Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Ты пойдешь с одним человеком на судно, вопросов не задавать, обниметесь и вроде выпили, называй его Леонардом Васильевичем. Отвечаешь за него головой. Если кто-нибудь на него нападет, будешь драться как за собственную жизнь. В случае чего там ребята тебе помогут. Но если ты когда-нибудь где-нибудь об этом расскажешь, то будешь жить в Одессе на улице Бебеля. Алесик не какой-нибудь лох, ему ничего не надо объяснять. А мне было важно, чтобы Донг не плутал, а прямо сразу вышел к сходням. Документы у Донга были мои, преподал я ему хороший урок русского языка. Мужик, скажу я тебе, Алеша, очень способный: через десят минут он у меня отменно выражался, как биндюжник на Привозе. Больше ничего не знал, а это знал.

Как ты уже догадался, моя задача была проста и примитивна, но именно этим она и была сильна. Я смело и открыто двинулся к судну. Я прошел прямо перед носом у того зануды, который проявлял чрезмерную бдительность. Я видел, как у него полезли на лоб глаза от подвалившего счастья, он уже видел ту толстую пачку банкнот, которую ему в качестве премии вручат за поимку Донга. У них за такие дела платят, а у нас дают ордена. Это лучше: деньги были и нет их, а орден – вон он, лежит у меня в комоде и не знает, что мне пришлось пережить потом, какие страсти надвинулись на меня, когда я повстречался с занудой. Он что-то сделал, дал какой-то сигнал, и все сразу переменилось: двое докеров вышли из склада, полицейский пограничник ринулся мне навстречу прямо от сходен, откуда-то вылетела автомашина. У меня только одна мелькнула мысль: «Сейчас он меня грохнет бампером, я взлечу на капот, перевернусь и наземь с остановившимся сердцем». Да, Алеша, был такой страх, даже ноги стали ватными, но я не имел права оглянуться, чтобы вовремя отскочить в сторону. И тут вдруг пришла простая и спасительная мысль: «А зачем им меня крушить? Если я Донг, то меня надо брать живым: за мной связи, агентура и все остальное». Все прямо-таки упало с меня, секунды пережитого страха и ликование в душе: «Господи! Они клюнули! Я провел их! Час буду морочить им голову, они снимут оцепление и Донг свободно, как простой советский моряк Леонард Лесняков, поднимется по сходням на территорию Советского Союза».

И все-таки я восхищаюсь их организованностью и дисциплиной. Машина завизжала тормозами, дверца «Шевроле» распахнулась, два дюжих докера с помощью полицейского мгновенно запихнули меня в кабину. Щелкнули наручники, и я сложил на своем проклятом корсете руки. Мне даже показалось, что тот зануда чуть ли не свистнул в боцманскую дудку, потому что все опять пришло в движение: люди, которых я не видел, а их там было десятка два, сразу двинулись на выход из порта. Конечно, никакой боцманской дудки не было, просто зануда по радио передал, что операция завершена, можно идти на «файв о'клок».

Насчет себя я не строил никаких иллюзий, они должны меня прикончить, когда увидят, что мы их надули. Корсет обнаружат при первом же обыске и поймут, что мои документы Леонарда Леснякова и есть Леонарда Леснякова, и я сам подлинный Леонард Лесняков. Дальше все уже не интересно. Алесик с Донгом в обнимку прошли по чистому фарватеру. А со мной все было прозаично. Я ехал и думал: «Дорогие вы мои, Суня и Андрюша, горькая судьба у вашего папаньки! И не будете вы знать, где лежат мои кости». И так мне вдруг стало себя жалостно, что я даже заплакал. Вот честное слово, заплакал! А потому сказал им все то, чему научил Донга, все те слова и другие, которые накопил в Одессе с самого детства. Они, как роботы, даже ухом не повели. Потом дорогой к нам подсел один господин в полосатом костюме и с тростью. Он поглядел мои документы, на меня, и на его лице отразился ужас, словно он увидел в тарелке гадюку. «Назад!» – заорал этот воспитанный господин. – Это не он!» И мы помчались обратно, прямо к сходням судна. А их уже приподняли. Один истукан покричал на борт, мол, ваш третий помощник опоздал, мы подвезли его, и вежливо помогли мне выйти из автомашины. Клянусь, я о них стал думать лучше: умеют красиво проигрывать.

