».

Позднее, когда я уже работал в органах государственной безопасности, я собственными глазами видел таких людей, которые под воздействием «конторы» Мэрроу начинали сомневаться и действовали так, как и хотели наши идейные враги. Я изучал их психологию и пытался понять, какие мотивы могли толкнуть человека на безнравственные поступки. Они не были врагами нашей Родины, они просто заблуждались и сами не замечали, как становились орудием в руках наших идейных противников. Сейчас, когда мысли и чувства оказались раскованы, люди стали говорить что думают и поступать без страха быть наказанными. С ними стало легче, эти не предадут и не продадут Родину. Они будут ворчать, ругаться по поводу устаревших порядков, нехватки товаров, продовольствия, но не клюнут на враждебную приманку. Они стали сомнительными объектами для наших идейных врагов. Раньше их негативные высказывания по поводу нашей жизни уже были радостью и надеждой для западных идеологов. Сейчас это уже ничего не значит. В экстремальной ситуации они будут бóльшими патриотами, чем неведомые молчальники.

Знал я и настоящих врагов, они приезжали в нашу страну под личиной друзей. Был один молодой священник при иностранном посольстве в Москве, который ходил в джинсах, спортивной рубашке и ковбойской шляпе. Молодой, интересный собой, разъезжал по Москве на красивой спортивной автомашине. Нет, он не заговаривал с прохожими, не рассказывал им, как прекрасно живется на Западе, не призывал их свергать Советскую власть и устанавливать «демократию». Он был хитрым и умным врагом, этот западный попик. Свою машину использовал, как приманку, как живца и ждал, пока глупая рыбешка клюнет. Он ловил на любознательности: его «мустанг» был действительно хорош, словно для этих целей создан. Соберутся пять-шесть молодых людей, смотрят, удивляются, обсуждают, а наш попик тут как тут. Садись, мол, прокачу! Хочется юноше покрасоваться в этом заморском чуде – вот и поехали! Потом зазовет домой: кофе, пиво в банках, виски, музыка, видео. Гость рад, что побывал у такого общительного хозяина, который за все время ни разу не отозвался плохо о нашей Родине, партии и правительстве, не агитировал против Советской власти. Он просто угощал, показывал журналы с девочками, одетыми и не совсем, подарил пару журнальчиков. В следующий раз молодой человек уже приходил с приятелем. Хозяин радушно встречал гостей, пересыпал свою речь анекдотами и шутками. Знал он этих анекдотов и всяческих слухов целую уйму: все-то про Василия Ивановича Чапаева, про Дзержинского, Ленина. После виски это было очень смешно и остроумно, хотелось запомнить и рассказать. А слухи – тут уж не было границ фантазии и изобретательности: то соль исчезнет, то наш космический корабль сошел с орбиты и унес в галактику экипаж космонавтов, то начался голод в Поволжье, и т. д.

Они и не замечали, как все больше и больше заглатывали наживку, а потом стали ощущать, что им тесно в нашей стране, что они хотят западной демократии…

* * *

Народу в тот день в этом популярном театре было много, да и вещь была интересной, что привлекла сюда довольно экстравагантную публику. То справа, то слева слышалась иностранная речь: были тут и англоязычники, и франкоязычники и, конечно, наши, из социалистических стран. И среди этой богатой, разноцветной, празднично одетой толпы незаметной мышкой проскользнула девушка с подкрашенными волнистыми волосами, в короткой юбке, открывавшей длинные породистые ноги, о которых пошляки говорят, что они растут прямо из плеч, и в голубой кофточке. Все это дополняла черная сумка на ремне через плечо, набитая, очевидно, всяким девичьим скарбом. Лицо у нее было косметически обработано от щек до ресниц и бровей, хотя оно вряд ли нуждалось в такой отделке. Ей было лет девятнадцать, и нежная молодая кожа сама себя прекрасно рекламировала. Приятные черты лица и скрытые темными очками глаза никак не гармонировали между собой. Но кто им, современным молодым, указ, какая там писанная мода? Есть свои мозги и неосознанная ответственность за свои поступки. Звали ее до удивления просто, как у Льва Толстого в «Воскресенье» – Катя Маслова. Она была одна здесь и почему-то слегка нервничала: подошла к одному буфету, взяла стакан фруктовой воды, сделала глоток и пошла к другому буфету, постояла в очереди, потом вышла, взяла в руки программку, повертела ее в руках, бросила на столик и вдруг, наклонив голову, решительно пошла по лестнице на галерку. Оттуда она несколько секунд глядела, перевесившись через борт, в слабо освещенный зал, который все больше и больше наполнялся. В оркестровой яме попискивали музыкальные инструменты. Вдруг Катя нервно стала дергать застежку на сумке, откинула крышку, выхватила оттуда пачку каких-то белых листков и, размахнувшись, бросила всю пачку к потолку. Листки рассыпались и полетели в разные стороны вниз, на публику. Набрав в легкие воздуха, она крикнула взволнованным, взвинченным, режущим слух голосом:

