Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Ты о себе-то думай! – презрительно возразил он. – Куда твоя жизнь пошла! Тебе кинули кость! Пойми, обглоданную кость! А ты думаешь, телячью ногу? Мать, проснись! Лучше бы дали тысячу рублей – больше пользы было бы. По полтиннику за операцию, ты же их, вон, около двух тысяч сделала. За границей тебя бы на руках носили, в золоте купалась, на лимузинах ездила. А тут ты обыкновенный районный хирург обыкновенной районной больницы, но с бляшкой «Знак почета», – издевался сын над матерью.

– Да, ты уже сложившийся циник. Ничего святого! – с грустью, словно с собой разговаривала мать. – Когда я тебя видела в суде и всю эту грязь, в которой валяли имя Райских, я мысленно воскликнула: «Господи, почему ты не задохнулся в детстве от дифтерита? Пережила бы, отплакала и все».

* * *

Райский напрягся и силой сознания отогнал от себя эти воспоминания, которые почему-то его встревожили. Но сцены раздора с матерью сами возвращались к нему, и Борис понял, что все это происходило потому, что ему хочется оценить степень враждебности его матери. От этого зависит его собственная судьба: будет ли ему предъявлено обвинение в краже драгоценностей матери, или она заберет заявление. «Если она жалела, что я не умер в детстве, то уж сейчас охотно отправит меня в каталажку, – со злостью подумал он о матери. – Нет, она большая гуманистка, болеет из-за страданий своих пациентов, а тут все же сын. Ну обижал ее, иногда оскорблял, но я все же ее сын. Мне бы свидание с ней, я бы сумел ее разжалобить».

Райский стал размышлять над своей несчастной судьбой, которая бы могла обернуться к нему счастливой стороной, если бы не эта глупость с переходом границы. «Так влипнуть – нужно быть круглым идиотом! А что, собственно, я сделал? – размышлял Борис. – Пытался перейти границу? Ерунда какая-то! Шел ночью, заблудился, случайно вышел на погранзаставу. Э-э-э! Все не так уж и плохо. Утром заявлю этому кэгэбисту, чтобы надежд на меня не питал. Я у них не служу! Я – вольный художник, хочу – пишу, хочу – по ночам гуляю. Творчество не знает ни времени, ни границ». – Ему вспомнился эпизод, с которого все началось…

В одной из редакций пожилой, веселого нрава заведующий отделом сидел, заваленный бумагами и, расчистив себе пятачок на столе, что-то быстро писал, когда вошел Райский.

– Что накатали? – спросил дружелюбно зав. – Анна Сергеевна говорит, вы талантливый юноша, у вас будущее. Так что у вас?

– О собаке, – неуверенно произнес Райский.

– Так это не в наш журнал. Можно в «Природу» или еще куда.

– Я о дохлой собаке, – прервал его Райский.

– О дохлой? – поперхнулся завотделом. – Давайте о дохлой, – согласился он милостиво. – Еще что есть? Давайте уж сразу.

– Есть! Как вешали кошку.

– И как же ее вешали? – серьезно спросил заведующий и с любопытством оглядел автора.

– Читайте! – протянул он заву свернутые в трубочку листы своих произведений.

Тот тут же просмотрел творения Райского и задумчиво произнес:

– Ну и задали же вы работу моим мозгам! Такого я еще не встречал. Вы все это серьезно? Да, вижу, что серьезно! Зачем вам дохлая собака? Пишете вы лихо! Но тема не та. Вы берете задавленную машиной собаку и упражняетесь, простите за резкость, в смаковании того, что от нее осталось. Вы получаете какое-то наслаждение, описывая ее бренные останки. Это жестоко и отвратительно! Эти радости не для нормальных людей.

– Нет! Это гуманно! Люди должны почувствовать, что загубили животное! – обозлившись, выкрикнул Райский.

– Гуманно? Говорить о выдавленных кишках, покрытых слизью? Омерзительно! Или ваша повешенная кошка. Она что, по-вашему, вызывает протест против издевательства над животным? Нет! Так, как вы описали, с наслаждением, с яркими деталями, смертельно замученное животное вызовет не протест, а желание у других подростков попробовать повесить кошку и посмотреть, будет ли кошка плакать! Такое, может быть, и за всю жизнь не увидишь! Нет! Вас нельзя подпускать близко к массовой печати! Вы уже социально опасны.

