Текст книги "Диверсанты (сборник)"

…Операция была настоящим самоубийством, никто ее практически не готовил. Кряж был уверен, что товарищи из городской группы в Гуменном все разведали, выяснили, установили наиболее слабое место охраны. Но оказалось, что ничего этого не было сделано. Человек, который имел возможность выполнить это задание, на явочную квартиру не пришел.

Владис Саборов, возглавлявший подпольную группу в городе, встретил Кряжа возде дома, где намечался сбор всех участников операции. Только теперь из рассказа Саборова выяснилось, что же здесь произошло. Почему взяли русских ребят тихо и без выстрела. Это и было наиболее странным. Андрей Андрусяк – смелый и отчаянный парень, одессит, уже показал себя не раз в самой сложной обстановке. Живым в руки не дастся. Ваня Кудряшев, киевлянин, моряк, за оборону Севастополя имел орден Красного Знамени. Женя Антонов, бывший летчик, два ордена Красного Знамени.

– Я приказал приготовить вам хлеб, – объяснил Саборов. – Джакоб с сыновьями выпекли, нагрузили повозку и тронулись в горы. Все было тихо и спокойно. Так было не один раз, – продолжал рассказывать Саборов. – Я ушел на квартиру и не беспокоился. Через час вдруг прибежал Ярослав, это мальчик, которого я всегда посылаю подстраховать, чтобы он шел в отдалении и наблюдал. «Взяли повозки! – закричал он с порога. – Джакоба, его сыновей, русских! Они уже были на окраине, как вдруг целая свора жандармов выскочила и окружила повозки. Русских сразу связали, оружие забрали! В хлебе рылись и нашли там гранаты! Джакоба и сыновей повязали и всех повезли в жандармерию». – У них была легенда с Джакобом на случай провала, что русские заставили его силой отдать хлеб и заложниками взяли сыновей.

«Хорошая мысль! – одобрил Саблин про себя. – Для гестапо, конечно, это не легенда. Их на таком не проведешь! Но все-таки!»

– Я не разрабатывал для них деталей поведения, – заметил Саборов. – Сейчас жду известий из тюрьмы. Ваши люди где? В случае необходимости они смогут быстро включиться в операцию?

– Для этого шли! – закончил разговор Кряж. – Пойдем, посидим.

Они вошли в полутемную комнату и уселись в кресла. Говорить было пока не о чем, но Кряжа мучил один вопрос. Он не любил совпадений, а совпадения вылезали изо всех щелей: западня Дзорды, на следующий день – провал с хлебом.

– Кто знал про хлеб? – спросил он.

Саборов повернул голову к Кряжу и молча смотрел несколько секунд на этого таинственного человека.

– Исключается! У меня надежные люди. Они проверены в деле, – отверг он подозрения Кряжа.

– Кто знал про хлеб? – повторил тот свой вопрос, игнорируя слова Саборова.

– Ваш и мой человек. Мой – Семен Дельковский, сын белоэмигрантского офицера. С первого дня нападения Гитлера на СССР он стал организовывать подпольную группу. Он исключается!

– Кто передал Ганке, что Дзорда ищет с нами связи?

– Я не знаю. Надо спросить Ганку.

«Какой же ты руководитель? – упрекнул мысленно Саблин растерявшегося Саборова. – Кто-то же дал санкцию на встречу!»

Пришел Ян Гус, он так незаметно проскользнул в комнату, что Филипп увидел его, когда он заговорил:

– Сегодня в пять вечера их повезут всех на машине в Братиславу. Охрана будет большая.

– Я так и думал, что Дзорда отдаст их в гестапо, немцам. Он не хочет злить население в Михаловце, все же он тоже словак. Что думаешь делать, командир? Ребят надо вытаскивать! – Саборов прошелся по комнате и остановился перед Кряжем. – Я могу дать тебе шесть моих групп. Все имеют оружие.

– Я уже дал команду, мои люди перекрыли в горах дорогу. Надо их только предупредить, чего им ждать. Карел, пойди к тюрьме, потолкайся среди людей. Смотри, не нарвись на патруль!