– Да, забавная история, – заметил Барков. – Можно бы написать рассказ!

– Знаешь, Алеша, почему Бог не дал лягушке хвост? Чтобы траву не мяла. Каждому свое, и пусть каждый это свое делает как надо, в нашем деле это очень важно, раз уж мы избрали свой крест. Тут наша прибыль и тут наши убытки. Знаешь, Алеша, чего мне иногда больше всего хочется? Надеть ордена! Мечта идиота! Если не хочешь кофе, давай еще по рюмке чая выпьем и будем считать, что наше знакомство состоялось.

* * *

…Пока Барков искал доказательства пребывания Сержа в Одессе, события в Москве развивались по задуманному Сержем сценарию, так, по крайней мере, считал он сам. Утром, когда Лазарев еще только шел по коридору Управления, Самарин уже ждал полковника перед кабинетом.

– Что-то стряслось? – тревожно спросил он.

– Стряслось! Через «узел связи» получено указание Сержу: «Проведите акцию ГУМ-13»! А знаете, что это такое? Назавтра ожидается какая-то сенсация в 13:00 в ГУМе у фонтана. Так, по крайней мере, Серж оповестил нескольких иностранных корреспондентов.

– Это уже что-то! – заметил, оживляясь, Лазарев.

– Надо подумать, какая акция и как ее нейтрализовать.

– Ну какая может быть акция? Призывы антисоветского содержания. Листовки. Прикует себя кто-нибудь в знак какого-нибудь протеста.

– У фонтана приковать себя не к чему, – ворчливо сказал Лазарев. – Видно, не ходишь в ГУМ. Если акция, то может быть серьезно. Самосожжение! Вот что страшно! Найдут шизофреника или какого-нибудь олигофрена, может быть с высокой возбудимостью психики, внушат, он и польет себя бензином. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Вообще так: предусмотреть любые варианты и акцию нейтрализовать! – жестко добавил полковник, и Самарин невольно подобрался, почувствовав, насколько встревожен начальник…

…В ГУМе как обычно много народу, люди с покупками и без покупок, но почти все с сумками либо в руках, либо на плече. Вся эта масса движется во всех направлениях. Лазарев прошелся по одну сторону фонтана, по существу не прошелся, а толкался вместе с массой людей, постоял в очереди за мороженым, купил, как-будто бесцельно стал медленно ходить, приглядываясь к тому что происходило вокруг. До назначенного срока оставалось еще сорок минут, полковник остановился недалеко от фонтана, прислонился к стене и сосредоточил свое внимание на мороженом. Внешне Лазарев был спокоен, и никто не мог бы заметить, в каком напряжении он находился. Накануне, доложив обстановку генералу, услышал от него довольно жесткие слова. «Если вы допустите акцию, я приму к вам самые строгие меры! У вас преимущество, вы знаете, что акция будет и где будет. Разгадать ее – ваша прямая обязанность, тем более у вас на это есть время».