– Читайте! Читайте все! В них – правда! Пусть все знают! – Голос оборвался, не хватило воздуха.

Весь зал, вся публика обернулась на галерку, на этот тревожный, взлетевший и оборвавшийся голос. Паренек в светлом свитере шагнул к Кате и схватил ее за плечо:

– Ты что! Рехнулась? Здесь театр, а не митинг! – крикнул он ей. Снизу блеснула фотовспышка, кто-то снял эту сцену.

– Не трогайте меня! Не трогайте! – забилась девушка в истерике и вдруг с надрывом разрыдалась.

Парень не растерялся, он подхватил ее за талию и силой повел в коридор, приговаривая лишь одно слово:

– Все! Все! Все!

* * *

Колонна заключенных медленно втягивалась в зону через широко раскрытые ворота, у которых стояли конвойные с карабинами и зорко просматривали сквозь ряды усталых, понурых людей.

– Эй, чурка, глаза вывернешь! – крикнул чей-то насмешливый голос молодому солдату. Солдат лишь бешено сверкнул черными раскосыми глазами, но тут же подавил в себе вспышку ярости, возникшую от оскорбления.

Резко прозвучала команда, и колонна распалась на бесформенные группки и одиночек и побрела по баракам. Феликс Черняк – высокий голубоглазый блондин с нежным румянцем на щеках, за что получил здесь кличку «Барышня», устало побрел к своему бараку. Он вошел в помещение с двумя этажами нар и тусклым светом лампочки и лег. Ощущение было приятное, тело слегка ломило от усталости, но это не лишало его радостного настроения, которое Черняк маскировал, скрывал и выказывал полное равнодушие к тому, что его ожидает через неделю. Он только мысленно мог себе позволить взглянуть на себя на воле: в дорогом костюме цвета «моренго», с плащом, переброшенным через плечо, и нахальной полуулыбкой, предназначенной для женщин. Так он представлял себе свободу, и эта картина так запечатлелась в его сознании, что даже не требовалось напрягать память, чтобы вновь и вновь видеть себя в большом городе, прогуливающимся по проспекту. От грез о свободе его оторвал хрипатый ненавистный голос Ржавого – рано полысевшего рыжего зека с приплюснутой головой, который постоянно донимал Черняка скабрезностями, приставал к нему как к женщине, доставляя удовольствие и развлечение всему бараку.

– А Барышня-то уже в постельке! – крикнул Ржавый. – Ждет фраера, чтоб поласкаться. Почем ночка, Барышня?

Все дружно засмеялись, стали острить по этому поводу, но Черняк не шевельнулся. «Хоть бы тебя, гада, бревном задавило! Господи, сделай ему бревном по лысине!» – взмолился он, продолжая лежать.

– Чевой-то молчит? – подступил к нарам худой, по кличке Жердь, с лошадиной физиономией заключенный.

– Они у нас нонче гордые, – не унимался Ржавый. – На свободу собрались. А нам без нее тут хоть пропадай!

