Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Какое же твое амплуа, дорогой Виктур? – назвал он его на французский манер, с ударением на последнем слоге. – Ты тогда уехал из Сочи, а Галя мне все уши прожужжала про тебя, помнишь, длинноволосая? – понизив голос, сказал Саблин.

– Живые люди с необычной судьбой, с их героическим прошлым, – ухмыльнулся в ответ Шмелев. – Но сначала, уважаемый Филипп Максимович, удовлетворите мое любопытство. Я специально оставил на десерт вот это чудо, на рояле. Откуда оно? Кто его создавал? Я первый раз вижу подобное!

Саблин усмехнулся и, уже наслаждаясь предстоящим эффектом, поднял глаза к потолку. – Представь себе, я купил ее у одной старушки за пятерку. Здесь было четыре слоя всякой мазни, Я сам ее реставрировал, я немного в этом смыслю. Да видит Бог, – указал он на икону, – я сделал все, что мог! Знаешь, сколько ей лет? Это Византия, одиннадцатый век! Она попала в Летопись.

Шмелев с недоверием вгляделся в лицо младенца в желтом круге, и ему показалось, что на глазах у него слезинки, самые настоящие, живые слезинки. Виктор закрыл глаза, тряхнул головой, но слезинки не исчезли. Это его поразило, а Саблин сказал:

– Слезинки ненастоящие, их сотворил художник, – непонятно каким образом он угадал, что Виктор сосредоточил свое внимание на лице младенца. Позднее он будет еще не раз вспоминать эти минуты и поражаться прозорливости хозяина.

– В Летописи сказано, что поганый половец, ворвавшись в храм, метнул копье и пронзил им икону. Видите возле правого уха Христа темное небольшое пятно? Там было отверстие, рваное отверстие. В одиннадцатом веке икона пропала, и почти девятьсот лет о ней никто ничего не знал. Я ее нашел и оживил! Я! – в его словах прозвучала такая гордость за свое «я», что Виктор невольно покосился на хозяина и поразился его преобразившемуся лицу. Оно было ему недоступно и непонятно, словно он здесь не присутствовал, а где-то был там, возможно в Византии, и видел того поганого половца, что осквернил христианскую святыню.

Шмелев смотрел на икону, и противоречивые чувства боролись в нем: он не мог понять, что человек, владея таким редким экспонатом, – он мысленно не мог сразу подобрать нужного слова – как «скупой рыцарь» сидит, обхватив его, и, владея им единолично, даже не проявляет желания дать возможность людям увидеть это чудо. С другой стороны, Виктор видел в этой иконе огромную материальную ценность, которую даже не мог себе представить. Оттого у него прокрадывался в душу холодок страха, что этот шедевр может быть когда-нибудь куда-нибудь продан и исчезнет, как исчезли сотни шедевров во время революции. Его мысли еще не оформились, а Саблин уже их прочитал, перевел и дал на них ответ:

– Я носил ее патриарху, он предложил мне за нее баснословную сумму. Меня даже боялись одного отпускать. Потом патриарх распорядился дать мне машину и отвезти домой. Он так опасался, чтобы с ней чего не случилось. А я просто хотел узнать, не ошибся ли, что она из Византийского храма. А чего это ты так официально со мной и по имени отчеству?

Виктор с трудом оторвался от своих мыслей и, стряхнув эмоции, спустился на землю. Он, наконец, вспомнил, для чего пришел в этот дом. – Давайте вернемся к нашим баранам! – предложил он, усаживаясь в кресло. – Я слышал, что вас приговаривали к смертной казни? Такая судьба у… тебя, ладно, буду на «ты» и как в Сочи – Макс.

– Да, было дело, хотели повесить, – просто, без рисовки ответил Саблин. – Ты мне вот что скажи, – перешел он на другую тему. – Ты обедал сегодня?

Виктор качнул отрицательно головой, что могло означать и «нет» и «это сейчас неважно», но счел нужным пояснить:

– Холостяк. Все некогда. Потом пойду в Домжур.

Саблину стало весело, перегнувшись через кресло назад, он крикнул:

– Юленька!

Женщина появилась почти сразу, в переднике с полотенцем в руках, и с приветливой улыбкой на красивых, слегка полноватых губах.