Лазарев внимательно присматривался к проходящим людям, они ничем не вызывали у него подозрений: обыкновенные замученные заботами покупатели, обезумевшие от беготни, от очередей, от неудач приезжие, да и аборигены выглядели не лучше. «Сколько тут наших? Сотни две, не меньше, все блокировали. Тоже ходят с сумками, с пакетами и смотрят по сторонам. Наверно наших можно обнаружить по глазам: идущим, ощупывающим, тревожным. А вот и «слесарь» с сумкой, ручки ножниц-кусачек торчат наружу – если прикует себя, «слесарь» этими ножницами быстро наручники перекусит. Есть тут решетка, можно себя приковать. Так, там двое наших стоят – перехватят. Вот и первые любители сенсаций пожаловали: Сайрус – без него ни одной грязной сенсации не бывает. Еще двадцать минут, а он уже и камеру расчехлил. Со вспышкой будет снимать. А японец чего тут делает со своей кинокамерой? Неужели и ему нужно подобное «кино»? О, Люмьер пожаловал, этот всегда там, где пахнет жареным, чутье у прохвоста!.. Что же Серж нам приготовил? Самосожжение? Но ведь у фонтана людей много, да и наши сюда понабились. Чего они ходят взад вперед? Так же можно их быстро расшифровать. Тут же даже снять не дадут. А если дымовая шашка или взрывное устройство бросят? – Лазарев похолодел лишь при одной мысли, что такое может произойти, представил себе, как сотни людей в панике шарахнутся от фонтана. Тут женщины, дети, будет страшная давка, подавят слабых. Да, но тогда и корреспондентам иностранным достанется: во-первых, взрыв – уже жертвы, а во-вторых – давка. Нет! Такое Серж и Икс спланировать не могут: нельзя давить иностранных корреспондентов. И самим в этой ситуации не уйти. Своих можно, чужих – нельзя! Значит, акция будет не здесь в зале, а на галерее или оттуда, с галереи. Надо срочно переключить часть людей туда, усилить там контроль, там и толпы-то нет». – Лазарев поглядел по сторонам, увидел Самарина, подошел к нему и тихо сказал:

– Усильте немедленно контроль на галерее над фонтаном!

– Осталось десять минут, а мы не можем обнаружить исполнителя, – обеспокоенно заметил Самарин.

– Я думаю, сейчас самое время вводить запасной вариант! А то я смотрю, журналисты уже истомились, их терпение накалилось. И вот тут смотрите в оба!

Едва Самарин отошел от Лазарева, как в метрах двадцати от фонтана на галерее послышался звонкий девичий голос:

– Всем, всем, всем! Это для вас!

И тут же с противоположной стороны галереи басовитый голос юноши раздался над толпой:

– Читайте и сообщите своим друзьям и знакомым!

И девушка, и парень с двух сторон метнули в воздух целые пачки узких полосок бумаги. Они выхватывали из сумок новые пачки и швыряли их в воздух. Иностранцы, расталкивая людей, бросились туда, где девушка и парень разбрасывали листки. Защелкали затворы камер, засверкали вспышки. Они торопливо хватали листки, совали в карманы. Двое молодых людей с повязками дружинников бросились к парню, завернули ему руки и вырвали сумку, не дав ему возможности бросить еще пачку листков. Девушка тоже попала в руки дружинников, но она вырывалась, что-то выкрикивала и пыталась их в чем-то убедить. Парня и девушку увели в комнату тут же рядом, на галерее. Иностранные журналисты продолжали снимать эти моменты и бросились толпой, расталкивая людей на галерее, к комнате, где скрылись дружинники. Они вломились внутрь и, мешая друг другу, стали снимать всех подряд, кто был в помещении. Девушка и парень сидели на диване и весело чему-то смеялись. Дружинники с улыбками, удивленно поглядели на журналистов.

– В чем дело? – спросил один из них.

– Назовите свои фамилии! – крикнул бородатый журналист девушке и парню, оттолкнув довольно бесцеремонно дружинника. – Мы сегодня передадим в наши газеты о вашем смелом поступке! – Он выхватил из нагрудного кармана микрофон и сунул его смеющейся девушке.

– Тамара Попова, – ответил за нее парень. – А я – Олег Зинченко. Мы из отдела торговой рекламы ГУМа. Вы хотите написать в ваших газетах, как в ГУМе поставлена реклама товаров? Тогда садитесь, господа, размещайтесь. Это очень хорошо, что западные страны стали наконец интересоваться нашим сервисом. Наш отдел рекламы, – начал парень монотонно, на одной ноте, не давая опомниться ошарашенным журналистам, – задумал такую форму рекламы, как выпуск и распространение рекламных листовок, в которых сообщается, где и какие товары можно приобрести, телефоны для справок…

Иностранные журналисты растерянно стояли перед Зинченко. Один из них все еще продолжал держать перед ним микрофон. А Олег вытащил из сумки, с которой он был на галерее, несколько листовок и протянул их журналистам.

– Вот, возьмите. Вы можете прочитать сами и передать своим коллегам, – притворяясь простаком, разыгрывал он перед ними спектакль.

