Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Я не знаю никаких военных секретов, но я знаю, что в моем городе стоит военный гарнизон, где есть почтовый ящик. Но это неважно! Самое главное, что я здесь, я бежал от страха и притеснений! Таких, как я, много в советской стране, но не все имеют такую удачу, «лаки», «лаки» по-вашему, как я. Мне удалось вырваться оттуда. Так, ведите меня к вашему начальству, я сделаю официальное заявление, что прошу политического убежища. Мое имя – Борис Райский, по-вашему я – Боб. Меня знают кое-где, я был журналистом, однажды опубликовал статью, но мое политическое кредо не было понято. С тех пор мне чинят препятствия, меня не публикуют. Я многое умею, могу быть у вас диктором, редактором на радио. Я принесу пользу Западу…

Один из солдат довольно бесцеремонно прервал этот монолог, резко крутнул Райского и принялся его обыскивать.

– Я понимаю вас, понимаю, служба есть служба. Оружия у меня нет. Зачем мне оружие? Я же шел к друзьям. Кое-что на первый случай у меня собрано, – заявил Райский, когда солдат извлек у него из кармана мешочек. – Жизнь надо начинать, я копил, там бриллианты, немного золотых безделушек. Жизнь есть жизнь!

Солдат вновь резко повернул Райского и бесцеремонно, сильно толкнул его в спину автоматом.

– Ты что, сдурел? – вскрикнул Райский. – Я же свой! Я же не враг! Я как друг к вам шел! Меня КГБ преследует! – ввернул он дополнительно, чтобы вызвать к себе уважение этих, как он подумал, тупых и ограниченных солдафонов, наверно взятых из деревни, откуда-нибудь с Анталийского плоскогорья.

Но солдат что-то снова сказал на непонятном языке, очень созвучное смачному ругательству. Второй засмеялся. Они повели его во двор заставы, освещенный ярким прожектором, мимо часового, собачьего вольера, откуда раздалось злобное рычание пса.

В полуосвещенной комнате за столом сидел офицер в полевой форме с тремя зелеными звездочками на погонах. Настольная лампа лишь слегка высвечивала его лицо и черную копну волос. «Настоящий турок!» – восхищенно подумал Райский. – Наверно у него вместо пистолета ятаган».

– Господин офицер, я добровольно перешел к вам и прошу сообщить, где надо, что я прошу политического убежища. Я – бывший гражданин СССР и таковым себя считаю!

Офицер с любопытством и удивлением выслушал перебежчика, покивал согласно головой, давая понять, что все это он прекрасно понимает и, как показалось Райскому, сочувствует ему. «Это очень хорошо! Наверно знает русский, а как же иначе? Офицер! Одно слово, офицер! Не то, что наше быдло, что лейтенант, что дуб-полковник! Кроме матерного языка ни на каком другом общаться не умеют. Цивилизация!!!» – мысленно рассуждал Борис, наблюдая за тем, как офицер неторопливо встал из-за стола и оказался на целую голову выше Райского. Так же неторопливо он подошел к вешалке, снял фуражку, надел ее, проверил ладонью, чтобы эмблема была точно напротив носа, и щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату, на секунду ослепив Райского. Когда же он смог хорошо видеть, первое, что ему бросилось в глаза, – это красная звезда на эмблеме фуражки офицера. Борис несколько секунд глядел на эту звезду в растерянности и хлопал непонимающе глазами. Потом что-то отдаленно стало заползать в его разгоряченный чрезвычайными событиями мозг. Он непроизвольно оглянулся, и взгляд его наткнулся на большой портрет над креслом офицера. Сомнений никаких не было. Это лицо с проницательными глазами и острой бородкой принадлежало только одному человеку: Феликсу Дзержинскому. «Как! – хотел крикнуть в отчаянии Райский. – Как это получилось? Я же по контрольно-следовой полосе, я реку переплыл…!» – ужас сковал его тело, перед глазами поползли туманные волны, потом перед ним заиграл оранжевый цвет. Вдруг колени его подогнулись, и Райский грохнулся на пол, потеряв сознание.

– Позовите врача! – сказал офицер одному из солдат. – Слабые нервы, – пояснил он второму с усмешкой, – а собрался за границу. Такое потрясение для подонка! – и они оба засмеялись.