– Как у нас с обедом? Виктор согласился с нами пообедать, – сказал он так, словно ему пришлось с большим трудом и упорством уговаривать гостя не отказать в любезности и осчастливить хозяев, съев у них обед.

Перешли в просторную, отделенную от коридора стеклянной перегородкой из толстого зеленого стекла, кухню. На столе уже стоял хрусталь, лежало столовое серебро и закуски. Одна стена здесь была украшена иконами и «кукушкой». Как вполне естественное воспринял Шмелев и стол, и скамейки светлого дерева, и палас на полу. Ему были интересны только иконы.

– Ты извини, что принимаем тебя на кухне, – улыбнулся Саблин, усаживаясь на скамью.

– Здесь мы чувствуем себя уютнее, – сказала Юля голосом мягким, грудным.

«Возможно, поет или пела», – подумал Виктор, с удовольствием разглядывая ее нежное, приятное лицо. – «Лет на двадцать моложе, но пара хорошая». А вслух сказал:

– Какие могут быть церемонии? Я и дома себя чувствую уютнее на кухне. Даже работаю там.

– Кухня – это у нас социальная проблема, – заметил Саблин и, открыв холодильник, извлек оттуда бутылку «Столичной».

– Социальная, несоциальная, а предмет, достойный внимания. Социологи утверждают, что большее время пребывания дома люди проводят на кухне, – дополнил Шмелев.

Хозяин налил водку, взял свою рюмку и кивнул Шмелеву, побуждая сделать тоже. – Давай с тобой. Юля на режиме, она нам не компания. Так за что же мы выпьем, Виктóр? – снова с французским ударением назвал он гостя.

«Может быть и хорошо, что выпью с ним. Побольше расскажет», – оправдал свою выпивку Шмелев, не подозревая, как он оказался близок к истине, начиная свое интервью с зеленого змия.

* * *

Встал Виктор поздно, пошел на кухню, достал из холодильника бутылку кефира и за один прием выпил ее всю. Вчера ради дела он не стал отказываться от водки и не заметил, как они вдвоем выпили всю бутылку. Ели, разговаривали о разных пустяках. Юля помалкивала и загадочно улыбалась, показывая великолепные, как кораллы, зубы, до того великолепные, что Виктор даже не поверил, что они у нее собственные. Наконец, когда с водкой и едой было покончено, и оба захмелели, а хозяин даже не заметил, что галстук на нем сидит не так безупречно, Юля предложила им перейти в гостиную.

– Я вам туда подам кофе, – сказала она и испытующе, долгим взглядом посмотрела на мужа. Он слегка подмигнул ей, что должно было означать, вероятно: «Все о'кей!».

В гостиной Саблин уселся в свое, видно любимое им, кресло и произнес:

– Виктор, я готов, пытай! Давай-ка я сам начну с Киева…

…Виктор сходил на кухню, взял кейс, вытащил оттуда портативный диктофон и щелкнул клавишей. Запись была хорошей и чистой, даже было слышно, как текла вода на кухне, когда хозяйка мыла посуду.

«Понятие силы духа у меня было всегда связано с личностью, только настоящие личности обладают сильным духом». – Это же я такой умник! – засмеялся Виктор. – Сильные духом, сильные личности…» – передразнил он самого себя.

– А физически сильные, по-вашему, бездуховные, – послышался в ответ голос Саблина. – Во время войны были люди, сильные духом и физически слабые, и наоборот. Например, женщины показали, что они мужества необыкновенного. Вообще война дала возможность оценить, чего стоит человек.

– Да, дорогой Макс, ты прав: физически сильные могли падать духом, а слабые бесстрашно умирать.

– Это лозунги. Если кто-нибудь скажет тебе, что не боится смерти – не верь ему, это рисовка на публику. Только в песне поется: «смерть не страшна», а в жизни все по-другому. Даже когда нет никаких надежд на лучшее будущее, умирать страшно. Я помню, сидел в камере смертников, меня пытали, и я ждал казни, надеяться не на что, а умирать было все-таки страшно. Хотелось завыть как волк от ярости и бессилия: такой здоровый и сильный, и не могу отвратить приближающийся час смерти. Тебе, наверно, после моего признания, что я боялся смерти, и писать не захочется.