Обманутые в своих ожиданиях, иностранные корреспонденты, выбрасывая из карманов рекламные листовки, покидали ГУМ.

А в эти минуты Ребров сумел вычислить исполнителей задуманной Сержем и Иксом акции. Парень и девушка стояли у перил галереи прямо над фонтаном, ничего не понимали и глядели с удивлением и расстерян– ностью на только что разыгравшуюся сцену. Девушка в нерешительности расстегнула сумку, но не предпринимала никаких действий. На ее лице Ребров даже прочитал какое-то облегчение и решительно шагнул к ним.

– Давайте сюда сумку, – сказал он ей и взялся за ремень. – Все сделали другие. Вам не надо бросать листовки.

Девушка безропотно отдала сумку, а парень расстегнул куртку и показал, что у него ничего нет.

– Это все? – спросил Ребров, заглянув девушке в глаза.

– Все! – ответила она с какой-то даже радостью.

– Идемте со мной, вам нельзя здесь оставаться.

Ребров пошел вперед и парень с девушкой молча покорно двинулись следом.

Лазарев подал сигнал и прекратилась киносъемка, которая продолжалась весь этот напряженный час. И весь час, навалившись на перила, в стороне от фонтана стоял Серж и наблюдал сверху провалившуюся акцию. В крайней тревоге он покинул ГУМ, будучи уверен, что здесь не было элемента случайности…

* * *

Самолет зашел на посадку и открылись мириады огней. Виктор прильнул к иллюминатору, но ничего кроме огней Москвы не увидел.

Он возвращался из Чехословакии, где провел десять дней, занимаясь изучением деятельности Словацкого Сопротивления. Основное внимание он сосредоточил на партизанской бригаде имени Чапаева, она была интернациональной, и в музее города Михаловцы имелось много документального материала. Шмелеву удалось повидать бывшего мэра одного из городков, где была партизанская база, Томаша Крапицкого. Он был уже достаточно стар, чтобы не помнить события, которые имели место несколько десятков лет назад. Но одно имя Томаш помнил очень хорошо. Ее звали Ганка Трепкова. С большим трудом, пользуясь помощью местных журналистов, Виктор разыскал Ганку в одном небольшом поселке, близ Грушева.

Перед ним предстала слепая женщина в темных очках, которые закрывали те места, где раньше были глаза. Седые пряди все еще пышных волос, глубокие, оставшиеся после страданий морщины у рта не могли скрыть ее былой красоты. Она сидела в кресле и читала толстую книгу, водя по ней чувствительными пальцами. Виктор обратил внимание на то, что руки у нее нежные, с тонкими длинными пальцами, совсем не шестидесятилетней женщины.

– Я намерен написать книгу об участии советских людей в Словацком Сопротивлении, – сказал он ей о цели своего визита. – Томаш Крапицкий помог мне разыскать вас. Расскажите мне о тех, кого вы хорошо знали.

– О, это было так давно! – она помолчала. – Командиром был Кряж, откуда он, я не знаю. Смелый, умный, дальновидный командир и беспощадный к врагам. Я тогда уже была в госпитале, когда он погиб. Еще знаю Женю Антонова, Андрюшу Андрусяка из Одессы и… киевлянин. Как же его? А! Ваня Кудряшев! Он, когда ходил на операции, надевал свой орден Красного Знамени. Были другие, я их не помню.

– А имя Филиппа Саблина вам знакомо? Его еще звали тогда Макс.

– Нет, я такого не знаю, – уверенно сказала женщина. – У нас в отряде его не было.

– У меня есть фотография, – сказал и осекся Шмелев. – Извините, я вам сделал больно!

– Ну, что вы! Больно было тогда, когда Дзорда… – она замолчала. Виктор с минуту не нарушал этого молчания. Потом сказал:

– Саблин тюрьму освобождал. Не слышали? Его приговорили к смертной казни, он там сидел. Должны бы знать.

– Карел Вондрачек! – воскликнула она взволнованно. – Это он был приговорен к смерти и освободил всех заключенных! Разве он русский? Мы считали его словаком. Так вот почему мы не могли ничего узнать о нем после войны. Макс Саблин! Можно мне его фотографию?..