– Дергануть ее что ли за… – не успел Жердь сказать, за что хотел дергануть Барышню, как услышал резкий, с угрозой голос:

– Канай отсюда! – Перед Жердью и Ржавым вырос широкоплечий, коренастый, с тяжелым насупленным взглядом зек. И сразу вокруг Черняка и него, известного в колонии по кличке Жиган, образовалась пустота. Феликс быстро поднялся и глядел с тревогой на своего страшного защитника. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь» – непонятно почему вдруг пришли ему на память эти строки. Жиган был жуткой легендой, все знали, что за ним были «мокрые» дела, даже в одной схватке с помощниками он уложил троих, а четвертого раздел и бросил в степи на страшном морозе, связав ему руки и ноги. Может быть, не все в этих легендах было так, как передавали из уст в уста, но вид Жигана говорил о том, что этот человек не знает пощады, если кто ослушается его приказа. Обычно он ни во что не вмешивался на зоне: драки между заключенными, издевательства над слабыми, вымогательства, карточные игры – все это не существовало для него. Он был загадкой для заключенных, таинственной грозной силой, которой покорялись и боялись. И сейчас никому не хотелось быть поблизости, где Жиган говорил с Черняком.

– Меня знаешь? – спросил он, бесстрастным, тихим голосом.

– Да! Да! – полушепотом испуганно ответил Феликс. – Вы – Жиган!

– Вот и ладненько! Сколько лет? За что сел?

– В этом году будет двадцать семь, – с дрожью в голосе отвечал Черняк.

– Какой срок тянешь, я спрашиваю? – резко сказал Жиган.

– Сейчас пятерка. Через неделю – на свободу. Первый раз за велосипеды сел. Возьму у пацанов покататься и загоню за пару червонцев. А потом меня амбал[50]50
  Амбал – сильный, здоровый человек (жарг.).


[Закрыть] один поймал. Думал, убьет: два ребра переломал, рожу в тесто превратил. Это первый срок. А у меня, между прочим, три курса библиотечного института, – не к месту вставил Черняк. – На свободе я пришел к Квачу. Не знали его? Он двери обивал и замки «лечил». Пока хозяин своими делами занимался, Квач плоским бородком заклинивал сухарики в замке, и потом его можно было открыть даже пилкой для ногтей. Квач посмотрит, что в хавире есть, «полечит» замок и обобьет дверь. А через неделю мы с корешом входим в хавиру, берем, сколько унесем, и все чисто, гладко. Только следователь-гад срубил, что это дело рук Квача. Висючки[51]51
  Висючка (жарг.) – замок.


[Закрыть] на экспертизу заслал, ну и забарабанили Квача, а он уж нас заложил, сука, срок себе сокращал.

Жиган молча выслушал исповедь Черняка и, побуравив его еще раз своим тяжелым взглядом, коротко бросил:

– Делом заниматься брось! Оно не для тебя, Барышня! – усмехнулся он, назвав кличкой Феликса.

– А что я умею? Каменщиком? Я – не вол! Не в библиотеку же мне идти, книжки соплякам выдавать? – с отчаянием возразил Черняк.

– Я сказал, брось, значит, бросишь! – повторил Жиган с угрозой. Феликс оглянулся и поежился в страхе. В полумраке камеры тяжело спали люди: стонали, разговаривали, хрипели, вскрикивали от тяжких своих снов.

– Вот тебе адрес, – сунул Жиган в руку Черняку скрученную трубочкой бумажку. – Она знает, что тебе делать. Еще будешь благодарить Жигана. Не сделаешь – гляди! – с угрозой закончил он. – Скажешь ей: скоро свидимся.

Жиган встал с нар и, склонив по-бычьи голову, пошел в свой угол. А Феликс злорадно подумал: «Свидишься через десять лет. Бабе можно обещать, она поверит».

В тот последний день Черняк не ходил на лесоповал, он собирался на свободу: деньги, документы ему еще не выдали – это все завтра, когда полностью кончится срок, а сегодня по традиции он был свободен от всего: от уборки, от параши, от подъема и построения. Утром он уйдет отсюда с надеждой, что ему сюда дорога заказана. Хотя многие уходили отсюда с такой же надеждой и возвращались, не успев по-настоящему вкусить и оценить воздух свободы.

Колонну заключенных быстро загнали в ворота, и Феликса это удивило. Едва прозвучала команда, зеки загомонили, что-то их взволновало, взвинтило, усталости они не замечали, словно и не работали целый день на лесоповале. Из отдельных фраз, где часто повторяли имя Жиган, Черняк уловил, что был побег, что он не удался, и только уже ночью ему рассказали, как бежал Жиган…

* * *

…Колонна заключенных возвращалась с работ на зону. Мелкий дождь слегка кропил землю, и заключенные спешили. Но конвойные шагали размеренно и сдерживали колонну, покачивая убедительно карабинами.