Саблин вышел за ворота, тихо, без стука прикрыл калитку, быстро оглядел улицу и, подправив на плече под плащом автомат, зашагал к центру города. Солнце хорошо пригревало, и он почувствовал, что голова у него под шляпой вспотела. Филипп снял ее, подставив легкому ветерку разгоряченную солнцем голову. Настроение у него вдруг стало улучшаться. Он не знал этих русских ребят, но, видно, в отряде их очень ценили, да и Кряж понравился Саблину своей решимостью спасти арестованных. Он прошел несколько кварталов и уперся в шлагбаум у переезда. Из переулка неожиданно для него вышла большая группа жандармов с автоматами в руках. Сначала Филипп увидел только жандармов и хотел повернуть обратно, но побоялся, что вызовет подозрение, и они попытаются его задержать. Лучше идти вперед напролом, смело, не шарахаясь, будто он местный житель и ему нечего бояться такой встречи, тем более средь бела дня. Так он рассудил и, не сбавляя шага, двинулся навстречу жандармам. Просунув руку в карман плаща, Филипп ухватился за рукоятку автомата. Оружие стояло на боевом взводе, и Саблин мог открыть огонь через секунду, если в этом возникнет необходимость. Вдруг в середине этого жандармского кольца он увидел шестерых мужчин, скованных за руки попарно. Филипп отступил с дороги подальше и, поклонившись какому-то идущему впереди жандармскому чину с нарукавными нашивками, поздоровался по-чешски. Жандарм даже не удостоил его взглядом. Саблин быстро пересчитал охрану. «Двадцать семь – многовато, да и стрелять неудобно, – подумал он. – Быстрее назад!» – приказал он сам себе и бросился в переулок. Филипп обогнул несколько кварталов и выскочил к дому, где остался Кряж с Саборовым.

– Их погнали на вокзал! – еле переводя дыхание, сообщил он. – Охраны взвод, с автоматами. Скованы попарно наручниками.

Кряж поднялся, сборы заняли не более двух минут.

– Мы трое – на вокзал. Сообщи моим, пусть выйдут к железной дороге и атакуют поезд по сигналу из окна. Лучшее место – у кладбища, там можно укрыться и к железной дороге близко, – он пожал руку Саборову и они вышли из дома.

На вокзале появились врозь и в тот момент, когда поезд стал отходить от платформы. Времени на раздумья и проверку не осталось, они вскочили в последний вагон, и Саблин увидел на перроне группу жандармов. «Семнадцать, – пересчитал он вновь. – Десять в охране. Это уже что-то!»

– В поезде не стрелять, – приказал Кряж. – В вагонах набито, ступить негде, есть тут и немцы. В суматохе и панике мы не выберемся из вагона. А теперь пошли искать. Действовать по обстановке, – добавил Кряж.

Они шли по проходам, с трудом протискиваясь сквозь массу людей, перешагивали через узлы, чемоданы, но никаких признаков арестованных не видели. Ими уже стало овладевать беспокойство: позади почти весь состав. Неужели они могли просчитаться, и заключенных не посадили в этот поезд, а повезут завтра? В тамбуре остановились и молча поглядели друг на друга.

– Ты уверен, что их видел? – спросил Кряж.

– Да! Один с большими усами, высокий, – подтвердил Саблин.

– Это Джакоб! – пояснил Ян. – А ребята оба худые.

– Точно! И что их повели на вокзал, я уверен. Да и жандармов осталось на перроне семнадцать, значит десять здесь, в поезде.

Дверь в тамбур открылась, вошел ревизор, одетый в форму пожилой мужчина с сумкой через плечо.

– Господа, предъявите билеты! – сказал он миролюбивым тоном.

Филипп, не раздумывая, сунул руку в карман плаща, ухватил рукоятку автомата и прижал ствол к животу ревизора.

– Это автомат. Не советую поднимать шум, – предупредил он чиновника. – Где везут арестованных?

– Там, – показал тот вперед, осторожно отодвигаясь от ствола автомата. – Там спецвагон, сразу за паровозом.

– Веди!

– Господа, у меня дети и внуки! – взмолился он сразу задрожавшим голосом.

– У тех, кто в спецвагоне, тоже есть дети. Иди! – жестко приказал Филипп.