Шмелев вложил в ее руку снимок, она смотрела на него отсутствующими глазами сквозь темные стекла очков и гладила, гладила холодный глянец. Комок подкатил к горлу, и Виктор отвернулся к окну, хотя она итак не могла видеть его взволнованно-печального лица.

– После освобождения тюрьмы начальник гестапо Дзорда просто озверел. Хватали всех, кто был на подозрении, расстреливали. Это была, как в народе говорили, «черная неделя», десятки людей приняли смерть от фашистов. А меня Дзорда в ярости ткнул раскаленным прутом в глаза и сказал:

«Ты никогда не увидишь своей красной победы и в могилу ляжешь в темноте». – И приказал выбросить меня на улицу. Боль была адская, я лежала на дороге и сознание еле теплилось во мне. Вы нашли Саблина? Он живой? Какой это человек!

– Да, он живой! Он уцелел в той страшной мясорубке. Я думаю, он будет несказанно рад, когда узнает, что я нашел вас, Томаша Крапицкого.

Виктор собрался уходить, а Ганка молча держала в руках фотографию Саблина, человека, с которым ее связывали воспоминания о лучших годах ее молодости. У нее не было глаз, но у нее была зрительная память, и она сразу же воскресила волевое лицо того парня, который отстреливался тогда в засаде, а потом тащил ее полуживую в горы. Она видела его одухотворенное лицо, мужественные черты которого запали ей в память и связывали ее с прошлыми видениями. «Оставлю ей фотографию, – решил он, – сейчас она мне не нужна, а ей радость».

…Самолет совершил посадку в Москве, Шмелев еще провел пару часов в ожидании, пока привезут багаж и он пройдет таможенный контроль.

На следующий день ему понадобилось полдня, чтобы установить, что Женя Антонов жил в Омске, Ваня Кудряшов в Киеве, а Андрей Андрусяк так и остался одесситом.

Виктор, не появляясь в редакции, решил лететь в Омск. Почему-то ему хотелось начать с Антонова, бывшего летчика, имевшего два ордена Красного Знамени. Просто хотелось, и все! И он полетел в Омск, где погода оказалась теплее московской, а морозец был более приятен, чем высокая холодная влажность в столице. Близился вечер, и Шмелев все-таки решил сначала побывать у Антонова дома, а потом устраиваться в гостиницу.

Небольшой одноэтажный домишко светился желтоватым светом двух окон, и Виктор обрадовался, что кого-то застанет дома. Из собачьей будки вылез пес неизвестной смешанной породы, но со злобными намерениями. Он зарычал и потащил за собой громыхающую цепь к калитке.

– Черкес, назад! – крикнул молодой женский голос, и пес, непонятно почему Черкес из-за пестрой окраски, поджал хвост и побрел к будке.

К воротам подошла женщина в полушубке и белом пуховом платке.

– Вам кого? – спросила она приятным голосом, и Шмелев понял, что это девушка.

– Мне нужен Евгений Петрович Антонов.

В воздухе повисла пауза. Девушка молчала.

– А его нету! – наконец тихо ответила она.

– А когда будет?

– Никогда уже теперь не будет. Он умер! А вы кто?

– Я только что вернулся из Чехословакии и там узнал про…

– Моего отца?

– Про вашего отца. Я пишу о партизанах Словакии.

Она вдруг засмеялась издевательски и повернулась, чтобы уйти. Уже сделала два шага, но Шмелев остановил ее.

– Подождите! В чем дело? Я действительно о них пишу. Я журналист, можете посмотреть мое удостоверение.

Она повернулась, молча открыла калитку и пропустила его вперед.

– А собака не того? – с опаской спросил Шмелев, глядя как Черкес принюхивается к нему.

– Если вы хороший человек, то вам нечего бояться. Он даже не зарычит на вас. А если плохой… Вот видите, Черкес вас пропустил в дом, – засмеялась она.

В полутемных сенях Шмелев обстучал сапоги об пол и открыл дверь. Вместе с клубами пара вошел в освещенную комнату. Скромное убранство жилища отличала чистота и аккуратность. В левом углу стояла кровать, на ней лежала, накрывшись одеялом, женщина.