* * *

…Полковник Лазарев в это утро пришел на работу в Комитет государственной безопасности довольно рано, и как он не тянул время, пока шел по улицам, – купил газеты в киоске, посмотрел театральную афишу, почитал название спектаклей на билетах, выставленных изнутри киоска на окнах, – все же к массивным дверям с резными ручками подошел, еще имея в запасе целых полчаса. Здесь он остановился и машинально стал смотреть на идущего паренька в джинсах и такой же джинсовой безрукавке. За плечами у него был огромный рюкзак, даже по внешнему виду было заметно, что там солидный груз. Под его тяжестью паренек согнулся и, покачивая рюкзаком в такт своим шагам, приблизился к двери с табличкой «Бюро пропусков». Здесь он остановился, несколько секунд глядел на табличку и вдруг решительно шагнул на ступеньки. Пройти в двери с рюкзаком он не мог, и Лазарев удивленно наблюдал сцену, как он пытался протиснуть свой заплечный мешок в узкую дверь. «Сними рюкзак!» – мысленно послал он идею парню, и тот словно ее принял, вылез из лямок рюкзака и втащил его за собой в бюро пропусков.

«Чего это он туда потащил?» – удивленно подумал полковник, еще не решаясь открыть дверь своего учреждения.

…Парень втащил рюкзак в помещение и подошел к сержанту у входа.

– Я – антисоветчик! Мне нужен начальник, – сказал он тихо.

Сержант поглядел на паренька с рюкзаком. Веселые искорки показались в его глазах, но он серьезно ответил:

– Ты иди на улицу. Здесь не место для шуток. А то попадешь в вытрезвитель. Наверно не закусывал, запах сильный.

– Я – антисоветчик, а выпил для храбрости. Я – Князь!

Но сержант спокойно и терпеливо взирал на разволновавшегося паренька и продолжал тихо, чтобы не привлекать внимания других, разговаривать с ним.

– Да, я знаю, что ты Князь. Но сегодня к начальству нельзя. У него в гостях Граф. Он освободится месяца через два. Тогда и придешь.

Но паренек был настырным и вновь обратился к сержанту.

– Антисоветчик я! – чуть не крикнул он возмущенно.

– Знаю, знаю, что ты антисоветчик. И что ты Князь – все мы знаем!

Лазарев еще потоптался несколько секунд, ожидая, что парень с рюкзаком выйдет, очевидно попав сюда по ошибке. Но он не показывался, и Лазарева одолело любопытство, а скорее всего нежелание идти раньше времени на рабочее место. Он вошел в Бюро, увидел паренька, стоящего перед рослым сержантом, и поинтересовался, скорее из любопытства, чем из профессионального интереса.

– В чем дело, товарищ сержант?

– Да вот. Князь лично к нам пришел. Но я говорю ему, что начальник освободится через два месяца. Тут на прошлой неделе хан Гирей приходил сдаваться, еле отправили в больницу…

– Проводите товарища ко мне! – строго приказал Лазарев, недослушав разъяснения сержанта.

Паренек вошел, втащив рюкзак в кабинет Лазарева, и сказал:

– Я – антисоветчик. Вот тут, в рюкзаке, все для печатания листовок, – он, не мигая, уставился на Лазарева.

Полковник молчал, и паренек разволновался.

– Я – не псих! Моя фамилия – Князь, понимаете? Такая фамилия – Князь! Я действительно антисоветчик! Я листовки фотопечатью выполнял! Не верите? Смотрите!

Паренек раскрыл рюкзак и вытащил оттуда фотопринадлежности, пачки фотобумаги, переснятые тексты, кассеты с пленкой и два фотоаппарата: «лейку» и «пентакон».

– Кто поручил вам это дело? – спросил Лазарев, рассматривая фотокопию листовки.

– Я очень люблю фотографию. Но у меня был старый ФЭД. Однажды встретился мне дипломат, наш, советский, Сергей Анатольевич, в МИДе работает. У него «кодак» в чехле. Спросил, не хочу ли я подзаработать, кое-какие снимки поделать для его приятеля, он научную работу какую-то выполняет. Оплачивает, мол, хорошо. Отсюда все и началось.

– Как звать приятеля?