Ревизор подчинился и понуро пошел первым. Два вагона они миновали, все так же пробираясь сквозь толпу пассажиров. В тамбуре последнего чиновник остановился и показал на матовое стекло с решеткой. Ян дернул дверь, но она оказалась запертой.

– Ключ! – коротко бросил он ревизору и протянул руку.

– Господа! Делайте со мной, что хотите! Я не пойду! – Он протянул ключ Яну.

– Пусть убирается! – приказал Кряж.

Ян открыл первую дверь, шагнул на сцепку и повернул ключом защелку во второй. Дверь тихо открылась, и Саблин увидел пустой коридор. Он даже испугался такого везения. Он ждал, что в коридоре будут жандармы: стоять у окон, курить, но чтобы так пусто, словно в вагоне никого и нет – это было уже слишком! Но тут дверь одного купе распахнулась и жандарм, молодой чернявый парень без фуражки и ремня, пошел в их сторону. Они затаились, он открыл дверь туалета и щелкнул задвижкой изнутри. Кряж сразу же вошел в тамбур и стал напротив туалета с пистолетом в руке. Едва дверь отворилась, он ринулся вперед, свалил жандарма на унитаз и нанес ему сильный удар пистолетом по голове.

– Они могут быть в трех купе! – сказал он быстро, и Саблин поразился его преображению. Это был собранный, решительный, уверенный человек. Он таким понравился ему в эти минуты: никакой апатии, флегматичности и угрюмости.

– Я беру первое, Карел – второе, ты, Ян, – третье! Попробуем обезоружить их. Только бы не стрелять! Тогда все будет нормально. Иначе из соседнего вагона… а там вы видели сколько офицеров? – он не договорил и решительно двинулся по коридору.

Все три купе оказались открытыми, слышались голоса, смех. Ян, за ним Саблин проскочили вперед, и Филипп встал в проем двери, вскинув автомат. Жандармов было четверо. Они чувствовали себя вольготно и в безопасности, сидели без ремней, головных уборов и играли в карты. Появление этого заросшего бородой человека с автоматом буквально парализовало их: один как поднял карту вверх, так и замер с ней в воздухе. Глаза, полные ужаса, уставились на Саблина.

– Не двигаться! – приказал он и свободной рукой снял с вешалки три автомата. Он бросил оружие назад в коридор. Лишь подсознательная мысль промелькнула в голове: «А где же четвертый автомат?», но его отвлек голос Яна:

– Их здесь нет!

– В моем купе тоже нет, – ответил и Кряж. – Где арестованные? – зарычал он на жандармов.

– Там! – ответил один, заикаясь, и показал на соседнее закрытое купе.

– Лечь всем на пол! – прикрикнул на них Кряж.

В ту секунду, когда Саблин чуть отвернулся к Яну, один из жандармов бросился на него. Но Филипп успел нажать на спусковой крючок. Автоматная очередь пришлась жандарму в живот, и он повалился на пол без звука. Филипп полоснул огнем по остальным, и все было кончено.

Ян и Кряж открыли огонь по своим купе. И тут произошло то, чего они никак не ожидали. Ревизор, который прошел за ними следом, рванул стоп-кран и закричал:

– Прыгайте, бегите! В соседнем вагоне – немцы!

Поезд, визжа тормозными колодками и выбрасывая из-под них сноп искр, резко сбавил ход, заклацали сцепные приспособления.

Ян рванул дверь купе. Все шестеро захваченных партизан и подпольщиков сидели здесь.

– Быстро! Выскакивайте!

Кряж распахнул двери тамбура и спрыгнул на насыпь, подхватив скованных наручниками сыновей Джакоба, буквально вывалившихся наружу. Следом выскочили и покатились по насыпи, увлекая друг друга наручниками, Джакоб и Андрусяк. Потом спрыгнули с подножки Ваня Кудряшов и Женя Антонов. Последними покинули вагон Ян и Филипп, они тащили за плечами автоматы, взятые у жандармов.

Только теперь Кряж понял, какую медвежью услугу им оказал ревизор: впереди было чистое поле, ни одного кустика, до леса быстро не добежать.

Саблин крикнул Антонову:

– Поднимите руки! – и выстрелом в замок разорвал наручники. – Берите автоматы! – он бросил на землю оружие и подскочил к Андрусяку. Через секунду и их руки были свободны. Ян расстрелял наручники на руках ребят, и все бросились в степь, стремясь как можно дальше уйти от поезда.