– Наоборот, это вполне естественно, это человеческое.

– Признаюсь тебе, одного боялся – чтобы меня не вешали при моих товарищах. Вдруг проявлю слабость, а они это увидят? Пусть вешают, но никто не видит, плачу я, смеюсь, доставляю удовольствие своим врагам, что ослабел. Они ведь этого часто хотят – увидеть, что ты сломлен, ничтожество, ползаешь у них в ногах. Садист всегда получает наслаждение от страданий жертвы. Правда, я твердо знал, что ползать в ногах не буду и вымаливать себе жизнь ценой… да любой ценой не буду. Этого во мне нет!

– Я никогда еще не встречался с человеком, который был приговорен к смертной казни и так говорил о смерти. Были люди, которые говорили, что они не боялись умереть, больше всего боялись, чтобы о них не подумали, что они трусы. А один даже привел афоризм: лучше один раз трус, чем пять раз герой-покойник.

– Смерть – она по разному идет: к одним приходит дважды, а к другим – только раз. Есть люди, которые в ожидании смерти уже покойники – вот они умирают дважды…

Шмелев нажал клавишу перемотки и включил запись…

– Ага, вот это место. Я прочту тебе здесь по-словацки и переведу, – послышался голос Саблина. – Это означает, что диверсант по кличке Ферри, он же Макс, за преступления против рейха – нападение на поезд, убийство пятерых охранников, убийство трех немецких офицеров и другие террористические действия – приговаривается к смертной казни через повешение.

– А почему по кличкам, а не по фамилии? – спросил Шмелев.

– Они так и не узнали, откуда я родом и кто я, кроме кличек. И сейчас меня зовут Максом, мне нравится.

– Это за захват тюрьмы и освобождение заключенных вас наградили именным пистолетом и избрали почетным гражданином города?

– Да, «вальтер» подарили и сделали почетным гражданином. В той тюрьме сидел в камере смертников рядом со мной нынешний мэр города Махаловцы, вот я и стал почетным гражданином его родного города. Томаш Крапицкий считал это справедливой наградой.

…Виктор нажал клавишу, магнитофон тихо зашуршал, проматывая пленку. Снова включил запись.

– …Мне тогда было двадцать один, когда началась война, – вновь заговорил Саблин. – Я учился на четвертом курсе киевского университета…

Виктор промотал пленку до конца, перевернул ее, вставил в диктофон, несколько раз прокрутил, выхватывая отдельные фразы, и лишь перед самым концом записи наступила пауза и возник тихий едва уловимый голос женщины. «А я думал, что у меня чистая пленка», – удивился про себя Шмелев и вдруг услышал слово «Макс». Виктор просто оторопел и не мог понять, как это могло к нему попасть. Он подкрутил пленку немного назад и снова вышел на паузу, потом легкий шелест и вздох. «Зачем ты все это рассказываешь? – послышался ясный, едва уловимый голос Юлии. – Ты подумай, кому ты это рассказываешь, Макс».

Послышался какой-то непонятный шум и раздраженный глухой голос Саблина: «Пошел отсюда!»

«Наверно, кошка полезла на колени», – догадался Шмелев и услышал почти шепотом произнесенные Саблиным слова: «Ничего, Зяблик, ничего. Все как надо, не волнуйся. Пора уже заявить о себе».

Запись прекратилась, механизм выключил диктофон. «Это она разговаривала с ним, когда я выходил в туалет», – Виктор удивленно уставился на аппарат, ничего в этом не понимая. – «Она его удерживала от славы. Не хочет славы, шумихи. Странно, женщины всегда хотят славы мужей, так и они находятся под ее крылом, под лучами, под теплом этой славы. Ведь есть же у него чехословацкие ордена, там он признан как герой словацкого Сопротивления, почетный гражданин. Выходит, что она считает, что этого достаточно. Не поймешь психологию этих женщин – то они «за», то неизвестно почему «против», – подвел итоги под своими размышлениями Шмелев. – «Вот пройдусь по всему этому, нацарапаю героическую эпопею – тогда, Юленька-красавица, будете заказывать шикарные платья, чтобы ходить на встречи и приемы, у нас героев тоже чтут. Слава мужа и вас хорошо пригреет».