– Фамилии не знаю. Да я его и не видел, мне всегда звонили. Я приходил, куда указывал Сергей Анатольевич, получал от него работу и уходил. Потом сдавал работу, получал деньги, он платил много, и мы расставались.

– И вы не знали, что печатаете, что переснимаете?

– Отчего же? Знал. Читал. Сергей Анатольевич говорил, что это закрытая научная работа. Это материалы для подготовки контрпропаганды. В общем, это нужная для науки и для нашей пропаганды работа. Я и переснимал.

– Но ведь вы печатали по две-три сотни копий, не меньше?

– Да. Он говорил, что они рассылаются ученым.

– Что же навело вас на мысль, что это антисоветская деятельность?

– Неделю назад ко мне домой приехал Сергей Анатольевич и положил передо мной текст, где призывалось к отказу от военной службы. Листовка обращалась к солдатам-новобранцам. Я сказал, что это не для ученых. Такие призывы страшны. А он мне ответил: «Ты садись и срочно печатай двести штук. Они пойдут, куда следует. И чтобы ты поменьше рыпался – так знай, ты уже больше года ведешь антисоветскую пропаганду и связан теперь со мной одной статьей уголовного кодекса. Мы с тобой – антисоветчики! О нас с тобой все известно на Западе! И не попытайся что-либо предпринимать, это опасно для жизни!

– Были под судом?

– Да, по 206. Витрину пьяный разбил. Вышел на свободу, тут и состоялась наша встреча.

– А дипломата давно последний раз видели?

– Дней десять назад.

– Сейчас вы все, что рассказали мне, напишете. Потом возьмете рюкзак и, как ни в чем не бывало, вернетесь домой и будете ждать своего заказчика. При первом же сигнале от него звоните вот по этому телефону. Скажете, что звоните по просьбе Лазарева. Наши сотрудники знают, что им делать. Спасибо вам, товарищ Князь! Еще у меня к вам просьба: опишите как можно подробней Сергея Анатольевича.

* * *

Оставшись один, Лазарев долго сидел задумчиво, пытаясь переварить только что полученную от Князя информацию. Очевидно, кто-то пытается активизировать свою деятельность и нацелился на армию, там хочет посеять семена сомнений и раздора. «Князя надо взять под наблюдение, парень неопытный, могут быть эмоции, тогда мы упустим этого “дипломата”», – решил полковник. Он позвонил, отдал соответствующие распоряжения и, набрав по внутреннему телефону номер, коротко бросил:

– Алеша, зайди!

В кабинет вошел привлекательный мужчина лет тридцати, выше среднего роста, с красивой модной стрижкой, в темном костюме и голубом в полоску галстуке. Лазарев непроизвольно взглянул на блестящие черные туфли своего подчиненного и улыбнулся:

– Ты что, идешь в театр сегодня?

– Это у меня рабочая форма, – ответил с улыбкой Алексей. – Вдруг какая-нибудь встреча… Барков всегда готов! – скаламбурил он.

– Ну вот что, «Барков – всегда готов!», принимай-ка себе тех двух молодых людей: девушку с листовками и парня-перебежчика. Ты знакомился с их делами. Приглядись, что там за ними. Если дурь возрастная, то поработаем и отпустим. В общем посмотри, ты – следователь, тебе виднее. Я не хочу их давать Самарину, на формальном к ним не подъедешь. А ты сам молодой и, может быть, найдешь с ними язык. Давай послушаем первым Бориса Райского. Занятная личность, в Турцию хотел бежать.

Райский вошел в сопровождении конвоира и обреченно опустил голову, видно, все еще не мог оправиться от той оплошности, которую совершил, пытаясь перейти границу. Тогда, в первый день, когда его поместили в камеру, он даже слегка выл от злости и досады, от разочарования и скрытого страха. Так глупо, можно рассказывать теперь как анекдот. Вспаханный кусок поля принял за контрольную полосу и пришел на заставу…

Он исподлобья взглянул на двух мужчин в штатском: один, постарше, за рабочим столом, второй – спиной к окну, почти в углу комнаты.