Выстрелы привлекли внимание не только пассажиров, набитых в вагоны и теперь высунувшихся из окон, с любопытством разглядывавших вооруженную группу, но и немцев, которые могли легко расстрелять бегущих в поле людей. И тут снова произошло непредсказуемое: ревизор понял свою оплошность, он прекрасно представлял себе последствия своего поступка, потому что увидел, как один из немецких унтер-офицеров пристроил винтовку на окне вагона, выбив прикладом стекло. С такого расстояния он без особого труда, хорошо владея стрелковым оружием, расстреляет всех до одного. Ревизор крикнул по-немецки:

– Поезд минирован партизанами! Сейчас будет взрыв! – Потом он прокричал предупреждение по-словацки пассажирам.

Такого эффекта даже он не мог предположить: люди, обезумев, ринулись из вагонов. Они прыгали из тамбуров, из окон, скатывались вниз по насыпи и бежали в степь. Немцы не заставили себя предупреждать дважды. Они бросились спасать свою жизнь, не желая оказаться под обломками вагонов, и довольно дружно вылетели из тамбуров. Вместе со всей толпой помчались дальше от состава.

Партизаны оказались впереди этой человеческой массы. Вдруг из лесу, навстречу им, запряженная парой гнедых коней, вынеслась повозка. В ней сидели жених, невеста в белом платье и двое молодых людей. Дикая картина бегущей массы людей испугала их и они повернули коней. Филипп пытался перехватить подводу и выстрелил в воздух. Лошадьми правил мальчик лет четырнадцати, он стоял в передке с вожжами в руках и размахивал кнутом. Ему с трудом удалось осадить разгоряченных коней и вдруг, повернувшись к своим седокам, он принялся яростно хлестать их кнутом, выкрикивая:

– Вон с телеги! Вон с телеги!

Жених, невеста, дружки мигом выскочили из повозки, а мальчик ударил кнутом по коням и, гикнув, погнал их навстречу бегущим партизанам. Лихо описав дугу и придержав разгоряченных коней, закричал тонким голоском:

– Садитесь! Я спасу вас! Я знаю, кто вы!

Они дружно ввалились в повозку, задыхаясь от сухого теплого воздуха, а мальчик пустил коней вперед, нахлестывая их и понукая:

– Пошел! Не на хозяина стараетесь! Пошел!

В лес кони влетели, мокрые от пота, пена хлопьями срывалась с них на землю. Они скалили зубы и, закусив удила, высоко задирали головы. Возле ручья мальчик остановил подводу.

– Бегите по берегу, там лесной домик!

– Как тебя звать? – спросил Ян, глядя с восхищением на отчаянного мальчишку.

– Якоб! Мы с отцом батрачим в Нижнем Грушеве. Это кони хозяина и дочка его, – вдруг засмеялся он своим мыслям, наверно, связанным с воспоминаниями, как он хлестал кнутом жениха и невесту. – Прощайте! – Он легонько взмахнул кнутом, и лошади неторопливо пошли в ручей.

* * *

Наверно они прикончили бы его еще на первом допросе, когда Филипп вцепился зубами в палец гестаповца. Может быть, забили бы до смерти, но он им был нужен – единственная цепочка, которая вела их не только в горы, где хозяйничала партизанская бригада, но и в словацкое подполье. Как они его били! – и за этот проклятый палец, и за то, что не могли пока выжать из него никаких сведений. Когда он потерял сознание, двое в черной эсесовской форме вытащили его из следственной камеры и бросили в одиночку.

– Я изорву его в клочья! – бесновался Дзорда. – Нет такого человека, который бы устоял перед болью! Боль – это неподвластное разуму! Когда человеку больно, он перестает соображать. Ты о чем-нибудь думаешь, Фриц? – крикнул он эсесовцу, который, как дитя, раскачивал забинтованную руку. – О чем ты думаешь? Я спрашиваю: тебе больно, ты можешь разумно мыслить?

– Оставьте меня! – сорвался на крик немец. – Распустили тут этих бандитов, а теперь лезете с глупыми вопросами!

Дзорда нахмурился, он и так недолюбливал немцев, и только служба заставляла его с ними сотрудничать в деле разгрома партизанской бригады. А тут какой-то хилый шваб с тонкой шеей набирается наглости кричать на него, капитана.

– Нечего было совать ему в рот кляп! – пытаясь задеть немца, однако миролюбивым тоном заметил Дзорда.

– Он же орал, ругался! Он мою мать обозвал! – выкрикнул Фриц и злобно уставился на начальника полиции. – Все вы тут одна… – он так и не рискнул обругать грязно полицию.

– Вы осторожнее на поворотах, – предупредил Дзорда. – Не забывайте, здесь наша тюрьма, а не берлинское гестапо, – подчеркнул он слово «наша», давая понять немцу, что здесь даже в полиции нет особой любви к Германии. – Солдаты слышат, некоторые из них понимают по-немецки.

– Завтра я отыграюсь на нем! – прорычал Фриц.

– Нет, шарфюрер! Завтра его буду допрашивать я. Ваши методы не всегда годятся. Если он мне назовет двух своих сообщников, которые напали на поезд, я доберусь до всего подполья. Это особый тип, такие от боли не рассказывают. Вы его пытали, а он даже имени и национальности не назвал.

– Хорошо! Вы отдадите мне русских, а этого берите себе, – внезапно согласился немец. – К приезду гауптштурмфюрера я должен что-то иметь.

– Почему вы? У нас же общее дело. Только хочу вам сказать, этот человек стоит многого. Я могу только предполагать, кто он, потому что я с ним уже встречался…

* * *

Дзорда в черном, на манер немецкой, гестаповской форме, с небольшим кожаным чемоданом, перетянутым двойными ремнями, поднялся в вагон первого класса. Следом вошел, будто копия Дзорды, но чином пониже, оберштурмфюрер с таким же светло-коричневым чемоданом и полевой сумкой, на удивление бледнолицый, даже брови белые, и одинакового роста с гауптштурмфюрером. Они прошли по вагону, и Дзорда распахнул дверь купе. На мягком диване сидел немец в эсесовской форме в чине оберштурмфюрера. На груди красовались две награды: железный крест первой степени и большой испанский орден за участие в войне против Республики в 1937 году. На столе стояла початая бутылка французского коньяка. Марку Дзорда не рассмотрел. Его глаза встретились с острым настороженным взглядом эсесовца, который буквально пронзил начальника полиции. Ему стало не по себе, мурашки поползли по спине. «Этот, видно, убивал столько, что каждый для него новый человек – как потенциальный покойник», – подумал с чувством внезапно возникшей опасности Дзорда.

В руке немец держал «Беобахтер», которую только что читал, и начальник полиции заметил, что газета открыта на светской хронике.

– Господин оберштурмфюрер, вы не будете возражать, если мы займем здесь места? На несколько часов!

– Вы мне сделаете честь, господин гауптштурмфюрер! – ответил немец, растянув губы в искусственной улыбке. – Вы словак?

– Да! Ваш союзник. Общее дело, общие идеи!

– Вы неплохо говорите по-немецки. Учились в Саксонии?

– Как вы угадали? – польщенный похвалой, спросил Дзорда.

– Я сам баварец и занимался в университете филологией. Вас выдают ударения. Я рад, что компанию мне составит человек, живший в Германии. А ваш спутник?

– Он не говорит по-немецки. Зато верно служит Германии! – высокопарно подчеркнул начальник полиции.

– Прекрасно! Я говорю по-словацки, и мы можем перейти на ваш родной язык, – предложил немец. – Позвольте представиться: Гельмут Сарвич! – немец привстал и слегка поклонился. Дзорда сразу уловил запах французского одеколона, идущий от зачесанных на пробор темных волос немца. – Спецслужба!

– Леон Дзорда! Начальник окружной полиции. Местное гестапо! Миколаш Грановик, специалист в своей области, – представил белесого спутника Дзорда.

– Господа, по рюмке коньяку? – предложил немец и достал из саквояжа два стаканчика.

Белобрысый, довольный, что при нем перестали говорить по-немецки, открыл свой чемодан, вытащил бутылку сливовицы и плитку шоколада.

Они выпили за здоровье фюрера, за здоровье друг друга, потом за семью, снова за фюрера, и хмель стал давать себя знать. Белобрысый пытался рассказывать какой-то анекдот про мужчину, который пришел домой в женском трико, но дотянуть до конца рассказ не мог. Дзорда только заметил, что немец подливает им коньяк, а сам пьет довольно мало, но отнес это к тому, что они скрасили его одиночество.

– Этот орден вы получили в Испании? – поинтересовался белобрысый, уже основательно нагрузившись вином.

– Да! За Барселону. А крест я заслужил в Бельгии!

– Вы не представляете себе, господин Сарвич, как трудно работать в Словакии, – стал жаловаться Дзорда. – Народ у нас хитрый и мстительный. Они делают вид, что сотрудничают с нами, но при удобном случае воткнут нож в спину. Они не простят нам, что верой и правдой служим славному фюреру.

– Хайль Гитлер! – воскликнул немец и вскинул в приветствии руку.

Белобрысый вскочил, крикнул «хайль» и упал на мягкие подушки.

– Вы только посмотрите, – продолжал Дзорда. – Если я поймаю вот этого типа, – он сунул под нос немцу газету с фотографией какого-то человека. Оттуда смотрело расплывчатое лицо мужчины неопределенного возраста с черными широкими бровями, прямым носом и ямочкой на подбородке. Внизу – подпись: «Разыскивается важный государственный преступник. Предположительно, по национальности словак, но может быть и болгарином, и русским. Свободно говорит на нескольких языках. Рост метр девяносто, широкие плечи. При задержании соблюдать осторожность. Награда за поимку или донесение – сто тысяч крон».

– И чего же такого натворил этот парень? – покачивая отяжелевшей головой, спросил немец.

– Напал на поезд, убил жандармов, вырвал из моих рук русских бандитов. Но я поймаю его, не будь я Дзорда! Сейчас он в Михаловцах, сообщил мой человек. Я возьму его тепленького.

– У всех трудная работа, но мы служим фюреру и Великой Германии! – сказал торжественно Сарвич. – Выпьем за великого фюрера! – он взял свой стаканчик, поднял и добавил: – Прозит! – выпил и тяжело поднялся. – Господа, мне пора!

Дзорда достал блокнот, черкнул несколько слов и вырвал листок.

– Будете в Михаловце или Кошице – запросто ко мне! – Он крепко пожал руку немцу, и они расстались…

* * *

Саблин медленно и долго приходил в сознание. Свет то падал ему в глаза из решетчатого окна, то снова наступал мрак. Наконец сознание вернулось, но в голове стоял нестерпимый гул, перед глазами возникали и расплывались разъяренные лица следователя с белесыми бровями и эсесовца. Вероятно, тех, кто пытал его, жег кожу, выворачивал руки и зверски бил резиновой палкой то по голове, то по ногам. Филипп не помнил их лица, они оставались во мраке. И только злорадный оскал белобрысого с бесцветными бровями часто возникал перед его взором.

Стены отчетливо проступили, он увидел тусклую лампочку под потолком, решетку на окнах, и вернулась боль. Саблин шевельнул рукой, и иголки впились в плечо. Все тело задрожало в напряжении, но он пересилил себя и повернулся на бок. Во рту почувствовал привкус соли, выплюнул кровавую слюну вместе с обломком зуба. Филипп поджал к животу ноги, уперся руками, головой в пол, попытался встать, но сил не хватило, и он со стоном повалился на пол. Загремел засов, дверь отворилась, в камеру просунулась голова словацкого охранника.

– Братишка, ты живой? – тихо спросил он участливо. – На, подкрепись! – к голове упал круг копченой колбасы. Он лежал рядом, запах щекотал ноздри. Филипп протянул руку и взял колбасу. Ему хотелось сразу же вцепиться в нее зубами. Он только сейчас почувствовал острый голод и понял, что уже давно находится в тюрьме. Саблин с трудом раздвинул челюсти и сунул в рот мясо. Челюсти свело от боли, разбитый рот не повиновался. Он положил колбасу на пол и закрыл глаза, чтобы не видеть ее, хотя аппетитный запах копчености доводил его до исступления. Солдат снова вернулся.

– Ешь, братишка, ешь, тебе еще надо много сил.

– Не могу! – с трудом выдавил из себя Саблин.

Солдат вошел в камеру и склонился над Филиппом. Он осмотрел его рот, потрогал распухшую скулу.

– Худо дело! – промолвил он наконец озабоченно и ушел из камеры. Вскоре он вернулся, с ним вместе пришел еще один солдат. Тот без церемонии раздвинул челюсти Филиппу и, не обращая внимания на его стон, осмотрел рот. Из кармана вытащил флакон и кусок ваты, обильно полил спиртом и сунул Саблину в рот. Все обожгло огнем, боль стала еще нестерпимей, и он глухо замычал, мотая головой.

– Терпи, друже, терпи, боль пройдет и заживет все. Дай ему сливовицы и побольше, пусть заснет, – сказал он охраннику. Солдат вытащил откуда-то бутылку и, откупорив ее, опрокинул в рот Саблину. Водка снова обожгла рот. Филипп сделал несколько глотков и поперхнулся, вдруг почувствовав, как по телу стало разливаться тепло. Все вокруг обрело четкие формы, он даже разглядел темные угри на носу словацкого фельдшера.

– Вроде легче, – произнес он довольно внятно, испытывая адское жжение во рту.

Солдат засмеялся, фельдшер улыбнулся и кивнул головой. Они приподняли Саблина и посадили его спиной к стене. Охранник погладил по голове Филиппа и сказал с улыбкой:

– Известны случаи, когда после сливовицы воскресали мертвые. Конечно, отделали тебя знатно. Тут большие специалисты работают. За что тебя так?

– Думаю, по ошибке. Все требуют сказать, что я какой-то поезд ограбил и жандармов убил. Похож на кого-то. Я курицу резать боюсь, а тут убивать…

Весь день Филиппа не вызывали на допрос, и он радовался, что набирается сил, хотя не строил иллюзий по поводу своего будущего и поэтому готовился к новым истязаниям. Он уже достаточно окреп и даже ходил по камере. Время от времени открывалось окошко в двери, показывалось лицо незнакомого солдата, и в камеру падал круг копченой колбасы. Филипп не мог еще есть. Он растирал пальцами твердое копченое мясо и, почти не жуя, глотал его. Под вечер пришел знакомый солдат и принес кружку чая.

– Набирайся сил, скоро пойдешь на допрос, приехал шеф окружной полиции, гестапо, господин Дзорда. Сволочь изрядная! И хитрый, как лиса! Опасайся его!

«Значит, судьба распорядилась так, что все же мы встретимся, господин Дзорда, – подумал Саблин. – Узнает он меня или нет? Вряд ли: глаз заплыл, губы как у верблюда. Да и встреча была за коньяком. Лучше бы он меня не узнал. Цена мне меньше. Вопросов меньше. Он ищет подполье, это ясно. Засада в доме, чуть Ганку не погубил. Почему же он все-таки решил захватить меня живым? Неужели надеялся выжать информацию и перевербовать? Но решение ему пришло в голову экспромтом. Если он меня узнает, он меня немцам не отдаст. Как бы ему подыграть? Что я русский – исключено! Всеми силами отвести подозрения. Тогда кто? Работаю на англичан! Шатко, но не лишено смысла. Тогда будет оправдана и встреча в поезде. Думай, Филя! Думай, пока есть время!» – размышлял Саблин.

Но времени уже не было. Дверь резко, со скрежетом распахнулась, свет через зарешетчатое окно упал на лицо человека в черной форме, появившегося на пороге, и Саблин мгновенно узнал его, шефа окружного гестапо, начальника полиции, гауптштурмфюрера Дзорду. Только теперь он уже носил другие погоны, штурмбанфюрера.

Он шагнул в камеру и, прищурив глаза, осмотрел ее. Взгляд упал на гору колбасы. Дзорда изменился в лице, оно перекосилось от ярости, его даже, как показалось Саблину, затрясло от злости.

– Кто позволил? Убрать немедленно! Расстреляю! – взвизгнул он и затопал ногами. Начальник тюрьмы, пожилой человек в мешкообразной форме с погонами капитана, толкнул солдата, и тот бросился собирать круги колбасы. Он нанизывал их один за другим на руку, и едва заметная улыбка кривила его губы. Утром он был одним из первых, кто бросил узнику колбасу.

Протиснувшись между узким проемом двери и белобрысым, остано– вивившимся позади начальника на пороге камеры, солдат выскользнул в коридор.

Дзорда подошел вплотную к сидевшему на полу Саблину, поднял его голову за подбородок и поглядел в заплывшее от побоев лицо.

– Черт знает что! – проворчал он и повернулся к белобрысому. – Грановик, Миколашик дорогой, – мягко воркуя, обратился он к белобрысому, – вглядись, это же наш знакомый, оберштурмфюрер Гельмут Сарвич. Не узнаешь? Встань, скотина! – зарычал Дзорда и пнул Саблина ногой в бок.

Филипп поморщился от боли, там хватало болезненных синяков и без полицейского пинка. Тяжело, с трудом поворачиваясь, Саблин стал подниматься. Начальник тюрьмы подхватил его под мышки, пытаясь помочь встать на ноги, но Дзорда схватил его за плечо и молча отстранил. Наконец Филипп встал и распрямился, вглядываясь одним глазом в лицо Дзорды. «А он, оказывается, курносый!» – не к месту пришла дурацкая мысль, и Филипп едва заметно улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой, когда на лице появилась гримаса. Дзорда понял это как то, что арестованный страдает от боли. Пока Филипп поднимался, едва заметно уловимый запах французского одеколона, словно тонкая жировая пленка на воде, расползся по камере. И лишь Дзорда смог уловить этот запах среди запахов крови, гнили, йода, копченостей, пота, мочи и чего-то еще, что вместе создавало тяжелую одуряющую атмосферу тюремной камеры.

Белобрысый подошел вплотную и уставился совиными глазами с белой опушкой бровей на Филиппа. Потом отошел, еще раз оглядел его с головы до ног, пожевал губами и неуверенно качнул головой:

– По-моему, не он, – высказался он с сомнением. – Тот был выше и шире в плечах.

– Ты смотри внимательно! – разозлился шеф полиции.

– Если бы ему оба глаза и губы поровней, – опять засомневался белобрысый. – Ростом тот повыше.

– Он же босиком! – взорвался Дзорда. А там был в сапогах! Но одеколон французский ты слышишь? – уже не мог сдерживать ярость Дзорда.

– Да, да! – закивал головой Грановик. – Чувствую и кровь!

Дзорда перестал убеждать белобрысого, он понял, что для него реальный запах – это только запах крови, она для него и духи, и французский одеколон. Другого его обоняние не воспринимает.

– Он это! – заключил начальник полиции.

– И глаз не такой, – высказал вновь сомнения Грановик.

– Такой, такой! – уже миролюбиво и уверенно сказал Дзорда.

– Будешь говорить, или как? – спросил он Саблина. – Что толку тебе запираться! Взяли тебя на таком деле, что виселица обеспечена. Но если расскажешь о себе, куда ездил тогда в поезде, когда вместе сидели в купе, – перешел Дзорда на немецкий, – может быть и сторгуемся: я тебе – жизнь, ты мне – информацию о своих делах. Я не Грановик, я чувствую больше, чем французский одеколон. Я тоже люблю французское белье, но чай привык пить в пять вечера. Говорят, от питья чая в пять вечера хороший сон, и он гарантирует долголетие. – Дзорда испытующе смотрел в единственный немигающий глаз Саблина. А тот думал, взвешивал, отбрасывал, снова прикидывал. Он понял только одно, что Дзорда сам, без каких-либо намеков, вычислил его амплуа – он считал, что Саблин работает на англичан. Зачем бы тогда шефу полиции высказывать свою любовь к английской традиции пить чай в пять вечера, так называемый «файв о'клок»? «Теперь осторожно, – думал Филипп, – Дзорда хочет связи с Лондоном или затевает игру – надо прозондировать. Сейчас он меня оставит, чтобы я в смятении взвешивал все за и против, готовился предать “своих хозяев”».

Но Саблин плохо знал Дзорду, обладавшего хитрым изворотливым полицейским умом. Он не просто дал возможность Филиппу размышлять, но решил давить на него, да так, чтобы предложение Дзорды показалось Саблину самым легким выходом из положения, в котором он очутился.