* * *

Довоенный Киев. Двор университета заполнили люди. Небольшая группка студентов оживленно обсуждала последние события. То и дело слышались названия городов и городков, которые сдавала Красная Армия, отступая перед немецкой танковой лавиной.

– А мы думали, что война быстро закончится, – сказал задумчиво высокий, темноволосый, ладный парень. Его звали Филипп Саблин. – А она разгорается все сильней. Если так пойдет, то скоро и Киев станет прифронтовым городом.

– Ты – пораженец! – воскликнул худой, лохматый, в очках Алеша Малькевич. – Киев – прифронтовая полоса! Ты наверно забыл, что такое Киев? Это центр древнейшей культуры Руси! Потерять Киев, потерять веру в победу! Киев всегда был…

– Ладно тебе! Ты не на митинге! Я не пораженец, а реалист. Ты что, не видишь как тихо, скромно идет эвакуация, вывозят архивы, банковские ценности? Значит, есть опасность! – возразил Филипп.

– Смотри, ты доболтаешся, – предупредил Саблина невысокого роста, кряжестый паренек в серой простой рубашке, заправленной в брюки. Его голова на толстой короткой шее казалась малоподвижной, и тусклые бесцветные глаза, которые называют «рыбьими», в упор уставились на Филиппа. – Доболтаешься! Не будь я Андрей Коровенко, если таких паникеров не призову к ответу. Из-за таких как ты… – зло хотел что-то он сказать.

– Ребята! – воскликнула стоявшая рядом девушка. – Идет война! Надо что-то делать, а вы сцепились, как петухи!

– Я вот и размышляю, что пора идти в военкомат, – сказал Саблин, не обращая внимания на слова Коровенко. – Надо делом доказывать, на что ты способен. А рычать каждый может.

– Пока нас не позвали, – возразил Малькевич. – Значит, есть уверенность, что и без нас покончат с Гитлером.

– Не берут, потому что студенты. Но я пойду сам в военкомат. Немецкий знаю, может и сгожусь. А то Андрей меня, чего доброго, в трусы запишет. Эй, ты, разоблачитель! Идешь в военкомат?

– Прикажут – пойду! – угрюмо ответил Коровенко, пригладив короткие взъерошенные соломенные волосы.

Филипп вышел за ворота университета и, разбежавшись, подпрыгнул, чтобы дотянуться и сорвать лист акации. Но не достал и, пробежав еще немного, снова подпрыгнул. На этот раз оторвал лист и, не сбавляя темпа, побежал по тротуару. В свои двадцать лет он казался старше своих сверстников, и как-то так получилось, что за ним признали лидерство в группе на филологическом факультете. Он и в детдоме был заправилой, хотя никогда к этому не стремился. Младшие ребята всегда обращались к нему, если их обижали: «Филя, отбери карандаш. Филя, дай Славке, он мне нос разбил. Филя, не могу решить задачку». И так без конца: Филя – то судья, то арбитр, то экзекутор. А сам он увлекся изучением немецкого языка, и всегда его видели с тетрадкой в руках, где у него записаны немецкие пословицы и поговорки. Слова он учил везде где только мог. На стене над кроватью, на тумбочке, на спинке кровати у него висели листы бумаги с немецкими словами. Ребята с уважением относились к его увлечению и просили иногда сказать что-либо по-немецки.

Не сбавляя темпа, Саблин добежал до военкомата, перевел дыхание, вздохнул глубоко несколько раз и решительно вошел в коридор. Здесь было людно, военные и гражданские ходили из кабинета в кабинет, в одной из комнат работала медкомиссия.

Филипп распахнул дверь с табличкой «военком» и увидел за столом пожилого военного с четырьмя шпалами в петлицах. Несколько гражданских и военных вопросительно уставились на него. Саблин чуть смешался, но сразу же взял себя в руки и, обращаясь к военкому, произнес длинную, на одном дыхании, немецкую фразу: «Вам представляется возможность получить квалифицированного переводчика для фронта, свободно владеющего немецким языком», – перевел маленький очкастый человечек в штатском.

– Выйди отсюда! – проскрипел хриплым голосом военком, разозлясь. – Спектакли мне тут устраивает!

– Я не для того сюда пришел, чтобы уходить! – возразил запальчиво Саблин. – у вас что, полно с немецким людей?

Военком подавил в себе ярость и проговорил сквозь зубы:

– Землю когда-нибудь копал?

– Копал! Участвовал в строительстве стадиона.

– Вот и прекрасно! Мы формируем отряд на строительство укреплений, а попросту на рытье окопов. Ты, наверно, студент? Мы намерены поручить эту работу студентам. Вот ваш командир, – указал военком на молоденького лейтенанта с худенькой шеей, отчего воротник гимнастерки был у него велик. Военная форма на нем сидела нескладно, но была новенькая, с замятинами, из вещевого склада. «Моложе меня», – подумал Филипп.

– А с языком я вам не нужен? – спросил он уныло.

– Нужен! Но раз ты пришел в военкомат и хочешь стать солдатом, научись выполнять приказы и идти туда, куда прикажут. Все! Голицын, вот тебе твоя трудовая армия. Бери добровольцев-студентов и давай на окопы!

– Подожди меня в коридоре, – сказал лейтенант и сразу же отключился от Саблина.

Вскоре Голицын вышел в коридор и сказал:

– Сейчас едем в твой институт. Или ты в университете?

Саблин кивнул головой, и Голицын продолжал:

– Мы как раз решали вопрос о студентах. Вы уже мобилизованные, но будете пока выполнять тыловое задание.

Собрание в университете продолжалось не более сорока минут, всех отпустили до утра домой, чтобы в шесть часов с нужными вещами были на сборном пункте.

Филипп вышел за ворота университета и по привычке с разбега допрыгнул до листьев акации. Тут его и остановила Рита, розовощекая, с ямочкой на подбородке, не красавица, но и не дурнушка с толстой соломенной косой и пышной грудью.

– Ты что, не видишь меня? – спросила она с обидой.

– Ой, Ритуля, прости! Башка весь день в заботах. Ты можешь себе представить, я в военкомате говорю им, дубарям, что я переводчик, а они мне суют в руки лопату. Ну да ладно, хоть что-нибудь буду делать для фронта полезное. Поздравь, я выбился в командиры лопатного взвода! – засмеялся Саблин и, обхватив девушку за талию, пошел с ней по улице.

– Не расстраивайся, Филипп. Война только начинается. Я не верю, что скоро разобьем Гитлера. Будет и у тебя стоящее дело. Я вот оформилась в сандружину. Завтра начнут обучать, как перевязывать раненых. Господи, хоть бы не довелось! – воскликнула она с тоской и тревогой.

– Нет, Ритуля! Думаю доведется и мне, и тебе. Я ведь тоже не верю. Если уж готовим оборону Киева, то дело пахнет керосином. Мы ведь думали, что быстро справимся с фашистом, а теперь – кто знает. У нас только Андрей Коровенко знает, что мы скоро погоним немца. Он мне даже пригрозил, что я пораженец.

– Он дурак. Всю жизнь возле скотины прожил. Речи слушал, а сам думать разучился. Слова чужие, мысли чужие ему, наверно, легче, чем нам. А ты тоже дурак, что болтаешь. Не на фронт попадешь, а за решетку. Зайдешь к нам? – она не могла скрыть тревогу.

– Ты же знаешь, как твоя мама нас, детдомовских…

– Брось, сейчас война. Она всех уравняла. А я тебя люблю. Зайдешь попрощаться?

– Хорошо. Сначала в детдом схожу. Не был там после бомбежки, что-то тревожно на душе.

Саблин побежал, он не признавал городского транспорта. А теперь, после нескольких бомбардировок, трамваи и так ходили плохо, поэтому Филипп бегал. Он считал это хорошей тренировкой и укреплением воли. И надо сказать, что в этом он преуспел.

Детского дома не было, последняя бомбардировка смела этот дом, теперь были только руины, кое-где валялись детские вещички, игрушки, искореженные кровати, доски от мебели. Бомба попала точно в здание, у Филиппа сжалось сердце – что же с ребятами? У развалин копалась пожилая женщина. Саблин подошел к ней.

– А что с ребятами? – спросил он с тревогой.