Райский выхватил листки своих произведений из рук заведующего и, презрительно покривив губы, быстро пошел к двери.

В другой редакции женщина средних лет, глядя на Райского сквозь толстые линзы очков, скрывших выражение ее глаз, вежливо и сухо посоветовала обратиться в специальный журнал:

– Это для тех, кто занимается исследованиями человеческой психики, – сказала она, сдерживая себя.

В третьем месте он встретился с молодым крутолобым умником, который на ходу, пока дошел до конца коридора, успел прочитать про дохлую собаку, а приткнувшись плечом к косяку двери, пробежал глазами и про кошку. Поглядев с веселым презрением на Райского, процедил сквозь зубы:

– У нас не подают! – и быстро побежал вниз по лестнице.

Райский вышел в просторный вестибюль и устало опустился в мягкое кресло. И сейчас же в соседнее кресло сел респектабельный человек в дорогом костюме, остроносых заморских башмаках, подстриженный у лучшего парикмахера. Он положил на колени «дипломат» с шифрозамком, крутанул лимб и откинул крышку. Оттуда вытащил несколько страниц, напечатанных на машинке, пачку сигарет «Мальборо» и дорогую зажигалку.

Сунув сигарету в рот, чиркнул зажигалкой, прикурил, и только тут его глаза остановились на Райском. Он приветливо улыбнулся и протянул ему сигареты.

– Неудача? Не приняли? – спросил участливо, когда Райский прикурил от зажигалки незнакомца. – Не огорчайтесь, это естественный процесс. Иногда и примут, ждешь журнал, потом откроешь его, а статьи нет, ее «вырубили». Работа нервная, хуже чем у шахтеров, оттого и век наш короче. Можно мне посмотреть? – протянул он руку к рукописи Райского.

Он внимательно прочитал оба рассказа и спросил с сочувствием:

– И ты хотел это опубликовать? Скорее закроют журнал, чем твои психологические вещи увидят свет.

– Так плохо? – проникаясь доверием к незнакомцу, спросил Райский.

– Нет! Написано сильно! Но твоя идея вредна для нашего общества. Что такое дохлая собака? Это – символ. Она встала на пути равнодушной государственной машины, которая и раздавила ее. И она стала прошлым, запретным прошлым. А ты призываешь оглянуться на это прошлое, на то прошлое, когда машина давила всех, кто становился у нее на пути, возражал, верил, доказывал правду жизни. Твоя дохлая собака – это прошлое, раздавленное в 1937 году. Да и позже… Кто она была, собака? Нужное, верное животное, честно служившее хозяину, то есть обществу. Но ее убили. Случайно? Ты об этом не пишешь. Ты даешь людям самим размышлять, кто и за что убил. Ты пытаешься вызвать у людей сострадание к тем, кто был раздавлен машиной. Но главное, ты хочешь убедить людей, что в одиночку им не противостоять равнодушной и страшной машине. Их ждет такой же собачий конец!

Райский остолбенело глядел на незнакомца и думал: «Так вот почему тот старикан в журнале так отпихивался от моей собаки. Он тоже увидел в рассказе политическую подоплеку».

– Я даже не подумал, что это можно так понимать, – заметил он, глядя изумленно на незнакомца.

– Э-э-э! Дорогой друг! Становясь на литературный путь, ты должен всегда помнить, какое впечатление ты произведешь на людей, какие эмоции ты у них вызовешь, куда ты их зовешь, к чему призываешь. Офицер Гумилев не был известен России как офицер. А как поэта его знала вся просвещенная Россия. Воззвание, написанное Гумилевым, подняло солдат на кронштадский мятеж. Так что дохлая собака – далеко не дохлая. «Как вешали кошку» – тоже хороший рассказ. Но заголовок? Никуда! Нужно мягче, душевнее, что-нибудь вроде «Кошачьи слезы», а жестокости в рассказе хватает. Так живо все это описать – надо самому принять участие.

– Да, я там был, я все видел! – воскликнул Райский.