Впереди показался небольшой мост с высокими перилами и сеткой ограждения. Жиган вдруг передвинулся вправо и стал крайним в колонне.

Конвойный перешел мост, остановился у конца перил. Второй занял место у начала моста. Часть колонны уже дробно стучала башмаками по настилу, и Жиган поравнялся с солдатом. Вдруг впереди кто-то закричал:

– Ой, больно! Что ты, гад, лупишь по ногам!

Колонна колыхнулась, строй нарушился. Солдат на мгновение повернул голову на шум. Жиган метнулся к нему и камнем ударил в лицо. В следующую секунду он перелетел невысокое ограждение кювета и ринулся вниз по водоотводной канаве к речке. Кустарник скрывал преступника, и он благополучно нырнул под мост. Этот маневр не был замечен конвойными, и лишь один солдат безошибочно угадал направление беглеца. Жиган пробежал несколько сот метров и замер, прислушиваясь. Его обостренный слух уловил тяжелые шаги бегущего следом солдата. Оглянувшись по сторонам, бандит увидел огромный камень, поросший травой. Подхватив увесистый булыжник, он торопливо взобрался на этот камень, распластался на нем и притаился. Вскоре показался и его преследователь – молодой, весь потный, с карабином на отлете и решительным упрямством на лице. Возле огромного камня он чуть приостановился, и тут Жиган прыгнул на него, ударив по голове булыжником. Солдат покатился под откос, а бандит, еле удержавшись на тропе, бросился вниз к реке. С разбега он влетел в воду и, выбиваясь из сил, побрел на другую сторону.

Солдат поднял голову, кровь заливала ему лицо, и он размазывал ее, вытирая руку об одежду. Неожиданно он увидел бредущего по грудь в воде Жигана и стал торопливо оглядываться. Его взгляд наткнулся на карабин. Он дотянулся до него, дрожащими руками поднял и попытался прицелиться.

Жиган уже выбрался на другой берег и тяжело спешил к спасительной зеленой полосе леса.

Солдат плотно прижал к плечу карабин, но кровь наплывала ему на глаза, закрывая голову беглеца. Руки дрожали, дрожал ствол карабина, и он никак не мог поймать на мушку бандита. Тогда солдат положил карабин на камень, вытер ладонью с глаз кровь и наконец уверенно прицелился. Жиган был уже у самой кромки леса, когда пуля ударила его в спину. Бандит распрямился, замер на секунду и упал навзничь, медленно сползая по песчаному склону к реке.

В колонии не верили, что Жиган мертв, распространился слух, что он ранен и его увезли в лазарет, где подлечат и добавят как положено за такой побег. В зоне царила уверенность в жизнеспособности этого матерого преступника. «Это же Жиган! Жигана так не возьмешь! Жиган и из лап безносой вывернется!» – слышались восхищенные возгласы.

Но ночью привезли мертвого Жигана. Бараки не спали, хотя хранили гробовое молчание. А может быть это было разочарование и уныние, разрушенная легендарная вера.

«Видел я в гробу твой адресок в Питере!» – ругнулся про себя Черняк, почувствовав облегчение и освобождение от давившего его страха. Он вытащил микроскопический рулончик-бумажку и стрельнул ее в парашу. Она упала рядом, и Феликс, успокоенный, крепко уснул, не слыша хрипов и стонов своих сокамерников, с которыми провел долгих пять лет.

Едва забрезжил рассвет, Черняк был уже на ногах и первое, что ему пришло на ум – адресок Жигана. «Что он мне карман рвет?» – разозлился Феликс на свою глупость и пошел к параше. Рулончик нашел сразу и надежно упрятал его в ботинок.

…В Гатчине, куда ему было предписание, Черняк прожил всего три дня. Это место своего проживания он выбрал сам, потому что там жила его двоюродная сестра, с которой он хотя и не общался ранее, но все же посчитал ее родным человеком. В Москву к родителям ехать не хотел, да и по условиям режима там ему прописка не светила. Правда, и сестра не выразила особого восторга, когда узнала, откуда к ней заявился такой родственничек. Ценного в ее доме ничего не было, но хрустальную вазу она отнесла к соседке, опасаясь, что он еще, чего доброго, пропьет ее.