– Мама, это товарищ приехал из Чехословакии, где воевал папа, – громко сказала девушка и пояснила Шмелеву: – Она оглохла, осложнение после гриппа, а сейчас приболела – простуда.

Виктор рассмотрел девушку. Без тулупчика она была худенькой и даже какой-то прозрачной, волосы гладко зачесаны и собраны на затылке в узел. Все у нее было маленьким и груди как детские выпирали из-под свитера.

В ту ночь они долго разговаривали с Аней, пили чай, вспоминали забавные случаи из школьной и институтской жизни. Оказывается, Аня окончила сельскохозяйственный институт и работала в совхозе агрономом. С гостиницей вопрос решился сам собой: она предложила ему вторую комнату, а сама, как сказала, привыкла спать с матерью. Постепенно их разговор коснулся и цели приезда Виктора.

– Я отца очень любила. Он был добряк, однажды рассказала ему, что у нас в совхозе подохли два десятка телят, он даже расплакался. Наверно, война его не очерствила. А наоборот сделала более чувствительным к страданиям. Он никогда ни на кого не кричал. Я думаю, что он, наверно, и не умел кричать, но был волевым человеком, если за что взялся – не отступит. Вы вот называли имя Макса Саблина, но отец его не знал. У него были дневники, шесть больших тетрадей, он написал их сразу же после войны, как пришел, год писал. Там все есть, все люди, с которыми он встречался: и плохие, и хорошие, а Саблина нет.

– Тогда должен быть Карел Вондрачек.

– О-о-о! Этому посвящено столько восхищения!

– Так это один и тот же человек. В отряде никто не знал, что он русский и Саблин, все его знали как словака Карела Вондрачека.

Аня пошла в другую комнату и принесла пачку тетрадей.

– Этого вам на ночь хватит? – улыбнулась девушка.

– А что случилось с вашим отцом? Как он умер? Война дала себя знать?

– Наверно, война: сердце, упал на улице и умер. И смерть его наступила как раз тогда, когда приехал его товарищ по борьбе в Чехословакии.

– Это очень интересно! – приготовился Шмелев слушать.

– Как-то весной, два года назад к нам пришел человек, такой представительный, седовласый и спрашивает: «Можно Евгения Петровича?» Я говорю, его нет, он должен вот-вот с завода прийти. Он обрадовался, что папа жив. Мне, говорит, нетерпится, я пойду его встречу. Он по какой дороге ходит? Я объяснила: сразу за дом, через пустырь. Он ушел, а минут через двадцать прибегает, слезы на глазах, заикается. Папе, говорит плохо, на пустыре упал. Мы прибежали, а он уже мертвый, кровь изо рта. Принесли домой, участковый врач молоденькая, но сразу сообразила: кровоизлияние у него. Да и Андрей Николаевич сказал, что когда он его встретил, то папа очень разволновался. Врач хотела его в морг на вскрытие, но Андрей Николаевич возмутился, да и мама была против. Все и так было ясно. Похороны организовал Андрей Николаевич, речь произнес на могиле о папиных партизанских заслугах. Многие ведь и не знали об этом. А вечером, когда окончились поминки, он спросил маму: «Ничего Евгений Петрович не рассказывал о своей партизанской жизни, о товарищах? Я, – говорит, – хочу книгу об этом написать». Мама, конечно, сказала, что у папы были дневники. Он очень хотел их почитать. Но в меня словно бес вселился, не захотелось давать папины тетради. Я и сказала, что их уже нету, выбросили давно. Вот и на вас я так, когда вы сказали, что пишете.

– А почему вы не дали ему дневники? Андрей Николаевич – это, по-моему, Андрусяк. Они действительно вместе воевали. Он в Одессе живет.

– Смеяться будете! – Аня улыбнулась и склонила голову. – Черкес его невзлюбил. Прямо сразу с первой минуты готов был на него наброситься. Мы и собаку у соседей держали, так он и оттуда рвался, когда Андрей Николаевич во двор выходил. Наверно, он очень плохой человек, но мы об этом не знали, а Черкес знал. Хотя он так много для нас сделал, так нам помог! Он и похороны организовал за свой счет, запретил нам тратить деньги. «В память о боевом братстве!» – так он сказал. Стыдно, что я так поступила, не надо было вмешивать собаку в наши человечьи дела.