– Давайте знакомиться, гражданин Райский Борис Маркович, – сказал тот, что постарше, представившись начальником отдела, полковником Лазаревым. – Это ваш следователь, который будет вести ваше дело, – капитан Барков Алексей Иванович, между прочим ваш коллега – вы ведь в журналистику хотели податься, а Алексей Иванович активно сотрудничает с прессой, публикует путевые заметки по странам. Может быть, вам будет с ним интересно пообщаться не только как со следователем. Садитесь, гражданин Райский, сегодня мы в полуофициале, – полковник отпустил конвоира.

– Уже сел. Вот только не знаю, на сколько! – нагловато ответил Райский и криво усмехнулся. – Сколько там мне светит? – он развалился на стуле, перекинув ногу на ногу.

– Это определит суд. Мера наказания в его руках, – наше дело – представить доказательства вины, – спокойно ответил Лазарев. – Давно ли собрались бежать за границу?

– Давно. Надоело мне все тут, хуже пареной репы!

– А откуда у вас столько драгоценностей, которые изъяли при задержании?

– Дома взял! Первоначальный капитал. Надо же с чего-то начинать. Вот и взял!

– У матери? С ее разрешения?

Райский промолчал и отвернулся. Лазарев не стал настаивать на продолжении разговора, он сменил тему.

– Что же вас толкнуло на переход границы? Почему вы решили бросить Родину?

– Когда я понял, что в стране нет демократии – это был конец моим иллюзиям. Зачем мне Родина, где все мне приказывают.

– Как это понять? Объясните, что вы подразумеваете под демократией? – Лазарев заинтересованно заглянул в глаза Борису.

– Ну там, свободы… – неопределенно начал Райский.

– Свободы чего, яснее и конкретнее. Например, свобода получения бесплатного образования, вплоть до высшего?

– Нет, вы меня на этом не купите. Вы специально говорите о том, с чем в Советском Союзе будто бы благополучно. Хотя образование у нас – дрейк!

– А с чем же у нас неблагополучно? С медицинским обслуживанием? Врачи требовали от вас денег? Больших денег, когда вам удаляли аппендицит? Или, может быть, с ваших родителей?

– Что вы опять поворачиваете? Да, уж если на то пошло, в больнице меня плохо кормили! Все воруют продукты, а больным достается что попало. А медицина – тоже порядочный дрейк!

Лазарев засмеялся.

– Я с вами в некотором роде солидарен по вопросу кормления в больнице. У меня тоже вырезали аппендицит и давали два яйца в день. Для такого, как я, весом в девяносто пять килограммов и ростом метр восемьдесят пять, два яйца – что слону пряник. Есть хотел как волк. Но я думаю, что меня так кормили не потому, что главврач украл мои продукты. А ваша мать вам ничего повкуснее не приносила в больницу? Наверное, икру черную и красную, осетрину, курицу? – слегка улыбнулся Лазарев.

Райский ухмыльнулся, наглость сползла с его лица.

– Итак, мы установили, что демократия нарушалась в больнице: вы имели право на хорошее питание, а вам чего-то недодавали. А как с правом на труд? Вы последнее время где-нибудь работали?

– Нет, не работал, я готовился к переходу границы, мне было не до работы. Да и с работой туго.

– А если бы захотели, нашли бы работу?

– Вы опять поворачиваете в свою сторону. Нашел бы на сто рэ!

– Я думал, у нас с вами одна сторона, ведь страна одна.

– Вы ошибаетесь, я не являюсь гражданином СССР!

– Как так? – искренне удивился Лазарев. – Алексей Иванович, мы что же, иностранца задержали, подданного чужой страны?

– Это у гражданина Райского новая легенда, – ответил молчавший Барков. – Он заявил, что отказался от советского гражданства, а поэтому его не имеют права задерживать.

– Ну и фокусник! – не удержался от улыбки Лазарев. – Пока в камере сидел – надумал. Значит теперь так: раз вы заявили, что отказываетесь от советского гражданства, то мы и судить вас не имеем права?

– Определенно! Это будет нарушением международного права.

– Нет, гражданин Райский! Вы впали в крайнее заблуждение. Где бы вы ни были, хоть трижды за границей, пока наша страна не лишит вас своего гражданства, вы отвечаете по законам нашей страны. Все это вам еще успеют разъяснить и прокурор, и адвокат, и судья. Да и Алексей Иванович в курсе. А сейчас я бы хотел продолжить нашу содержательную беседу об отсутствии свободы в СССР.

– Неинтересно! Вы все поворачиваете по-своему.

– Тогда начинайте сами. Рассказывайте, где вас ущемили в правах? Я просто не вижу такой области.

– Вам легко говорить. Для вас все двери открывают. Как покажете удостоверение КГБ и в ресторане швейцар дверь откроет, хоть там будет битком, и в кино на любой боевик билет найдут, и на самолет сядете без билета. А простому человеку? Мне, например, в очередях торчать и не всегда достанется. Вы себе дубленку через черный ход возьмете, а с меня пару сот сдерут. Вот оно и равенство, вот она и демократия! Нечего сказать? То-то! Законники!

– Отчего же, Борис Маркович! Насколько и понял, у вас лавочная демократия. Если не достал сегодня сервилата, то причина в ущемлении прав, не купил шведские туфли – опять советская власть плохая. А если не достанешь билет на «Бони-М» или «Дип перпл», тут как с демократией?

– Все вы ухитряетесь перевернуть!

– Вы же сами говорили про билет на боевик или на самолет. Это ведь мещанская демократия, которую вам хотелось приспособить к сугубо личным целям. Так сказать, «коммунизм ложки», «коммунизм жратвы».

– Грубо, неэстетично для представителя власти, – презрительно возразил Борис.

– Да, это не я, это Энгельс так определял. Демократия, Борис Маркович, – вопрос принципиальный. А все, что вы говорили о свободе, о правах, простите, но это дешевка. Если бы вы сказали, что вас арестовали незаконно, не приняли на работу, потому что вы рыжий, отказали в приеме в институт по той же причине, выгнали из вашей трехкомнатной квартиры, наконец, что вы хотели молиться в церкви, а вас туда не пускают, я бы мог понять ваше заявление. – Лазарев достал пачку сигарет «Столичные» и протянул Райскому. – Закуривайте, разговор у нас долгий, спешить некуда.

Райский взял сигарету, повертел в пальцах и положил на край стола.

– Я не люблю такие сигареты.

– Других у меня нет. Это из лучшего нашего табака.

– Борис Маркович привык к заграничным, – вставил Барков. – Из лучшего турецкого табака.

– Это какие же? «Кэмэл»? Так это солдатские сигареты.

– «Вайсрой»! – ответил Райский.

– Вот КГБ не может достать «Вайсрой», а Райский может. Наверно с демократией не все в порядке у нас, – усмехнулся Лазарев. – Где же вы их достаете? Если, конечно, не секрет.

– Да так, у одного знакомого.

– Борис Маркович не скажет, у кого покупал, они же с травкой, – заметил Барков. – Какой-нибудь фарцовщик или через иностранцев.

– Я с фарцовщиками не знаюсь, – с презрением ответил Райский. – И вообще, я сигареты не покупал, мне их подарили. И что вам дались эти сигареты! Отпустите – и я вам два блока достану, хоть с травкой, хоть без.

– Выходит, гражданин Райский, кое-что вы тоже можете? Конечно, сигареты сами по себе чепуха, но есть одна деталь, – Лазарев открыл папку, полистал и, найдя нужный лист, продолжил:

– Сигареты «Вайсрой» в нашу страну не ввозились. Кто-нибудь для личного пользования привозил в СССР, или для наркоманов.

– Не вижу связи. А я тут при чем? Ну, курил их…

– Я тоже пока не вижу… Какие-то проклятые сигареты: накурился – и за границу. А один парень их курил, так его убили. Значит, как я понял, вы бежать собрались по политическим мотивам? А отчего же тайком? Могли бы официально подать заявление… А так ведь неприятности!

– Знаете, что я вам скажу, – нахмурил Райский брови. – Вам лучше меня выпустить из страны. На Западе такой поднимется хипиш – тошно будет вашей конторе! Так что лучше по-хорошему…

– Вы что же, так популярны на Западе?

– Борис Маркович письмо подготовил для западной печати, – заметил Алексей Иванович с легкой насмешливой улыбкой. – Мол, если поймают на границе, чтобы выручали.

Райский заерзал на стуле и почувствовал себя неуютно.

– Это правда, Борис Маркович?

– Ну правда! – опустил голову Райский. – Подумаешь!

– А чего вы засмущались? Предавать Родину, так предавать! Сами решили перебежать к врагам, да еще и материал им для клеветы на свою Родину подбросили. Чего стесняться?

– Да нет, не в том смысле, просто в порядке подстраховки.

– И что же вы там написали, если не секрет? Какими помоями облили землю, которая вас вскормила?

– Мы в принципе и так знаем, что там написано, – вновь вступил в разговор Барков.

– Опубликовали! – встревожился Райский.

– Нет, не опубликовали. Думают, а вдруг провокация со стороны КГБ, – усмехнулся Лазарев. – Будто у нас нет другой работы, только провокации. – Борис Маркович, поделитесь с нами вашими планами. Что вы собирались делать на Западе? Допустим, вам удалось перейти границу. Возьмем самый благополучный вариант, исключим вариант Остапа Бендера при переходе границы. Допустим, пограничники на той стороне не отняли бы у вас драгоценности. А что дальше?

– Я бы поехал в Париж. Вам этот город может лишь сниться.

– А почему не в Стокгольм или Вену? У вас в Париже знакомые? Без знакомых-то куда податься?

– Рассказывали про Париж. Туда бы и поехал.

– Хорошо! Допустим такой вариант: вас ограбили на той стороне при задержании. Помните, как Остапа Бендера? Что бы вы делали без гроша?

– Исключено! – гордо вскинул голову Райский. – Как бы взяли, так и отдали бы все до колечка!

– Это вы так думаете!

– Не думаю, а уверен.

– На чем зиждется ваша уверенность? Вы же не знаете их порядков. Ограбят, и некому пожаловаться.

– Если говорю, значит, знаю! Ничего у меня не взяли бы. И больше давайте об этом не будем.

– Хорошо, хорошо! Только вы несколько заблуждаетесь. Там ведь тоже не дураки, на той стороне. А вдруг вы наш человек, наш разведчик, и мы сами придумали такую легенду, чтобы проникнуть на Запад. Вы ведь «чистенький» для легенды – вас судили, дали два года условно. Почему бы какому-нибудь офицеру разведки не предположить, что вы наш агент? Посадят в тюрьму, допросы днем и ночью, признавайся – на КГБ работаешь? По-английски говорите, это тоже против вас. Попробуйте, докажите! Годы будут идти, а вы будете все сидеть и твердить.

– Ваша фантазия безгранична, – несколько растерянно пытался возразить Райский. – Только мне поверят сразу.

– Что, слово такое знаете?

– Да, если хотите, слово такое знаю!

– Какое же?

– Этого я вам не скажу.

– Кто дал вам такое слово? – резко спросил Лазарев.

– Ничего я вам не скажу! Думаете, купили – я и запел?

– Мы вас, Борис Маркович, не покупали. Вы не вещь, а человек. А разговор весь этот ведем исключительно в ваших интересах. Есть такая формула: чистосердечное признание. Пока мы вам даем шанс, за чистосердечное признание смягчается наказание. А наказание вам причитается по трем статьям: попытка нелегального перехода границы, контрабанда и хищение драгоценностей, принадлежащих вашей матери. Заявление о хищении она написала.

– Как написала? – не понял Райский.

– Как обычно пишут, когда совершается хищение.

– Вот так да! Вы заставили, наверно! Мать сама не…

– Борис Маркович, а вы, я вижу, невысокого мнения о нашей организации. Наверно забыли, что ЧК создавалась под руководством Владимира Ильича Ленина. Воспитывал чекистов и руководил ими длительное время Феликс Эдмундович Дзержинский. Руки и совесть у чекистов чистые. Так что не заблуждайтесь на этот счет, Борис Маркович! – полковник вызвал конвоира. – Уведите! Думайте, думайте, Борис Маркович, пока вы еще не потеряли свой последний шанс.

Райского увели, Лазарев посмотрел на Баркова.

– С письмом вы хорошо сработали. Как вы догадались по тем обрывкам черновика?

– Интуиция. Случайно произошло. Когда Райский начал храбриться, что шум поднимут на Западе, тогда я и понял значение тех обрывков, которые нашел при обыске в квартире Райского. Чует мое сердце, хлопот еще будет. Не верю в легкие удачи. То, что Райский собирался делать, вслепую не делают. Без связи, без подготовки, взял и пошел через границу! Тогда и пришла мне мысль, что за Райским кто-то стоит, слишком он зелен.

– А если шире и откровенно по Райскому…

Барков посмотрел внимательно на Лазарева, который не хотел встречаться с ним взглядом, и безаппеляционно заявил:

– Боюсь, Райскому нечего будет предъявить. Границу он не переходил. Дошел только до заставы. А это не попытка. Райский чего-нибудь еще высидит в камере. До этой мысли он еще не дошел, поэтому надо спешить, пока он не прозрел. Правда, есть заявление матери о хищении драгоценностей. Но как только дело запахнет судом, она от своего заявления откажется – все же мать! Скажет, обещала ему раньше, вот он и взял. Так что это тоже рассыплется как карточный домик. И пойдет себе Райский на свободу, а мы останемся со своими уверенными предположениями. А нам нужен тот, кто стоит за ним, что этот икс есть – даю голову на отсечение. Я попробую кое-что проработать вокруг Райского…

– Возьмись за Катю Маслову. Будь поделикатнее, девочка пережила целое потрясение. Видно, морально не готова к совершению таких актов. Врач говорит, нервная система у нее расшаталась, – сочувственно промолвил Лазарев.

– Кололась, наверно.

– Врач ее осматривал, признаков уколов на теле нет.

– Тогда, может, травку покуривала.

– Если бы было, она бы сейчас с ума сходила и требовала. Думается, девочка она хорошая, все-таки из деревни приехала, и город ее не успел развратить. Суд, возможно, отрезвил. В общем, давай за дело, Алеша, времени у тебя практически нет. А тут еще один антисоветчик объявился, листовки для солдат готовил. Кто-то заказывал, руководил – будем и в этом направлении работать. Давай за дело, а я иду к руководству… Надо же проинформировать начальство.

* * *

Иногда Александра Зиновьевна уходила рано из дому, и Феликс нежился в постели на китайских подушках, под югославским одеялом, на шведских простынях. Ему не было скучно без хозяйки, он спал до полудня, потом поднимался с кровати, чтобы достать из серванта бутылку армянского коньяка. Ставил ее у постели, курил американские сигареты «Мальборо», в избытке имевшиеся в этом доме, и не торопясь прихлебывал спиртное прямо из горлышка. Когда в бутылке оставалась половина напитка, Феликс чувствовал умиротворение и его тянуло в лирику. Черняк доставал из шкафа старинную цыганскую гитару в чехле и, снова разлегшись на кровати, начинал петь песни, которыми пробавлялись зеки на зоне. На гитаре он научился играть, когда еще мальчишкой увлекся этим инструментом, ему тогда очень хотелось выделиться среди приятелей и он проявил достаточную силу воли, чтобы научиться бренчать и петь под гитару. Голоса у него, в прямом смысле слова, не было, но «под балдой» он у него прорезался, и Феликс наслаждался своим искусством.

Когда приходила Александра Зиновьевна, она не выказывала никакого недовольства, что он пил в ее отсутствие, сама не отказывалась от рюмки-другой и требовала от него ласк и любви, что он ей и давал со всем пылом не растраченных на лесоповале мужских чувств.

По природе у Черняка была деятельная натура, и ему хотелось что-то творить, в чем-то участвовать. В воровские дела он лезть не собирался и подкреплял свое нежелание заняться старым наказом покойного Жигана, что это дело не для него. И хотя он помнил, что Жиган ему пообещал какую-то работу, которую ему должна организовать Александра Зиновьевна, с этим вопросом он к ней не лез и продолжал жить в наслаждениях. Однако воровской дух все же пропитал Черняка, и он решил заняться тем, что профессионально стал обыскивать ее квартиру. Он обшарил все закоулки, простучал все стены, прощупал шкафы, поискал вторые днища в буле и серванте, но ничего, что его интересовало, найти не мог. А интересовали его деньги. Хотя они свободно лежали в ящике буля, это не устраивало Феликса: раз есть свободно деньги, размышлял он, то должно быть и место, откуда они извлекаются. Как-то утром, едва хозяйка уехала на какую-то работу, Феликс, отхлебнув пару больших глотков из коньячной бутылки, принялся ползать по полу и методично простукивать паркетные плиты. Наконец «счастье» ему улыбнулось: порог комнаты издал пустой звук, и Феликс быстро нашел съемные плиты. То, что он увидел, заставило его присвистнуть: в тайнике лежали пачки долларов, фунтов, три бриллианта и двадцать тысяч рублей. Черняк отпустил длинную витиеватую нецензурную фразу без адреса, поворошил эту кучу валюты и стал было засовывать все эти богатства в целлофановую сумку. Однако, поразмыслив немного, он высыпал все на пол и аккуратно сложил деньги в тайник, закрыв его так же незаметно, как было раньше.

– Куда спешить! Курочка несет золотые яйца, не будем рубить головку, – пробормотал он. – Прихватить всегда не поздно. Да и съезжать с квартиры пока не собираюсь. Атанда! – не понятно к чему произнес он последнее слово, увиденное им во французском журнале, но показавшееся ему чрезвычайно красивым.

Дальше жизнь опять пошла своим чередом: спал, пил, наслаждался с хозяйкой любовью, иногда прогуливался по Невскому.

Как-то вечером, когда они ужинали, раздался телефонный звонок. Соколовская взяла трубку и долго слушала кого-то. Потом вернулась к столу с явно испорченным настроением.

– Что случилось? – спросил Черняк, опрокинув в рот очередную порцию коньяка.

– Понимаешь, Феля, мы в Питере и там в Москве занимаемся одной важной проблемой. В неделю раз обмениваемся информацией и взаимно используем эту информацию. У нас был постоянный человек, который возил эту документацию. Он тяжело заболел, и я просто не знаю, как мне быть.

– А хочешь, я смотаюсь в Москву? Делать мне нечего, – предложил Феликс, чем очень обрадовал Соколовскую.

– Ты даже не представляешь, какую услугу ты нам окажешь! – воскликнула она и, обняв его за шею, крепко поцеловала.

– Поезд плавно вкатился под навес перрона и остановился. Черняк взял плащ, «дипломат» и направился к выходу из вагона. Здесь его ждал элегантный мужчина неопределенного возраста, но явно ему было за сорок лет, в заграничном костюме и с модной прической. В руке он держал японский зонтик и близнец-«дипломат», похожий на тот, который был у Черняка.

– Вы – Феликс! – спросил он утвердительно. – Могу вас подвезти, – пожал он протянутую руку. – Вам куда?

– Мне, собственно, все равно.

– Ну, тогда нам по пути, – он быстро пошел по перрону в сопровождении Черняка.

На вокзальной площади они сели в белую «Ладу».

– Меня зовут Серж! – наконец представился мужчина. – Положите ваш дипломат на заднее сидение и возьмите мой, – он поставил чемоданчик на колени Феликсу.

Рванувшись с места, машина сразу же влилась в поток транспорта. Серж полез в карман пиджака и вытащил конверт.

– Чуть не забыл! – заметил он. – Возьмите! Здесь ваш билет и гонорар за услугу, у нас ничего не делается даром. Поэтому у нас нет текучек кадров, – улыбнулся Серж собственной шутке.

На улице Горького, близ гостиницы «Центральная», Серж высадил Черняка и умчался в потоке машин. Движимый любопытством, Феликс открыл конверт и обомлел. Там кроме билета на поезд лежали пять пятидесятирублевых купюр.

– Вот это да! – присвистнул он снова от радостного изумления. Да я так готов хоть каждый день…

Поболтавшись бесцельно по городу, он решил пообедать в «Национале», и уже в гардеробе, где он небрежно сунул плащ бородатому «белогвардейцу», как Феликс мысленно окрестил гардеробщика, он почувствовал разницу между ним и другими посетителями. Остановившись перед зеркалом, Черняк понял, что его новый костюм ни к черту в сравнение с теми, что носили посетители этого ресторана. Туфли на высоком каблуке показались ему пресной дешевкой. Он критически осмотрел себя со всех сторон и решил, что после обеда избавится от своего никудышного внешнего вида. В зале ресторана настроение у него еще больше упало: посетители здесь чувствовали себя как дома, в их позах была уверенность и едва уловимая небрежность, что, безусловно, давалось им деньгами и дорогой одеждой. Даже официант – и тот, поганка, высокомерно глядел на Черняка, когда принимал у него заказ.