На третий день своего безделья Черняк заскучал: ему уже были противны обои с петухами на стенах, синий ковер с оленями над кроватью и опостылевшие мухи, не дававшие по утрам спать. Мужик, за которого сестра целилась замуж, стал косо на него смотреть. Феликс принял решение и, не прощаясь с сестрой, уехал в Ленинград. Здесь он стал бесцельно бродить по Невскому, разглядывая архитектуру домов, бегающих замотанных заботами людей. В недорогом новом костюме, купленном им в Гатчине на заработанные невесть какие деньги в колонии, и остроносых туфлях на высоком каблуке, он выглядел довольно привлекательно. Его одежду дополнял светлый плащ, который Черняк перебросил через плечо. Сунув одну руку в карман, он нарочито небрежно поглядывал на молодых женщин и девушек, которые невольно обращали внимание на этого белокурого спортсмена с короткой стрижкой, красавца с легкой улыбкой на полноватых губах.

Возле одного из домов Феликс нырнул под арку и вошел в подъезд. По старой воровской привычке открыл и закрыл дверь черного хода, пробормотав:

– Хороший сквозняк![52]52
  Сквозняк (жарг.) – проходной двор, подъезд.


[Закрыть]

Он решил ради любопытства все же посетить жиганов адресок.

По широкой мраморной лестнице, уцелевшей от старых времен, он поднялся до третьего этажа и остановился перед дверью с табличкой «Соколовская А.З.». На лице Черняка отразилось крайнее изумление:

– Вот это да-а! Соколовская А.З., а Соколовский Н.З. – Жиган! Выходит, тут живет его сестричка. Это же надо! Почти в центре Питера – воровская «малина»! Ну, посмотрим на эту старую бандершу! – и он решительно нажал на кнопку звонка, тот едва слышно отозвался из-за резной двери. Звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и в щель выглянули настороженные женские глаза.

– Вам кого? – спросила женщина мягким приятным голосом, сразу отметив, что незнакомец довольно красив, что его не портит даже его костюм.

– Если вы Соколовская, то я к вам, – немного развязно ответил Черняк, уже сразу начиная входить в роль.

Снова звякнула цепочка, и дверь широко распахнулась, открыв фигуру женщины лет сорока, в длинном, с красными розами по черному полю, халате. Темные волосы тщательно уложены, на губах – яркая умеренная помада. На шее у нее была тяжелая цепочка из желтого металла. В ушах – большие серьги с камнями.

«Хороша бабенка! Старовата, но все при ней, – мысленно отметил Черняк, не отводя восхищенного взгляда от ее лица. – Интересно, на ней и в ушах у нее – золото или так, побрякушки?» – быстро мелькнула и погасла мысль.

– Я от Николая Зиновьевича, – произнес он тихо, и Соколовская сразу же преобразилась: исчезла настороженность, полноватые губы тронула приветливая улыбка. Черные глаза просто засияли.

– Проходите! Я рада друзьям Николая! Мы с ним так редко видимся, что визиты его друзей для меня – маленький праздник, – радостно произнесла она.

Черняк вошел в переднюю, бросил на круглую вешалку плащ и представился:

– Феликс!

– Александра Зиновьевна, Саня или Сантик! Так звал меня Коля, – ответила кокетливо Соколовская и протянула ему холеную руку. – Проходите в комнату, – пригласила она гостя.

Черняк вошел в гостиную и огляделся. Середину комнаты занимал стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью с кистями, всюду стояли дорогие антикварные вещи. Но несомненным достоинством этого жилища была великолепная посуда – хрусталь, фарфор, захватившие почти целый сервант. А еще перламутрового цвета буль.

«Роскошно живешь, кошечка! – усмехнулся про себя Феликс. – Вот кого надо бы потрясти! Думай, Феликс, думай! Чего тут только нет! Прямо как в Эрмитаже, – подумал он, хотя никогда в жизни не был в Эрмитаже. – Братец, видать, натаскал хрусталя и всякого бронзового барахла из чужих квартир».

– Садитесь, Феликс, и чувствуйте себя как дома. Все это, – она обвела рукой комнату, – осталось после бабки, она у нас из бывших. Потом перешло к матери, но та умерла в блокаду. Многое пропало – фамильные драгоценности, серебро. Все остальное досталось мне. Коля не претендует. Но если Коля захочет, я отдам ему половину, – поспешила она ответить на непоставленные вопросы.