– То, что и с домом, – заплакала женщина. – Тут моя внучка была. Они налетели ночью, все спали. Никто не спасся! Боже, за что такое наказание? Невинные души!

Комок подступил у Саблина к горлу, слезы выступили на глазах. Он повернулся и медленно побрел обратно. Теперь он знал, что такое война, как она выглядит, и какое у нее лицо.

…Всю неделю с рассвета дотемна они рыли противотанковые рвы. Вечером, когда приезжала кухня, ребята были не в силах стоять за дымящейся вкусной кашей, хотелось спать и спать. Дважды налетали немецкие самолеты: первый раз они, снизившись до земли, поливали свинцом людей в противотанковом рву. Шестерых ребят похоронили без слез и без речей. А во второй раз сбросили несколько бомб и разбросали листовки, призывающие прекратить работы и идти вперед к фронту сдаваться. В них сообщалось, что Киев окружен и обречен на уничтожение.

В конце недели утром Саблин уже не заметил военных, которые руководили земляными работами, и работы сами по себе прекратились. Возле брошенных недорытых рвов и недостроенных укреплений собрались в растерянности студенты, ими уже никто не командовал и никто не подгонял. Примчался на газике, весь в пыли, Голицын и тревожно выкрикнул:

– Немцы прорвали фронт севернее Киева, есть опасность окружения! Немедленно уходите в город! Уходите в тыл! К черту, к дьяволу! – И он впервые грязно выругался. – Идите сразу в военкомат, – крикнул он им напоследок, стоя на подножке тронувшегося газика.

Их трудовой отряд мгновенно рассыпался, разбился на кучки, на одиночек, все торопливо ринулись к городу. Саблин бросил лопату, и, верный своей привычке, побежал. Лишь под вечер он добрался до общежития университета, усталый, измотанный и грязный.

Филипп не узнавал город: еще неделю назад, когда он уезжал рыть окопы, здесь был какой-то заведенный порядок, а сейчас все резко изменилось: Киев становился прифронтовым городом. По улицам грохотали танки, шли военные грузовики, полные солдат, и тянули за собой пушки, кухни, мчались гражданские машины, нагруженные ящиками, имуществом, вещами. Первым, кого встретил Филипп в общежитии, был Андрей Коровенко.

– Ты уже здесь? – удивился Филипп.

– Военная машина подвезла. Они как раз сюда ехали. Госпиталь будут здесь оборудовать. Я через Бровары ехал, что там творится! Видно, драчка за Киев будет солидная. И немец прет! Будто и армии там нашей нет.

– Ты же говорил, что я пораженец, – устало улыбнулся Филипп.

– Ладно уж! Чего там вспоминать. Нас так учили: «Своей земли мы не дадим ни пяди». Воевать будем на территории врага. Что будем делать? Скажи, ты у нас Македонский.

– Отмоюсь, отосплюсь и в военкомат. А ты?

– А я что, рыжий? Домой бы в деревню съездить, едрена-Матрена, да видно хаты моей не побачу. Будь ласка, дай мыльца, башка вся в песке.

Они пошли по коридору – захламленному, грязному, запустелому. Кругом книги, папки, тетради, бумага. В умывальнике Саблин поглядел на себя в зеркало, стянул майку, подвигал бицепсами, напряг мышцы на руках, на груди, встал в боксерскую стойку, нанес два быстрых удара своему изображению, затем написал на пыльном стекле «аут» и открыл кран. Там попыхтело, и вода легкой струйкой побежала. Он подставил под нее разгоряченное лицо. Андрей намылил голову, смыл мыло, снова намылил и, покряхтывая, стал драть пальцами кожу.

– Какая благодать! Як знову народывси! Якдитестал! Едрена-Матрена!

В комнату вошли двое военных, они огляделись, один сказал:

– Стену надо снести, и здесь разместим кухню.

– А где мыть раненых? Здесь же вода.

– На первом этаже, там поставим четыре ванны, а шланг протянем сюда. В красном уголке будет операционная. А в комнаты срочно добавьте кровати. Времени у вас восемь часов. Уже утром начнут поступать раненые.

Филипп и Андрей тихо побрели по коридору, и одна мысль занимала их сознание: война подступила к самому порогу их дома. Что им делать? Как действовать? Еще вчера этих вопросов у них не было.

– Спать уже некогда, – заметил Саблин подавленно. – Да и не дадут нам. Пойдем, Андрюша, собираться на войну, на нашу с тобой первую большую войну, – хотя что это такое, он не знал.

Обстановка на этот раз в военкомате была совсем другой, суетливой: люди спешили, сновали туда-сюда, кричали, матерились. Кругом были одни военные, и только Саблин и Коровенко выделялись из этой зеленой суматоши.

– Вы здесь! – крикнул радостно голос. Ребята обернулись, к ним бежал Малькевич. На нем был темно-синий костюм с галстуком в полоску и лакированные туфли.

– Во, дает, буржуй! – восхищенно сказал Коровенко, оглядывая со всех сторон Малькевича.

– А-а-а! Последний раз нарядился! Может, убьют, и не поношу! – беззаботно воскликнул Малькевич с улыбкой.

Все тот же военком, но с усталым лицом и красными, опухшими от недосыпания глазами, взял их паспорта, мельком заглянул:

– 1922 года рождения. Где же вас столько носило? Вы что, уклонялись? – бесцветным тоном спросил он.

– Вы же нас на окопы загнали! – возмутился Саблин.

– А, это ты, артист! – устало улыбнулся военком. – Немецкий не забыл там, на окопах? Мозоли на руках набили? Хорошо! Все студенты? Специальности, значит, никакой.

– Я бы во флот, – сказал Саблин.

– Где у меня флот? У меня фронт под боком. Ты разве не слышишь артиллерийской канонады? С какого факультета?

– Мы все трое с филологического, четыре курса, – ответил за всех Филипп. – Я здоров, рост – видите какой, ем жареные гвозди, призовые места по плаванию, боксу, борьбе…

Военком задумчиво поглядел на Саблина, потом перевел взгляд на Малькевича, Коровенко и вдруг принял решение:

– Я тут подсобрал вашего брата человек сто. Отправлю в тыл на формирование, а там решат, кому во флот, кому в разведку, а кому в окопы. Идите к писарю, срочно получите документы, обмундирование, и вперед, в смысле назад, в тыл. Все, эшелон уходит в два часа ночи. Опоздание считается дезертирством! – сказал он уже вслед.

На путях стоял эшелон: платформы, груженые ящиками, укрытыми брезентом станками, и две теплушки, подцепленные к составу, в которых разместились те, кого «подсобрал» военком. В основном это были студенты. Одетые в форму, они не узнавали друг друга и выкрикивали фамилии, когда хотели кого-либо найти.

– Лешка, ты бы свои лакированные штиблеты надел, чтобы мы тебя видели, – подшучивал Коровенко над Малькевичем, на котором форма сидела мешковато, но он по-хозяйски подвернул, где надо, и уже чувствовал себя в ней свободно. Саблину гимнастерка досталась тесноватая, но он не стал спорить с каптенармусом, который не хотел рыться в кипе и подбирать ему по росту. Ворот Филиппу давил, и он его не застегивал, хотя белый подворотничок, по совету того же каптера, подшил.

Коровенко с довольным видом расправил на полном животе гимнастерку и прошелся вдоль теплушек, обживая новую форму.

– По вагонам! – раздалась команда, хотя все уже были в теплушках, и поезд тронулся.

Несколько женщин стояли на перроне и махали руками отъезжающим. «Может, и Рита здесь», – подумал Филипп и отогнал безумную мысль. Ей просто тут неоткуда взяться: Рита еще неделю назад ушла с батальоном на фронт. Это он узнал от Малькевича, который видел, когда она уезжала.

Паровоз надрывно, через силу запыхтел и потянул, потянул платформы, постепенно разгоняясь. Вдали виднелось зарево пожара, вспышки без гула взрывов все равно говорили, что там идет бой. Спать никому не хотелось, хотя все улеглись на нары. Саблин сидел на полу, на соломе, свесив из вагона ноги, и глядел в темную, пробегающую мимо степь, стену леса, и сердце сжималось от тоски и неизвестности. Колеса стучали на стыках: «в тыл», «в тыл», «в тыл», а Филипп испытывал горечь при мысли, что он бежит в тыл.