– У вас есть адрес Андрея Николаевича?

– Да, он оставил, только какая-то несуразица вышла. Соседский парнишка сделал несколько фотографий папы и людей на похоронах. Я послала Андрею Николаевичу в Тамбов, не в Одессу, они вернулись, адресат не проживает. Наверно куда-нибудь переехал, а может я адрес неправильно записала, – она полезла в стол и достала конверт, вытащила оттуда две фотографии.

Шмелев стал рассматривать любительские снимки.

– А где здесь Андрей Николаевич?

– На этой он речь произносит, но как раз повернулся в сторону. А на второй… и тут лица не видно, чья-то голова закрыла. На других фотографиях его совсем нет.

Виктор перевернул конверт, посмотрел адрес и прочитал вслух фамилию: Берсеньев. Жаль, если адрес неправильный, придется искать. Я ведь их всех должен найти. Это были замечательные люди. Аня, я верну вам дневники отца, как только их перепечатаю.

– Вы их можете оставить себе, они нам не нужны, да и Черкес не возражает, – засмеялась Аня. – И фото возьмите.

…В Киеве Шмелева ждало разочарование: Иван Кудряшов уже полгода как покинул этот бренный мир, но наибольшую досаду вызвал тот факт, что Кудряшов не по своей воле это сделал: в пивной, где он находился, кто-то затеял драку и Кудряшова в этой суматохе и свалке ударили ножом прямо в сердце. Умер он сразу, убийца не был найден. Семьи у Кудряшова не было, жена уже умерла, оставалась дочь, и Шмелев, после затраченных усилий в течение нескольких дней, вынужден был отказаться от ее поисков, подсознательно понимая, что встреча с ней, вероятно, ничего нового не добавит ему, как он мысленно выразился: «Дневников не даст».

Шмелев медленно шел по улице, наслаждаясь ранним весенним теплом, и размышлял: стоит ли ему прямо отсюда из Киева двинуть в Одессу или же возвратиться в Москву, в потом выбрать время и слетать к морю. Желание у него было большое вернуться домой и наконец отдохнуть после поездки в Чехословакию, в Омск и Киев, разобраться с делами, посоветоваться с бабкой по поводу обмена квартиры, и вообще, он успел выдвинуть массу причин, по которым следует ехать на вокзал и брать билет. Дальше все было делом техники, билет он получил быстро, до поезда оставалось два часа, и тут он вспомнил про старшего инспектора уголовного розыска Рыбалко. Не позвонить ему было бы большим свинством, и Шмелев набрал номер служебного телефона. Рыбалко был на месте и очень обрадовался его звонку.

– Знаешь, Витя, а я ведь тебя разыскивал, ну просто ты очень был нужен Верочке Коваль. Ты ее помнишь?

– Ну конечно! Где она сейчас? Она же была на БАМе, где-то в Тынде, самоутверждалась. Свой хлеб зарабатывала.

– Самоутвердилась! Заболела там, тяжелый круп, мать ездила за ней, привезла, еле отходили. Уехала в санаторий, но для тебя оставила интересное поручение. Если ты не бросил собирать материал о Саблине, герое Словацкого Сопротивления, то могу дать один адрес. Я тебе звонил, но ты был в ЧССР.

– Так я же по этому вопросу туда и ездил, искал партизан, тех, кто знал Саблина по борьбе. Потом был в Омске, а вот сейчас приезжал в Киев, чтобы повидаться с одним бывшим партизаном. Только убили его ножом, полгода назад.

– Постой, постой! Это ты о Кудряшове?

– Конечно! Вы знаете это дело, Григорий Романович?

– Повисло оно. Загадочное убийство. Кудряшов стоял в углу, когда была драка. Никакого отношения к дерущимся не имел и вдруг получил нож в спину, прямо в сердце. Никто не видел, кто и как. Да, потом все шарахнулись из пивного бара, попробуй докопайся. Все твердят одно: не видел, не знаю. Там еще та публика собирается. Я же сыщик, я ничему не верю и в случайное убийство тоже. Но ничем не располагаю. Так ты, может быть, подъедешь, я тебе адрес один дам, который Вера добыла.