– Видеть мало, надо самому делать, заглядывать в слезящиеся кошачьи глаза, прочувствовать. Делал?

Райский замотал отрицательно головой, но не выдержал пристального взгляда незнакомца и отвел глаза.

– Ладно! – сказал незнакомец, легко взмахнув холеной рукой. – Это детали. Писатель должен бывать в гуще, испытывать ощущения, сам участвовать, тогда будет правдиво и убедительно, как эта твоя повешенная кошка, – слегка улыбнувшись ободряющей улыбкой Борису, закончил он свои наставления. – Познакомимся! Может, ты есть будущая литературная знаменитость. Серж! Только вот что я тебе скажу: у нас тебе с этим не пробиться. Там, на Западе, ты бы быстро сделал себе имя, карьеру и деньги вот на таких собаках и кошках, подкладывая под эти символы политический смысл, и никто тебе не тыкает в морду свои идеи. Там ценят свежие мысли, на то она и демократия. Да и оплачиваются такие «кошки» и «собаки» по высшей шкале.

– Чего говорить о несбыточном, – уныло заметил Райский. – Мне не видать заграницы, как своих ушей.

– Судимость?

– Была глупость с одной шлюхой.

– Да, тут уж действительно не выбраться, – заметил Серж. – Один мой знакомый так же вот слонялся, слонялся по редакциям, никто его произведения не брал. А он правду написал о коллективизации, о голоде в деревнях. Отец его был председателем колхоза, многое ему рассказывал. Так вот, ходил, ходил по редакциям – с работы его уволили, из партии исключили, в одной типографии кое-как устроился на сто рублей. Врагом народа не называли, но вредным для общества посчитали. Так он однажды сумел перейти границу и в Финляндии, а потом в Швеции опубликовал свою рукопись, Перевод сделали на шесть языков. Теперь наелся, напился, принарядился за все годы своего нищенствования. Миллионы имеет на счету. Так-то вот у них, на Западе. Надо только туда добраться.

Идея Сержа была такой выпуклой, что Райский долго не мог успокоиться и стал строить планы на переход границы. Он месяцами не расставался с этой мыслью и окончательно в нее вжился. И при каждой встрече с Сержем тот подогревал в нем авантюристическую идею.

* * *

Купаясь в лучах заходящего солнца, «швед», лениво полоща флагом, подошел вплотную к пирсу и вскоре пришвартовался. Спустили трап, врач взошел на корабль, пограничники заняли свои места. Несколько часов шла разгрузка, и лишь к утру все было закончено, судно готовилось взять на борт груз. Однако капитан принял решение отпустить команду и дать ей отдых. Моряки неторопливо начали сходить на берег и группками пошли к воротам порта, и там, за его пределами, потянулись в разные стороны. Среди моряков выделялся рыжей бородой и трубкой в зубах невысокий, худощавый мужчина лет сорока. На плече он держал пижонскую сумку и светлый плащ. Его звали Артур Грейп. Он уже два года плавал на шведском сухогрузе, и Одесса была для него хорошо знакомым местом.

Он не хотел идти с кем-либо, потому что ему приелись все эти лица, и отправился вдоль побережья, наслаждаясь одиночеством и погрузившись в свои тревожные мысли. Он шел не развлекаться в одесских ресторанах, а работать, отрабатывать деликатное поручение. Грейп остановился на самом высоком месте над морской панорамой, оглядел раскиданные в беспорядке корабли на рейде и двинулся по аллее среди каштанов. Ему не нужны были провожатые, он не расспрашивал одесситов, где находится клуб иностранных моряков, он шел уверенно, даже не поглядывая на название улиц. В клубе было довольно пустынно, почти не было посетителей, если не считать небольшую группку греческих моряков, тихо сидевших за столом перед большими стаканами с вином, да двух девушек и парня, устроившихся почти в центре зала. Грейп поглядел на часы и понял, что пришел слишком рано, и чтобы скоротать время решил перекусить. Но взглянув на девушек, отказался от своего намерения. Одна из них, пышноволосая красивая блондинка, сидела в пол-оборота, закинув ногу на ногу, и с легкой улыбкой слушала, что говорил ей широкоплечий парень в вельветовых брюках и расписной майке. Не менее привлекательной была и вторая девушка, но полная противоположность первой: черные блестящие волосы, перехваченные красной лентой, открывали длинную красивую шею. Одеты они были почти одинаково, в джинсы и цветные кофточки. Четвертое место возле них пустовало, и Грейп решительно направился к их столику.

– Свободно? – спросил он по-английски, широко улыбнувшись брюнетке.

– Ждет вас! – ответила она по-английски, ослепительно улыбнулась и внимательно осмотрела иностранца.

– Благодарю вас, прекрасная незнакомка! Приятно слышать родную речь. На каком корабле служат такие очаровательные моряки? – пошел на сближение Грейп.

– Упаси Бог! Женщина на корабле – это же залог тысячи несчастий! Дальше клуба иностранных моряков нас не пускают.

– Я тоже с детства суеверен, – усаживаясь рядом с девушкой, заметил Грейп. – У нас полно разных примет: и от дьявола, и от Господа. Меня зовут Артур Грейп.

– Лиза, Елизавета, Элизабет, – перечислила она ему все варианты своего имени. – А это моя подруга Луиза и наш общий друг Вася, – представила она ему своих друзей.

– По такому случаю я предлагаю кроме кофе что-нибудь погорячее и на ваш вкус, – оглядел он чашки с кофе и пирожные.

– Сэр Артур, щедрый король Артур! Вам может быть и можно что-нибудь погорячей, вы отдыхаете, а мы все трое на работе. Мы здесь на языковой практике, и на работе пьем только кофе, – довольно свободно, без запинки в подборе слов, говорила она.

Василий помрачнел, ему явно не нравился этот неожиданный заморский незнакомец, и он почти враждебно смотрел на него.

– Чепуха! – вдруг сказал он. – Оттого, что я выпью джин или виски, я не буду хуже работать. Наоборот! – с вызовом бросил Вася.

– О, ваши друзья тоже говорят по-английски! – радостно воскликнул Грейп.

– Ну и тупица! – по-русски заметил Вася. – Ему говорят, что мы на практике, а он не понимает. Луиза, скажи и ты что-нибудь на его языке, – зло иронизировал он.

– Ты чего завелся? – тихо одернула его Луиза. – У тебя шансов и раньше почти не было. Лиза – это не твое пирожное. Не тебе им лакомиться, зубки выпадут от сладкого, – съязвила в ответ девушка.

Грейп, словно не замечая сгущающейся атмосферы, подозвал официанта, заказал виски, шампанское, конфеты. Тихо играла музыка, страстно пел Джо Долан. Девушки охотно болтали с иностранцем, пользуясь случаем, чтобы попрактиковаться в языке. И если девушки ограничились лишь бокалом шампанского, то Вася сидел угрюмый и пил, он бездумно сам себя обслуживал, наливал виски, выпивал, не разбавляя, и мрачнел. Луиза сделала попытку предостеречь его, но он отмахнулся от нее, бросив сквозь зубы:

– Не суйся в мужские дела!

Грейп тоже много пил, но, казалось, алкоголь на него не действует, он как и в самом начале знакомства был вежлив, уважителен, шутил, развлекал девушек. Когда кончилась выпивка, он встал и принес вторую бутылку.

«“Гулять, так гулять!” – сказал мышонок, разделся и полез в пустую бутылку от виски», – воскликнул он, наливая спиртное. Девушки засмеялись шутке. Василий вскинул голову, внимательно, сколь это было возможно в его пьяном положении, поглядел на иностранца и вызывающе пьяно, но четко произнес:

– Вы уже давно сидите в бутылке и на мир смотрите через ее выгнутые стенки и цветное стекло.

Грейп остановился на полуслове, улыбка медленно сползла с его лица, оно передернулось, он судорожно вцепился пальцами в край стола и вонзил взгляд в лицо парня.

– Вы оговорились, наверное, – процедил он сквозь зубы. – Я вас прощаю. Это, видимо, издержки английского языка. Вы, очевидно, плохо учитесь, – его рысьи глаза яростно сверкнули.

– Я не оговорился. Вы – свинья! Я не позволю говорить гадости нашим русским девушкам. Я это отношу за счет издержек вашего туманного воспитания и…

Василий не успел закончить фразы. Грейп резко вскочил, отбросил назад стул, который с грохотом упал на пол, и обрушил ему на голову бутылку. Это произошло настолько неожиданно и быстро, что девушки даже не успели понять трагедии, а Василий, обливаясь кровью, без звука рухнул на пол. Лиза жалобно вскрикнула и как парализованная замолкла, прижав ко рту ладонь. Луиза тихо, с надрывом воскликнула:

– Боже мой! Он убил его!

* * *

Временно Феликс не выезжал в Москву. Александра Зиновьевна то ли решила воздержаться от его помощи, то ли опасалась за свою любовь, так как нисколько не сомневалась, что в Москве он не пропускал смазливых баб. Однако скучать ему она не давала и большую часть времени в рабочие дни проводила дома. Он рассказывал ей о своем житье-бытье в колонии, она что-то писала, по ходу задавала ему вопросы. И только спустя неделю сказала:

– Ну, вот, теперь тут есть из чего скроить, фабула богатая.

Целыми днями потом сидела за машинкой и что-то печатала. Феликс совсем не интересовался, а Соколовская, казалось, потеряла к нему свой пылкий интерес, заменив любовь творческим процессом на машинке. Она творила из Черняка всемирно известного писателя.

Когда работа была закончена, Александра Зиновьевна отнесла куда-то рукопись и предложила Феликсу поехать на недельку отдохнуть в один приличный дом отдыха, где собирается интересная публика, в основном писатели.

– Надо тебе среди них потереться, – сказала она. – Это твои будущие коллеги и завистники. Приглядись к их манере поведения, послушай, о ком и о чем они говорят, что пишут. А ты делай таинственное лицо и уклоняйся от вопросов, это разжигает интерес.

Скука была в доме отдыха непролазная, Феликс слонялся там, как неприкаянный. Писатели были до того нудные и говорили только о своих болячках, даже не стеснялись говорить об этом за столом. Он только и слышал: «это я есть не могу», «этого мне не разрешают специалисты», «от этого у меня развивается непроходимость». Феликс решил им мстить и назло жрал, не ел, а именно жрал то, что им запрещали, и хвалил, наслаждаясь их завистью. Вместо злости с их стороны была зависть и даже какое-то уважение, что он, став писателем, не испортил себе здоровья.

– Как ваше имя? – спросил один с лицом, похожим на слегка подпеченное яблоко и облысевшей окончательно головой.

– Черняк! – ответил небрежно Феликс и сочно рыгнул.

– Постойте, постойте, я что-то видел ваше. Повесть о…

– Думайте не о том, что вы видели, а о том, что скоро увидите! – возразил нахально Черняк. – Хотите коньяку? – предложил он. – У меня есть в запасе. Я от этого добра не отказываюсь.

– Нет, нет! – возразило печеное яблоко с сожалением. – Я уже больше в рот не возьму до гробовой доски.

Как-то под вечер приехала Соколовская. Она сияла от восторга, от нее исходила теплота и энергия, и Черняк почувствовал в себе непреодолимое желание. Одета она была будто на королевский прием, в шикарное голубое платье, которое ей было к лицу и сокращало слегка годы. Из сумки она вытащила бутылку шампанского и воскликнула:

– Феликс, мой милый, мой любимый! – захлебывалась она от восторга. – Ты даже себе не представляешь, кто ты! Ты – писатель с мировым именем! Тебя сегодня узнал весь мир! Твое имя у всех на устах! Феликс Черняк! Знаменитый писатель! Мы омоем шампанским твой первый корабль! – она вытащила из сумки два экземпляра небольшой книжонки в яркой цветной суперобложке и бросила их на стол. Глянцем обложки они скользнули на середину стола и тут замерли.

Черняк с опаской, несмело взял их в руки: одна была напечатана на немецком языке, другая – на русском. «Мои университеты» – называлась книга. С внутренней стороны обложки на Феликса смотрело интересное лицо блондина с голубыми глазами – его собственное лицо.

«Автор сам пережил все ужасы советских лагерей, где он просидел более семи лет за свои непреклонные убеждения», – тихо прочитал он пояснительный текст и поглядел на сияющую Соколовскую. – Саня, это же липа! Я в тюрьме сидел не за убеждения! Я же вор! – растерянно, оглушенный новостью, проговорил Черняк. – За кражу припухал! Шмотки из хавир таскал! Велосипеды крал! А ты из меня что сделала?

– А быть вором, по-твоему, – это не убеждения? Здесь же не сказано, что ты сидел за политические убеждения.

– Тут ты права, – согласился Черняк, задумчиво перелистывая страницы книги и испытывая какое-то необъяснимое, новое для него чувство. – Да-да, меня сажали, а я снова воровал, – Феликс замолк, углубившись в чтение страницы. Потом он оторвал голову от книги и в растерянности взглянул на Александру Зиновьевну, которая быстро накрывала на стол из тех запасов, что привезла с собой. На ее губах играла загадочная улыбка.

– Саня, тут про Жигана совсем не то, что я тебе рассказывал, – тихо проговорил Черняк. – Он же тоже вор и убийца, и убили его при побеге. А в книге охранник убивает его в момент политической агитации. Ну и нахомутала ты! Там же многие сидели в той колонии и видели, как он бежал, как стреляли в Жигана. Ты понимаешь, что это липа? – вдруг закричал Черняк. – Ты же меня подставила! Раньше мной интересовалась только уголовка, а теперь уже другая контора заинтересуется. Оглянуться не успею, как зацапают!

– Ты чего испугался? – спросила с усмешкой Соколовская холодным тоном. – А ты сам знал, кто был мой брат Коля? Нет! А теперь знаешь! И другие теперь узнают, кто был Коля Соколовский – Жиган! Он был борец, а не вор! Запомни! Или ты хочешь, чтобы слава о тебе шла кругами, а мой любимый брат Коля оставался изгоем, каким-то вором? Не выйдет! И тебе слава, и Коле слава, и мне, как его сестре. Понял? Он был борец, и я продолжаю его дело! – закончила она с пафосом, и Черняк вдруг проникся к ней нежностью, она была в эти минуты изумительно красива и желанна.

– Где это издали? – спросил он.

– В Мюнхене! На твоем счету в швейцарском банке сто тысяч долларов. Столько еще поступит за переводы – голова закружится! Так что ты теперь не только знаменит, но и чертовски богат! Твое имя будут повторять рядом с именами Солженицына, Синявского, Марченко.

– И рядом с Геростратом. Был такой герой в Древней Греции.

– Ты мрачно настроен. Ты еще не прочувствовал всего величия, которого ты достиг. Открой шампанское! Пусть выстрелит! Пусть зальет скатерть, пол! Такой день не забывается! – ее вновь охватил восторг.

– Саня, мне отчего-то страшно! Так я жил мелкой сошкой. И в Гатчине меня забыли. А теперь начнут искать. За такие штучки по головке не гладят и ордена не дают. Лишь статьи.

– Ты сейчас неуязвим! Не так-то просто арестовать всемирного известного писателя. Вчера можно было, и никто бы слова не сказал в защиту. А сегодня тебя знают президенты! Если тебя тронут, ты увидишь, сколько посыплется протестов! Выше голову, мой мальчик! Я пью за твой головокружительный успех! – она осушила до дна бокал шампанского, подошла к Феликсу и крепко, страстно поцеловала его…

* * *

Серж как всегда встречал его на вокзале. Как обычно довез до улицы Горького.

– Расстаемся? – спросил Серж.

– Могли бы пообедать в «Национале», – предложил Черняк.

– Охотно! Только в Доме литератора, там элегантнее. Встречаемся в два. Тебе там обедать положено теперь по табелю о рангах. До чего же легко и быстро ты стал мировой знаменитостью!

– Ты тоже можешь: лет на пять сядешь, а выйдешь знаменитостью, – поддел Черняк Сержа и засмеялся. – Чао!

…Они сидели у стены за отдельным столиком. Официантка убрала лишние стулья, и никто им не мешал. После очередной рюмки коньяка молча стали есть. Потом Черняк отложил ложку, вытер губы салфеткой и сказал:

– Чувствую себя чертовски неуютно! Так уже со мной было. Однажды влез в квартиру с таким же ощущением, а там – старуха. Ох и визжала она! Я уже был за квартал, а слышал ее визг.

– Надо понимать, ты хочешь за рубеж? – неожиданно спросил Серж, продолжая есть.

– Да как сказать…

– Услышал снова визг старухи? – улыбнулся он. – Резон в твоем желании есть. Объявлена тревога, надо выходить из поля зрения. У тебя солидный счет в швейцарском банке. На «хвосте» солидные неприятности. Да, тебе надо уходить! Другого не дано!

– А как? Не могу же я прийти в аэропорт и сказать: дайте мне билет до Парижа!

– Два билета, – поправил Серж.

– Это еще для чего? В Тулу со своим самоваром? – засмеялся Черняк, поняв, что Серж намекнул на Соколовскую.

Серж тоже засмеялся.

– Я так и думал. Есть один хитрый вариант. Но его надо готовить. Я покажу тебе одну девочку-дурнушку. Разожги в ней любовь к себе. Для тебя это не так уж трудно. Она тебе сможет открыть одну дверь. Вариант продумал для себя, но отдаю тебе…

Феликс уже не первый день околачивался в международном аэропорту, он приглядывался к девушке, которую ему показал Серж. Она действительно, как он ее и определил, была дурнушкой, но что было у нее замечательного – так это глаза. Когда она смотрела, оторвать взор было невозможно, и некрасивые черты лица ее исчезали, растворялись, особенно если она слегка улыбалась, обнажая ровные зубы. Черняк присматривался, привыкал к ней, пару раз попался на ее пути и наконец решил идти в атаку. Она вышла из здания аэровокзала усталая и равнодушная к пассажирской суете и реву авиационных двигателей. И это равнодушие делало ее лицо еще менее привлекательным. Подошел автобус, и Люба стала неторопливо подниматься в салон, как вдруг сильные руки буквально внесли ее в салон. Она оглянулась, и сердце у нее замерло. На нее смотрел с едва заметной улыбкой белокурый, с голубыми глазами и ямочкой на подбородке молодой мужчина.

– Шевелиться надо, красавица! Не в личное авто садитесь! – почти прошептал он и указал ей на свободное кресло.

Она промолчала, села и сложила на коленях руки с длинными тонкими пальцами. Они слегка подрагивали, выдавая ее волнение.

Черняк коснулся ее руки и сказал:

– Эти руки могут доставлять людям удовольствие. Они умеют такое, чего не могут миллионы. Вы играете на чем-нибудь?

– Да! – ответила она и вдруг обозлилась. – Играю на кастрюлях, половниках и ложках. Слышали о таком оркестре? И не приставайте ко мне! Без вас было неплохо! – Она отвернулась к окну.

Лицо у нее вблизи не было некрасивым, как казалось Феликсу вначале, но красавицей ее назвать, как это сделал Черняк, было невозможно. Портили ее тонкие бесцветные губы, хотя зубы у нее были великолепные.

– До чего же грубые москвички! – сказал Черняк. – У нас, в Питере, все по-другому. Если ты гость, то любой тебе станет гидом.

Люба поглядела на него и улыбнулась, он не разыгрывал ее и вел себя довольно скромно. Черняк ответил ей улыбкой.

– Феликс я! А вас я не расслышал как зовут.

– Люба я! – ответила она ему в тон. – Профессия – повар, работаю здесь, в ресторане. Москву знаю плохо, в гиды не гожусь. Не замужем. Живу одна. Все!

– Нет, не все! У меня есть предложение пойти в ЗАГС, – сверкнул он белозубой улыбкой.

Она весело рассмеялась и странно преобразилась, черты лица стали приятнее, в них даже появилась привлекательность.

– Предложение сделано серьезно. На размышления дается месяц. Сейчас мы купим бутылку вина, и вы пригласите меня к себе на обед. Представляю, чем вы меня угостите! – мечтательно сказал Черняк.

– Хоть я и повар, но рассчитывать на что-либо необыкновенное не советую. А то будет разочарование. Не люблю дома готовить. Ну уж ладно, чем-нибудь угощу, – смилостивилась она…

Весь день и ночь он провел у Любы и, когда уезжал на вокзал, видел слезы на ее глазах. Ему стало слегка не по себе. Он разбудил в ней дремавшую любовь, он был первым в ее жизни мужчиной, и за это она отдаст ему все, что он потребует. Она ради него пойдет на преступление, она сделает так, как будет нужно Черняку. Одни сутки – и он взломал плотину, прорвал барьер, за которым для него должно открыться таинственное и неведомое, путь к славе или позору. Черняк об этом не думал, минутная слабость прошла, и он холодно взвесил свои шансы на авантюру. То, что первоначально было для него призрачным, желанным, но пока не существовало как реальная действительность, вдруг обрело черты осуществимого плана. Хотя вера еще в него не укрепилась. В поезде Феликс долго не мог заснуть, несмотря на солидную дозу коньяка, охваченный неотступными мыслями о побеге. Лишь под утро он забылся, продолжая и во сне разрабатывать и осуществлять свой замысел.

В Ленинград он приехал как всегда рано, усталый, с головной болью и, лишь поцеловав Александру Зиновьевну, тут же завалился спать. Но часов в одиннадцать Соколовская разбудила его.

Она приготовила завтрак и вкатила столик на колесах прямо в спальню. Черняк, развалившись, прикурил сигарету и выпустил длинную струю дыма. Соколовская залезла к нему под одеяло и взяла дымящуюся чашку кофе.

– Брось курить! – сказала она. – На голодный желудок это очень вредно, а ты теперь должен быть здоровым как никогда.

Он не стал спорить и, загасив сигарету, положил ее на столик. Взял себе бутерброд и принялся вяло жевать. Она подала ему чашку кофе. Молча они ели и пили несколько минут, потом Александра Зиновьевна виноватым просительным тоном сказала:

– Феликс, ты ничего не будешь иметь против, если я попрошу тебя поехать сегодня в Москву?

Он посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, и она заторопилась:

– Я понимаю, ты очень устал, только с дороги.

– Ладно! Чего уж там! Я уже привык к колесной жизни, – он поставил на столик чашку, достал с пола бутылку с коньяком и отхлебнул большой глоток прямо из горлышка.

– Ты обиделся? Хорошо, я чего-нибудь придумаю, ты отдыхай.

– Нет! Нет! Что ты? Я поеду. Для меня это разминка, – торопливо сверх меры воскликнул Феликс и, повернувшись к женщине, вдруг стал исступленно и страстно целовать ее обнаженное тело.

Потом, пожелав ему хорошо отдохнуть перед поездкой, Соколовская тщательно оделась в дорогой английский костюм, взяла японский зонтик и, помахав приветливо рукой, вышла за дверь. Феликс слышал, как она вызвала лифт, и как с легким шумом кабина ушла вниз. Он подождал еще несколько минут и рывком поднялся с постели. Приложился еще раз к бутылке с коньяком, постоял посреди комнаты и, наконец, решительно принялся раскрывать в пороге тайник. Оттуда он вытащил всю валюту, бриллианты и советские деньги. Подержав пачку сотенных бумажек в руке, он положил было их обратно, но потом все же очистил весь тайник. Замаскировал его, и, удовлетворенный, сделал затяжной глоток из бутылки. В гардеробе нашел тонкий большой батистовый платок, завернул туда все ценности и деньги, взял из шкатулки иголку с ниткой и аккуратно прочно зашил, сделав таким образом нечто вроде пояса…

В тот вечер он очень не хотел, чтобы Соколовская провожала его на вокзал, но она вызвала такси и поехала вместе с ним. У Феликса с собой был «дипломат» с шифрозамком и сумка с эмблемой КЛМ. Они приехали прямо к отправлению поезда, и поэтому прощание их было коротким: Феликс поцеловал Александру Зиновьевну и прыгнул на подножку уже тронувшегося поезда. Когда лицо белокурого мошенника и вора стало проплывать мимо нее, она вдруг схватилась за сердце, ее лицо искривила болезненная гримаса, на глазах выступили слезы. Соколовская будто почувствовала, что последний раз в жизни видит этого человека, который принес ей радость и наслаждения, горе и разочарования. Она повернулась и, придавленная тяжелыми предчувствиями, сразу постаревшая, пошла к выходу…