…Открылась широкая лента Днепра, и поезд стал втягиваться на мост, стальные фермы замелькали перед глазами Филиппа. Сразу за мостом показались пустынные пляжи, освещенные мертвым светом луны.

– Я на этих песках вырос, – с сожалением и горечью сказал кто-то. – Все лето здесь пропадал. Рыбу ловили, купались, загорел как индеец.

– «Рэве, тай стогнэ Днипр широкий!» – продекламировал другой голос. – И отчего он «рэве, тай стогнэ?» И не ревет он, и не стонет… А тихо течет себе в море Черное.

– Аллегория, – вставил кто-то третий. – Днепр – это народ!

– Чушь это! – возразил ловец рыбы. – Нам в школе по-другому рассказывали…

– Давайте, хлопцы, заспиваем про Днипро, – предложил кто-то и тут же запел чистым ясным голосом: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»

Сразу подхватили все, и песня полилась в ночную степь. В соседнем вагоне тоже запели, изливая тоску и тревогу по дому, по родным, оставшимся в Киеве, по своей неведомой доле.

Тревожное чувство, неизвестно откуда закравшееся, гнало сон. Филипп поднялся, облокотился на деревянный брус, прибитый поперек двери теплушки. Рядом с ним встал Малькевич. Они смотрели в серую предрассветную степь и размышляли о том, что сейчас больше всего волновало многих, ставших солдатами Красной Армии.

– Филя, неужели мы не ждали этой войны?

– Нас не приучали к обороне. И трех месяцев нет, а мы только и делаем, что учимся отходить на заранее подготовленные позиции, – с горечью ответил Саблин. – А когда же наступать? Я все время об этом думаю.

– Кутузов тоже отходил – это стратегия.

– Война была другая, и тактика себя оправдывала. А когда техника воюет, отходить – это самоубийство.

– А если это просчет? – тихо, едва слышно, почти на ухо прошептал Саблину Малькевич. – А если товарищ Сталин был не в курсе? Договор с Риббентропом – обманули товарища Сталина, обхитрили. И теперь они под Киевом…

– Что ты говоришь, Леня? – с опаской Саблин оглянулся в глубь теплушки. – Там же Ворошилов, Буденный – они настоящие командармы, они не могли ошибиться. Раз отступаем, так надо. Это глубокий, секретный маневр. А мы с тобой – лишь солдаты.

– Это-то мне понятно, – вздохнул Малькевич. – А вот в душе я не могу погасить тревогу и сомнения. Что такое торопливое отступление до самого Киева? Страшно слушать радио! Оставленные города и села. А что в них? Пожарища, люди, расстрелы!

– Еще совсем недавно вы с Коровенко меня в пораженцы записали, а Андрей даже хотел разоблачить в НКВД. А я ведь только и сказал, что Киев скоро будет прифронтовым городом.

– Забудь, Филя, мы все помешались на врагах. Но я верю, что Гитлеру нас не взять. Не такой у нас народ. Да и Сталин не спит.

– А кто сомневается? Люди и под немцем не покорятся.

– Это верно! Русский всегда партизанил. Мы только медленно раскачиваемся, но уж бьем, так бьем! И все-таки ты мне ответь, – перешел опять на шепот Малькевич и склонился к самому уху Саблина. – Ждали мы Гитлера или нет?

– Ждали, только в чем-то просчитались, – так же тихо ответил Саблин. – Доверились. Как товарищ Сталин мог поверить Риббентропу, этому ярому фашисту? Договор подписали.

– Да, договор, я думаю – это для отвода глаз, – возразил Алексей. – Ты помнишь, политработник нам лекцию читал? Он же сказал, что война будет, но наше правительство делает все возможное.

– Мне сдается, что военком в Киеве не знает обстановки. Зачем нас везти в тыл, когда фронт рядом? – загораясь, воскликнул Саблин. – Канонада и днем, и ночью – это же полсотни километров. Туда нас надо было бросать, а не в тыл.

– Думаю, Филя, в тылу будет перегруппировка, а это и есть тактика. Мы же все, что котята слепые. Готовить нас будут. Можно и в огонь сразу. Но там пока научишься – тысячу раз обгоришь.