«Да-да, захочет! Ему как раз всего этого не хватает к белым тапочкам и деревянному бушлату», – съязвил Черняк про себя.

– Хотите чаю или кофе? Ой, что я! Какой чай! Вы, наверное, голодны, – суетилась хозяйка, – давайте завтракать! – она вышла на кухню и вскоре прикатила столик, полный закусок и выпивки.

– Феликс, что вы пьете? Есть коньяк армянский, югославский и посольская водка. Вы к чему там привыкли в своей загранкомандировке? Наверное, виски, джин, бренди? – говорила она оживленно, не давая ему ответить, и расставляла посуду.

У Черняка от удивления глаза полезли на лоб. «Какая загранкомандировка? Она что, чокнутая?» – воскликнул он мысленно.

Но Соколовская не заметила его удивления и продолжала болтать, доставая из серванта то вилки, то рюмки и фужеры.

– Коля, наверное, похудел, он всегда плохо ел, а уж там, за границей, живет всухомятку. Это я уверена! Он такой!

«Господи! – вновь мысленно воскликнул Черняк, – чокнулась совсем! Вот это он ей насвистел! Значит, он в загранкомандировке. Тогда я только что вернулся оттуда, – решил мысленно Черняк. – Из какой-нибудь Гваделупы или Мамбы-Юмбы. Она же дура, можно навешать, что хочешь».

– Феликс, скажите мне по секрету, в какой вы были стране? – полушепотом вдруг спросила она и с надеждой взглянула на него.

– Саня! – с укоризной произнес он. – Это же для него риск, я-то здесь, а он – там… – входя в роль, ответил Черняк.

– Да-да, вы не имеете права. Прошлый раз его не было четыре года. Ни одного письма, ни одной весточки. Где он был? Не знаю!

«Ага! Значит, прошлый раз четыре года парился. Где-нибудь в Мордовии на лесоповале или на строительстве химического комбината. Хорошая загранкомандировка! Жиган – разведчик!» – Он чуть не расхохотался этой своей мысли.

– Жиган такой человек, что ему везде хорошо! – ухмыльнулся Феликс и прикусил язык.

– А кто такой Жиган? Я что-то такой фамилии не слышала.

– Это наш шеф Жиганин. Ну так как насчет захмелиться? – вновь сорвался на жаргон Черняк.

– Интересно вы выражаетесь, Феликс. Хотя если есть слово похмелиться, то почему не может быть «захмелиться»? Правда? Мне так нравится, – она поставила две хрустальных рюмки и бутылку посольской водки. Черняк сразу же налил водки, ему не терпелось выпить, и он поднял рюмку…

Проснулись они поздним утром, когда жизнь города уже была в полном разгаре. За окном слышалось лязгание трамвайных колес.

– Где ты остановился? В Европейской? – спросила Соколовская, томно потягиваясь и подложив под голову руки. – Чемоданы твои там?

– В Гатчине. У двоюродной сестры, – ответил Черняк, доставая из пачки сигарету. Это были сигареты «Мальборо».

– Она не будет беспокоиться, если ты поживешь здесь?

– Нет! Это не в первый раз при моем характере работы. – Он чиркнул зажигалкой, прикурил и сунул ей между губ сигарету. – У меня длительный отпуск, не могу же я сидеть все время в Гатчине.

– Очень хорошо! Я все понимаю. Будем считать вопрос решенным. Только я иногда буду тебя покидать днем, у меня ведь служба. Ты не будешь скучать?

– Нет! Я чем-нибудь займусь. Схожу в кино, в магазин. К сожалению, у меня мало с собой денег, – бросил он пробный шар.

– Не будем из денег делать проблему. – Она поднялась и, не стыдясь перед ним своей наготы, подошла к перламутровому булю и вытащила ящичек. – Вот здесь деньги. И пожалуйста, не стесняйся!

«Не буду стесняться, не буду, моя пташка! – усмехнулся он про себя. – Мы же с тобой почти родственники! Я с твоим братцем на нарах валялся и общую парашу имел», – смеялся он мысленно, наслаждаясь своим превосходством над ней и тем, что раз и навсегда покорил ее своими ласками, мужской силой и нежностью.

Началась для него сытая, спокойная и однообразная жизнь, которая ему иногда мерещилась в колонии. Он представлял себе как найдет молодую интересную женщину, и она будет за ним ухаживать, а он будет за это с ней спать. Дальше его фантазия не шла, ограниченная невеликим кругозором. Иногда он подумывал о том, что Жиган специально его выбрал, красивого, молодого, чтобы пристроить возле сестры, осчастливить в ее одиночестве. Ни о чем больше он думать не хотел и жил, получая от этой жизни удовольствие, наверстывая все, чего был лишен целых пять лет.

* * *

Безлунная ночь опустилась на лесной массив. Человек осторожно и бесшумно пробирался сквозь чащу леса, время от времени поглядывая на светящуюся стрелку компаса на руке. Наконец лес поредел, и открылась широкая поляна. Пригибаясь почти к земле, он быстро стал пересекать поляну. Но вдруг перед вспаханной полосой, шириной метра четыре, остановился.

– Вот она, контрольно-следовая полоса, – тихо проговорил он. Постоял несколько секунд, собираясь с духом, и, поднявшись, прыжками пересек вспаханную полосу. Там он упал на землю и прислушался. Никакие подозрительные звуки не достигали его слуха.

– Теперь подальше отсюда, – прошептал человек и, согнувшись, побежал в сторону от вспаханной полосы.

Вскоре он достиг тускло блестевшей в ночи реки и, забравшись в кусты, стал прислушиваться к ночным звукам. Удостоверившись, что никакой опасности нет, быстро разделся, связал одежду узлом, положил себе на голову, подвязал ее пояском к подбородку и бесшумно вошел в воду. Без единого всплеска он переплыл реку, вышел на берег, цепляясь за кусты, и, не скрываясь, засмеялся.

– Ну что, хваленые стражи границ, взяли? – радостно и торжествующе выкрикнул он и принялся одеваться. – Боб Райский не такой дурак, чтобы лезть в лапы. Прыжок – и ты уже за границей! А твердили нам: «Граница на замке!» – презрительно говорил он сам с собой. – Замок-то открывается без ключа!

Покончив с гардеробом, Райский легко подпрыгнул на месте, крякнул и смело пошел вперед. Тут его глазам открылась на фоне темного неба вышка. Еще немного, и он увидел строение, кое-где светились окна.

– Стой! – приказал тихий голос из темноты. – Подними руки! – с акцентом, по-русски произнес кто-то невидимый.

Борис охотно выполнил приказание, и улыбка расползлась по его лицу.

– Пожалуйста! Пожалуйста! С удовольствием! Сделаю все, что вы прикажете! – громко ответил он и поднял высоко руки.

Из темноты вышли две фигуры, сильный луч света ударил в лицо Райскому. Он оказался довольно молодым скуластым парнем лет двадцати. На нем в обтяжку сидел спортивный костюм, подчеркивая рано выпирающий живот. От яркого света фонаря Райский зажмурился, но рук не опустил.

– Господа! Не надо так, я ослепну! Я не собираюсь бежать, я шел к вам, я искал вас. Я целый год готовился к переходу границы, – затараторил он. – Вы не представляете себе, скольких мук стоила мне жизнь там, за «железным занавесом». Демократии никакой, одна диктатура. Отец в тюрьме, мать безработная, голодали, меня преследовали. В общем, я решил, что больше не останусь в советской стране. Я счастлив приветствовать вас, граждан свободного мира! Я отдаюсь полностью на милость ваших законов, ваших порядков и обещаю, что буду верным гражданином той страны, которая даст мне гражданство.

Он стоял в ярком луче света, словно на арене, – высвечивалось только его лицо – и выступал. И от того, как он говорил с легким пафосом, Борис себе очень нравился и считал, что своей «блестящей» речью производит на чужих пограничников большое впечатление. По крайней мере один из солдат с автоматом на плече сказал какую-то фразу на непонятном языке, Райский уловил, что в голосе у него прозвучало удивление, и еще больше приободрился. Он не понял ни одного слова и из ответа второго солдата, который откликнулся на фразу первого. И не удивительно, ведь перебежчик никогда не изучал турецкий язык, а он был уверен, что солдаты говорили по-турецки. В то же время он думал, что солдаты все же понимают что-то по-русски, все-таки сопредельная страна и, воодушевившись, решил «разрядить» в них еще одну словесную обойму.