– Я уже на вокзале, через час уезжаю. Если можно, то продиктуйте.

– Хорошо! Так, так, вот он! В конверте. Лично Шмелеву. «Витя, нашла одного человека, знал лично Саблина. Вместе с ним призывался и выходил из окружения. Фамилия – Коровенко Андрей Мефодьевич. Живет в колхозе «Красный селянин». Буду рада встрече! Вера».

– Какая жалость, что не смог с ней повидаться, – посетовал Шмелев. – Приедет – большой от меня привет. Я снова буду в Киеве и обязательно увижусь и с ней, и с вами тоже.

* * *

Утро начиналось прекрасно: солнце ярко светило в окна, наполняя их радостных светом. В богато обставленной квартире занимался своим туалетом Серж. В одну из комнат дверь была закрыта, там отдыхала его мать. Вот уже почти месяц она жила у сына, жалуясь на болезни то почек, то печени, то на сахарный диабет. И Серж сравнительно легко «доставал», для нее различные «светила», которые слушали, смотрели, давали советы. Серж возил ее в клиники, научно-исследовательские институты, где ее диагностировали по самым современным методам. Он не особенно верил в ее болезни, но как заботливый сын старался делать все возможное, чтобы она чувствовала, как ему дорога.

Серж повязал перед зеркалом галстук, надел пиджак и оглядел себя со всех сторон. Найдя, что выглядит эффектно в новом костюме цвета мо– ренго, он подмигнул своему отражению в зеркале и подошел к двери. Слегка приоткрыл ее, улыбнулся и приветливо помахал рукой пожилой женщине, лежавшей в больших подушках. Открыв входную дверь, он лицом к лицу столкнулся с Самариным и двумя другими сотрудниками КГБ.

– Вам придется вернуться, гражданин Куц. У нас ордер на обыск в вашей квартире, – сказал Самарин и протянул ему документ.

Серж небрежно глянул в него и повернулся к ним спиной, как бы приглашая: «следуйте за мной!»

– А в чем, собственно, дело? – спросил он довольно спокойно. – В чем я обвиняюсь? И что вы хотите искать?

«Хорошо держится, сукин сын!» – подумал Самарин.

– У нас есть информация, что вы имеете оружие. Было бы неплохо для вас, если бы вы его выдали добровольно.

Серж весело рассмеялся, возникшее в первые минуты напряжение спало. Самарин подумал: «Осечка!»

– И все?

– Нет, не все. Против вас возбуждено уголовное дело по обвинению в организации антисоветской деятельности и в подстрекательстве других лиц к антисоветским акциям. Если вы располагаете какой-либо антисоветской литературой или множительной техникой, советуем вам выдать все это добровольно, без обыска.

– У меня ничего нет! – резко сказал Серж. – И никакой антисоветской деятельностью я не занимался! Я протестую против произвола! Какая-то гнусь написала донос, и уже прибежали рыться! Это вам не 37-й год, опричники! Я запрещаю вам рыться в квартире! – он криво и зло усмехнулся и демонстративно сел в кресло.

Пришли понятые: женщина и мужчина, они чинно сели на стулья у стены и замерли, наблюдая эту необычную для них процедуру.

Несколько часов продолжался обыск, но кроме большой суммы денег, лежавшей в сумке под подушкой на кровати у матери, ничего не было найдено. О деньгах Самарин даже не задал формального вопроса. Он надеялся, что сможет найти пистолет, но, профессионально простучав даже плитки паркета, убедился, что оружия в доме нет. А ему так хотелось найти пистолет «парабеллум», тогда и Шкет, и покойный Паршин из Волгограда четко вписались бы в схему.

– Гражданин Куц, вы можете взять с собой туалетные принадлежности. Мы вынуждены вас задержать, для проверки выдвинутого обвинения.

– Благодарю вас! – язвительно ответил Серж. Он вытащил из письменного стола несессер и спросил: